Административное право / Арбитражный процесс / Земельное право / История государства и права / История политических и правовых учений / Конституции стран / Международное право / Налоги и налогообложение / Право / Прокурорский надзор / Следствие / Судопроизводство / Теория государства и права / Уголовное право / Уголовный процесс Главная
Юриспруденция
Уголовное право
| ГАРЛЕ М. О ПРЕСТУПЛЕНИЯХ И НАКАЗАНИЯХ (ПОД РЕДАКЦИЕЙ БЕККАРИА), 1766 |
ВСТУПЛЕНИЕ |
|
прозретъ рождение нового образа мышления и мироощущения, уловить мгновение, когла элементы нового становятся частъю культуры и начинают изменять и преобразовывать ее - вот, пожалуй, самое замечательное, что может попытаться слелать историк. В мыслях и сознании человека родилась новая интеллектуальная и Ауховная энергия, которая затем выразилась в слове, поступке, книге. Человек пытается уловить эхо этого творения, жаждет понять, жизненно ли оно, отвечает ли его потребностям и нужлам, на73 шло ли отклик в душах других люлей, близких и да леких, живущих в ролном горОде или в лальних странах, способных воспламениться ответным чувством, сопереживать. Такой отклик, каким бы он ни был едва уловимым или звонким, живым или апатичным, запоздалым или отдаленным, - есть подлинная историческая жизнь этого призыва к людям, выразившегося в действии, мысли или идее. И без терпеливого и тщательного изучения этого отклика невозможно понять, что же в самом деле представляют собой элементы рождающегося нового. Естественно, анализ самой идеи, ее структуры, логики и психологических мотивов ее происхождения, равно как и исследование экономических и политических особенностей исторического факта, его практических последствий необходимы. Но, с точки зрения самой истории, именно с таким откликом на идею и следует считаться. Если окажется, что идея - это призыв, если его эхо разносится широко и мгновенно, а отклик, который будет услышан, несег в себе чтото близкое каждому и оригинальное, если с его помощью можно обнаружить происходящие изменения, возникновение новых проблем и чаяний; если свет, рассеиваясь при отражении, вновь собирается в фокусе, что позволяет лучше увидеть его источник, - тогда перед нами одна из тех проблем развития мысли, которые передают непосредственное ощущение жизни в пульсации самого процесса эволюции человеческого сознания. Подобным феноменом, связанным с рождением нового идеала и его распространением по всей Европе восемнадцатого века, стала книга Ч. Беккариа "О преступлениях и наказаниях". Она сразу же перестала быть его личным достоянием и приобрела значение события исторического, которое впитало в себя каждый аспект зарождающейся культуры нового времени от вопросов политики до естественного права, от концепции собственности до переосмысления истоков человеческого существования. Призыв Беккариа, исторгнутый из глубины души, его звонкое, раскатистое эхо были услышаны во всех уголках Европы. Книга "О преступлениях и наказаниях" была опубликована более двухсот лег назад, летом 1764 года, и уже в восемнадцатом веке была десятки раз издана, переведена и переиздана как в Италии, так и за ее пределами. Но если мы хотим понять, что именно послужило отправной точкой для широкого потока мыслей и чувств, которые породила эта книга, следует обратиться к ее ливорнскому изданию 1766 года, последнему, вышедшему под редакцией самого Беккариа. Это издание обнажает сомнения, правку и мучительные раздумья автора. В нем порой прослеживается влияние направляющей руки властного и педантичного Пьетро Верри, который помогал книге появиться на свет. Беккариа пишет "О преступлеииях и наказаниях" в единственный благоприятный для себя период. Ему 25 лег (он родился 15 марта 1738 года). Он только что освободился от оков "фанатичного", па его словам, образования и от деспотизма семьи, отгородившейся от мира стеной старинных привилегий и предрассудков. Пережив конфликт с отцом и властями, со всей аристократической и светской традицией изза брака по любви, молодой маркиз оказался лицом к лицу с самим собой. Его мучают внутренние противоречия и тревоги. Болезненно восприимчивый по натуре, Беккариа прекрасно понимал, что не в его характере навязывать свою волю другим, что было свойственно его другу Пьетро Верри. Он отчетливо осознавал, что рожден не для активного действия, ио для одухотворенного страдания, хотя и пытался скрыть это за эпикурейской улыбкой. Столь же ясно он осознавал, что его спасительным убежищем является мир мысли, способный придать смысл его страданиям, его глубоко личному восприятию действ ительности. Только великий идеал мог бы вырвать Беккариа из состояния "отчаяния" и "легаргии". Любовь, дружба, связь с Терезой де Бласко и дискуссии в молодой Академии Пуньи создавали в нем и вокруг него ту атмосферу, которая привела к "обращению в философию", как он сам определил это состояние несколько лег спустя, к обращению всей его 16 личности к миру просветителей. "Персидские письма" Монтескье, "Об уме" Гельвеция, "Общественный договор" и "Новая Элоиза Руссо, сочинения Бюффона, Дидро, Юма, Даламбера, Кондильяка - произведения великого французского десятилетия середины восемнадцатого века - Беккариа поглощал с жадностью и страстью, но вместе с тем для его чтения характерен тщательный логический отбор. Когда летом 1763 года в сплоченном и деятельном кругу своих миланских друзей, в который входили Пьетро и Алессаидро Верри, Альфонсо Лонго, Паоло Фризи, Джузеппе Висконти и другие, Беккариа поднимает вопросы уголовного права, то обсуждает их со страстью Руссо, но не поступаясь при этом логикой. Как и для любого другого кружка европейского просветительства, для миланского парижские энциклопедисты служили, разумеется, образцом. В Академии Пуньи уживались бунтарские настроения Руссо и взрывная и умная критика Вольтера, бесконечное сострадание Жана Жака к самому себе и к другим и сознательное стремление энциклопедистов к реформаторству, обращение к природе и верховенство разума. Полярные свойства просветителей были характерны для каждого представителя миланского кружка, но ни в ком они не отозвались так сильно и явно, как в душе Беккариа. Например, "Панегирик миланской юриспруденции" Пьетро Верри бесспорного лидера ломбардийских просветителей в Академии Пуньи, появившийся как раз в тот момент, когда созрел замысел О преступлениях и наказаниях", содержит реформаторские идеи, которые были близки в тот период и самому Беккариа. В "Панегирике" есть бунтарство против мира отцов, с которого начали оба молодых друга. Но у Верри оно не идет дальше сатиры, литературного фрондерства, холодного презрения, тогда как у Беккариа это протест более глубокий и ярко выраженный. Когда впоследствии, почти пятнадцать лет спустя, Верри вернулся к этим вопросам в своих знаменитых "Заметках о пытке", его, суждения были полны зрелой гуманности, и его стремление бороться против пытки кажется окончательно сложившимся. Но у Верри уже недостает юношеской дерзости, чтобы опубликовать это произведение. Он был уже слишком захвачен ходом борьбы за реформирование всей административной и экономической системы Ломбард и и и не рискнул более продолжать борьбу за свою собственную справедливую идею. К тому времени П. Верри, вероятно, перерос эту идею, которая пережила самое себя: законы, спускавшиеся из Вены, шли уже гораздо дальше, хотя и доказывали ему его былую правоту. Время Академии Пуньи прошло. И единственный, кто сумел выразить эту идею открыто, от начала и до конца, кто возвратил ее к жизни, был Чезаре Беккариа. Книга "О преступлениях и наказаниях" немыслима вне кружка миланских просветителей, который как раз в тот момент преобразовывался в редакцию журнала "Кафе". Рожденная из споров, которые в нем велись, из суждений и советов, полученных Беккариа от Пьетро Верри, его брата Алессандро и многих других, она оставалась произведением очень личным, тесно связанным с окружением и атмосферой, столь непохожими на то, что было вне этого круга, подобно тому, как были бы непонятны произведения и личность Жан Жака Руссо, если их вырвать из крута французских энциклопедистов. Эхо этой книги в Италии и в Европе постепенно выявляло тот скрытый заряд, который она в себе несла, ее бесспорную оригинальность и необыкновенную плодотворность. Против "итальянского Руссо", против этого "социалиста" - это слово было придумано как раз в тот период и тогда же впервые вошло в обиход как оружие против Беккариа - направлены были подозрения и страхи государственных инквизиторов Венеции, слепые и яростные нападки валомброзского монаха Фердинанда Факинеи, выполнявшего волю венецианской знати. А она опасалась, что открытая борьба Беккариа против инквизиторских методов разбудит недовольных и критиков, которых даже в Венеции, несмотря на определенную инертность, в те годы было достаточно в самом классе правящих аристократов. Факинеи считал, что стремление Беккариа к реформам основывалось на природном равенстве людей. А оно разрушало все старинные традиции итальянских государств и основы их аристократического общественного устройства. Он подстегнул страх, который родился у многих читателей после размышлений над возможными последствиями реформ, которых требовал и желал Беккариа. Защищая пытку, смертную казнь, инквизицию, Факинеи утверждал, что достаточно тронуть один из этих столпов общества, чтобы все рухнуло. Идея свободы и равенства считалась утопией. Между тем именно к этому призывала книга "О преступлениях и наказаниях". И в глазах Факинеи это выглядело не заблуждением, а виной. Разграничить преступление от греха так ясно, как это сделал Беккариа, выступить за правосудие гуманное, основанное на определении ущерба, нанесенного обществу тем, кто нарушил закон, означало секуляризацию общества, и причем не только отмену влияния церкви на превратности человеческой судыбы, но и устранение религиозного страха перед преступлением и виной. Страницы Факинеи, такие тяжеловесные и схоластичные, пропитаны духом разоблачительства. В них выражен страх остаться без привычных старых средств защиты, одиноким и обнаженным перед проблемой неравенства и несправедливости. Беккариа не ответил. За него ответили Пьетро и Алессандро Верри. Они избежали проблем равенства и утилитаризма, не докапывались до сути сложного компромисса между Руссо и Гельвецием, над которым мучился Беккариа. Их ответ Факинеи был более простым и прямым. Они полемизировали с ним в политической сфере, демонстрируя, как сам Беккариа мог бы вернуться к тем взглядам, которые присутсг20 вовали в "Кафе", достойным и разумным, ироничным и живым, побуждающим и поддерживающим идеи реформаторства и ограничения произвола просвещенного абсолютизма. "Разве можно запретить гражданину, коль скоро он соблюдает существующие законы, высказываться и писать о том, чтобы эти законы были более адекватными, подходящими, мяткими?" Ответ братьев Верри открыл путь целому ряду трудов, которые в большом количестве появились в те годы в Италии. Трудов, в которых сторонники умеренного реформаторского движения выразили более или менее открытое согласие с практическими предложениями Беккариа (и особенно с необходимостью отменить как можно скорее пытку, одновременно преобразуя существовавшую процедуру наказания), не принимая и, зачастую, не упоминая идею утилитаризма, с которой начал Беккариа. "Знаменитый пизанский профессор" Гуальберто де Сория и многие, многие другие в статьях, брошюрах и книгах именно так выразили свое видение проблемы. Однако обратились они к ее юридическотехнической и материально-правовой стороне, а не к идеологической и философской. Чаще всего это были преподаватели и юристы. Благодаря им идеи Беккгриа проникали в залы судебных заседаний. Этот процесс шел медленно и по-разному в городах и государствах Джманни ГулчУерто Л Сорна (1707-1767). Просюр филоюфнн < Пни. 21 Италии восемнадцатого века. Тем не менее имел огромное историческое значение и лежал в основе реформаторства. На идеи Беккариа откликнулись немногие, но зато в каждом уголке Италии. А это уже было симптомом глубокого волнения в обществе. У представителей Академии Пуньи и журнала "Кафе", в работах Джанринальдо Карли и Пьегро Верри, можно увидеть колебание между страстной и воодушевленной поддержкой Беккариа и необходимостью, как писал Карли вплоть до 1 января 1765, "завуалировать его основные принципы". Книга "О преступлениях и наказаниях" стала первой гуманистической книгой, написанной в Италии "с энергией и свободомыслием". И все же, как принять ее основные принципы, те же, что и принципы Руссо, его Общественного Договора, эгалитаризма? Тем не менее Карли не смогли остановить ни настороженная реакция его каподист рийских друзей и родственников, ни вето и запреты древней республики Сан Марко, ни волна поднимавшейся против Беккариа консервативной оппозиции. 29 апреля 1765 года он признался: "... неужели понравилось бы Господу, чтобы как в Соборе Девы Марии каждый день читалась книга теми, кто верит, что хорош тот закон, по которому можно уничтожать людей..." Позднее он, Джанринальдо Карли, будет говорить совсем иначе. Свою жизнь он закончит беспощадной (к тому же и не отличающейся остротой ума) борьбой с самими идеями эгалитаризма. Но Беккариа удалось его увлечь на какой-то миг, заставить почувствовать даже этого педанта, как труден путь от того уголка венецианской провинции, где он родился, до центра реформаторских идей просветителей - "принципов Руссо и Монтескье"... В том же апреле 1765 года на призыв Беккариа пришел отклик из Тосканы, видимо один из самых прекрасных среди тех, что он в те годы получал. Ему писал некий молодой магистр права Козимо Амидеи, который с тех пор, как перед его глазами раскрылись страницы книги 0 преступлениях и наказаниях" и он прочел несколько страниц, решил посвятить свою жизнь судебной реформе и создать менее сложные и трагические отношения между человеком и законом. Беккариа, "мудрый политик", "настоящий философ и искренний филантроп", покорил и его. Начав "темным и смиренным послушником разума", коим он назвал себя уже в первом письме к Беккариа, Амидеи и в последующие годы продолжал выступать против смертной казни и долговой тюрьмы, против судебного произвола и жестокости. В Тоскане правящий класс в то время был занят борьбой с реформами Великого Герцога Леопольдов ДжанриналЛо Карли (1720-1795) - iкономист - нстормк кулiтурм 22 ЛсополЛо II ГаЛбурi (1747-1792), Великан Герцоi Тосканский (1765-1790), Император священной римской империи (17901792). Реформировал систему у iоловноiо права в Тоскане. 23 В тот период в Италии был "слишком узок круг людей, которые умеют думать". Мало было и реформаторов, к тому же они были разрознены. А потому необходимо было, чтобы они нашли друг друга, чтобы вместе действовали подобно французским энциклопедистам. Но к сожалению они искали в Беккариа нечто большее, чем тот мог им дать: они хотели, чтобы он показал им, как реализовать его идеи на практике и как следует руководствоваться ими в будущем. Они призывали его неустанно приносить пользу новыми произведениями: "-Просвещенные люди ждут их... Мрак невежества еще слишком силен..." Наконец и Венеция, которая первой выступила против Беккариа, покорилась его идеям. Причем настолько, что один из инквизиторов, участвовавший в запрещении его книги, в мае 1768 года встречал его в Венеции, славословя и восхищаясь им. Книга "О преступлениях и наказаниях" проникла даже в Ватикан, несмотря на запрет, провозглашенный 3 февраля 1766 года и изложенный в самой запутанной и лицемерной форме, какую мог изобрести только Святой престол. В Ассизи книгу читали и высоко оценили. В Риме ведущий правовед университета Филиппе Ренацци сетовал на то, что в своей последней книге не смог выразить публично те ощущения, которые глубоко проникли в его душу. Но особенно трогательный отклик пришел из Неаполя от священника Бенедетто Рокко. К нему книга "О преступлениях и наказаниях" попала из рук Антонио Джено24 вези который порекомендовал прочесть это "золотое произведение", замечательное не только своим содержанием, но и в особенности тем, что оно представляло собой столь трепетно ожидавшееся и наконец полученное доказательство того, что в Италии можно было думать, писать и публиковать работы, достойные великого философского столетия. "Прочтите, - посоветовал он мне, - писал Бенедетто Рокко Беккариа, - эти немногие страницы и судите сами, уступает ли Италия и время наше Греции и самой счастливой эпохе философии и политики." Наконец появился итальянец, чтобы вытащить ближних своих из "мира варварства". Наконец найдены рецепты "беспристрастия, спокойствия, гуманного законодательства". Бенедетто Рокко в своем письме говорил от чистого сердца, он исповедовался. Призыв Беккариа сыграл свою роль и в том, что, как и в данном случае, он помог раскрепостить сознание, заставил людей рассказать, почему его книга изменяла их взгляды. Рожденная от "обращения" в философию, она обратила в философию и других, находившихся в совершенно разных и отдаленных местах. Она заставила, например, Бенедетто Рокко, нелюдимого неаполитанского священника, поделиться своими сокровенными мыслями с далеким миланским маркизом, рассказать ему о своих скромных амбици Автор кннiч "О прмах и обяманостях" напнсаной > 1767 i. В ней он называет ней.чшое произиЗснм Беккариа "золотим". 25 ях писателя и вместе с тем поведать о том, что прочитанная книга укрепила его веру. Больной, неспособный к более серьезной деятельности, он тем не менее был готов следовать "зову сердца", который Беккариа помог ему еще раз в себе услышать. В этом неаполитанском священнике борьба против законодательного и судебного варварства приобрела характер подлинного религиозного самоотречения. Именно в Неаполе эти же самые вопросы подвергались серьезному и глубокому обсуждению, правда с их юридико-технической и практической стороны. Против пытки выступали все. Здесь одними из первых сумели связать моральное отвращение к пытке с блестящей критикой всего юридического и общественного менталитета, который складывался и поддерживался веками и еще чувствовался в привычках законодателей и судей. Однако в том, что касалось отмены смертной казни, и здесь не скрывали своих сомнений и нерешительности. Не хватало смелости Беккариа отвергать ее. В целом неаполитанские реформаторы не соглашались с полной отменой смертной казни и пытались оправдать ее хотя бы в некоторых отдельных случаях. Так и кажется, что за их речами и суждениями стоит еще более жестокое и упрямое общество, мир, в котором отказ от векового смертоносного орудия невозможен, а "мягкость наказания" считается опасной утопией. Первой была Тоскана, где Великий Герцог Леопольдо в 1786 году в пример не только Италии, но и 26 всей Европе, добился отмены смертной казни в новом уголовном законодательстве, ознаменовавшем ключевой момент истории Италии. Если Стендаль говорил правду, будто интересно читать прозу кодексов, то чтение уголовного кодекса Великого Герцога Леопольда представило бы большой интерес, ибо в каждой его статье, в каждой юридической формулировке слышатся отголоски идей Беккариа. И это дает возможность проследить тот долгий и мучительный путь, который они прошли за двадцать лег. В этих статьях угадывается также глухое сопротивление оппозиции, с которой эти идеи сталкивались повсюду в Италии и в самой Тоскане, где они наконец все же были с триумфом встречены и нашли практическое применение. Комментарии к уголовному кодексу Тосканы, опубликованные в 1788 г., напоминали, что идеи Беккариа, даже в момент их практической реализации, затрагивали и более глубинные проблемы человеческого бытия. Отмена смертной казни не могла не заставить задуматься о самой смерти, о праве человека карать ею, обо всем круге моральных и политических проблем, затронутых в книге "О преступлениях и наказаниях". Год спустя после опубликования "Комментариев", в 1789 году, они были переведены в Париже с обращением к Генеральным Штатам, полным надежд, что идеи Беккариа будут реализованы и во Франции и что воля нации позволит провести юридическую реформу, которую Великий Герцог Леопольд реализовал в Тоскане, а Екатерина II соби27 ралась провести в России. Итальянская дискуссия вокруг идей Беккариа, столь разная и противоречивая в разных концах Апеннинского полуострова, казалось, вылилась наконец на заре новой эпохи в ожидание обновления Франции. Но прежде чем оглянуться назад и проследить, как книга "О преступлениях и наказаниях" перевалила через Альпы и находила общий язык с самыми оживленными общественными течениями в центре мира просвещения, спорила или сразу сливалась с ними, вызывая дискуссии столь же и даже более острые, чем в Италии, необходимо бегло коснуться проблемы смертной казни, поставленной Беккариа. Эта проблема занимала умы многих его современников, особенно в Италии. Если было не сложно представить и затем воплотить в жизнь, несмотря на упорство и сопротивление, по крайней мере в некоторых итальянских государствах, законодательство, отменяющее, наконец, пытку окончательно, гораздо сложнее было представить, чем же заменить смертную казнь, которая веками казалась естественным ответом общества на самые тяжкие преступления. Беккариа сделал этот вопрос центральным в своей книге. На титульном листе третьего издания, тоже появившегося в Ливорно в 1765 году, была помещена подсказывающая ответ гравюра, модель которой он сам представил издателю. Богиня Правосудия, изображенная в виде Минервы, в шлеме, но без оружия в руках, взирала с ужасом и отвращением на палача, перед кото28 рым лежали отрубленные головы. Взгляд же ее, благосклонный и удовлетворенный, направлен был на орудия труда: мотыги, пилы, молотки, лежавшие рядом с цепями и кандалами. Богиня отвергала смертную казнь и предлагала заменить ее принудительным трудом. Отвращение к кровопролитию, нарочито подчеркнутое и являющееся страстным и воздействующим на чувства призывом книги "О преступлениях и наказаниях", связывалось таким образом с ее рационализмом, заставляя читателя еще до прочтения книги задуматься о необходимости сохранять жизнь преступникам, с целью принудить их оплатить непосильной и ежедневной работой тяжкий долг перед обществом. Эта идея Беккариа навела его современников на глубокие размышления. Факинеи был, вероятно, пе{>вым, кто ответил Беккариа (мысль его была быстро подхвачена и развита во Франции и почти во всей Европе), что принудительный труд не мог адекватно заменить смертную казнь, потому что жизнь несчастных, происходящих, как правило, из наиболее бедствующих слоев населения, после принуждения к таким работам не слишком сильно бы отличалась от жизни до приговора. Нужда и нищета сопровождала бы их всегда. На самом деле "лишь шаг" отделял существование самых бедных от рабов, отбывающих наказание. Лишь смерть могла бы испугать этих бедных, лишенных собственности людей. Только плаха и виселица могли бы удержать их от воровства и дру29 гих преступлений. Джанринальдо Карли, напротив, в какойто момент поверил в то, что "рабская жизнь во благо общества" могла бы стать решением проблемы, поставленной Беккариа. Джамбаттиста Васко из Кремоны, где он вел жизнь затворника после неудач, постигших его в университете Кальяри, также предавался дерзким фантазиям об осуждении на каторжные работы за "применение опасных лекарств". Детально разработанный тосканский уголовный кодекс 1786 года являл собой образец практического применения идеи Беккариа и служил любопытным примером того, как понимали принудительный труд правители итальянского государства второй половины XVIII века. Подобных примеров можно найти еще множество. Однако важно понять, что решение, предложенное Беккариа, выявляло проблематику взаимосвязи между наказаниями и классовой структурой общества, между преступлениями и нищетой, бедностью и собственностью, которая в книге "О преступлениях и наказаниях" была представлена читателям как основной источник зла. Джанринальдо Карли был, пожалуй, первым, кто отметил, что публикация книги Беккариа совпадала с важным моментом в развитии просветительства во Франции и внесла вклад в установление и укрепление новых связей и отношений между Миланом и Парижем, между "Кафе" и "Энциклопедией". В 1765 году после двадцати лет полнокровной жизни детище Дидро прекращало свое существование. Выходили в 30 свет последние тома, но распространялись они почти тайно и поэтому не могли открыто торжествовать победу над прошлым, а на обложке - хотя это и нс соответствовало действительности - местом издания был указан Невшатель. Заканчивалась великая битва, начиналось тяжелое последнее десятилетие правления Людовика XV. Своему успеху по другую сторону Альп книга Беккариа "обязана, - писал Карли 1 января 1765 года, - парижским энциклопедистам, которые подвергались гонениям, поскольку именно они должны были восславить книгу итальянца, предметом которой был первоисточник человеческой свободы". Это было верно, правда, лишь отчасти. Идеи Руссо и равноправия, за которыми не пошли многие в Италии, в том числе и Карли, не могли представить в лучшем свете книгу "О преступлениях и наказаниях" кругу философов в то время, когда не зажили еще открытые раны, полученные в результате бунтарства и раскольничества Жан Жака. Действительно, в первый момент "Европейская литературная газета", которая в те годы довольно внимательно следила за культурной жизнью Италии, выразила одновременно удивление и некоторое недоверие к миланской трактовке "(Iех ргiпсiраiех тахiтех благодаря тем, кого увлекли и убедили доводы автора Основные принципы Ощестмнноiо Договора ()р) 31 в отношении уголовного права, даже если они не восприняли философской основы книги. Даламбер, Мальзерб, Морелле, Гримм, Тюрго - менее истые поклонники Руссо из числа философов - поняли и первыми высказали мнение, что страницы книги Беккариа содержали нечто совершенно новое и важное, особенно для Франции, где борьба против парижского парламента и корпоративной традиции судов именно в те годы приняла драматический характер. Это нашло отражение, например, в последовавшей и вновь провалившейся попытке французской монархии вступить на путь "просвещенного абсолютизма" и заключить договор с философами, чтобы вместе бороться с автономиями - "живыми трупами", - доставшимися в наследство от прошлого. В Париже можно было с огромным интересом и изумлением наблюдать, что сказанное Беккариа и пересаженное на французскую почву могло бы означать начало новой политики и долгой и трудной борьбы. "Хотелось бы, - писал Мельхиор Гримм, - чтобы все законодатели Европы приняли идеи маркиза Беккариа и вылечили наши суды от хладнокровного юридического варварства." В Милане идеи француз ских просветителей сконцентрировались на особенно важном вопросе реформаторства - уголовном праве - и, вновь вернувшись во Францию, обрели новое и более непосредственное значение. И потому вряд ли вызовет удивление тот факт, что в своем переводе Морелле придал книге Беккариа 32 форму договора. Он попытался сделать из нес основу для нового кодекса, преобразовав ее в произведение скорее юридической направленности, чтобы более эффектно бороться с парламентом и судебными крючкотворами. Кардинально изменив структуру книги, он превращает ее в памфлет, в котором уголовная проблематика служила вспомогательным средством для юридической борьбы в общем плане. Не только дух французского рационализма способствовал тому, что Морелле структурно переделал книгу Беккариа и представил ее публике франкоязычной Европы в более систематизированном виде. Его толкнула на это практическая необходимость. Неизбежность столкновения мнений привела к тому, что вскоре Вольтер написал "Комментарий" и попытался найти точку соприкосновения между формами юридической логики и новыми соображениями о сущности права, которые выдвинул Беккариа. За этим последовали споры, которые из мира самих французских философов перекинулись в Италию, а затем в Англию и Германию. Повсюду услышано было слово Беккариа. Гримм и Дидро ратовали за оригинальный текст. Другие склонялись к версии Морелле. Беккариа уступил. Дидро назвал это посягательством на жизнь книги со стороны переводчика. Речь не шла просто о выборе слов или предложений. Под этим скрывалась мучительная и нелегкая борьба книги Беккариа за выживание в политической атмосфере той эпохи. 33 Книга "О преступлениях и наказаниях" и на берегах Сены продолжала призывать еще раз обратиться к основам общества и разработать инструменты, которыми можно было бы попытаться его реформировать. Даже в кругу просветителей произведение вело двойную жизнь. Тот же Морелле не отрицал двойственности этой жизни. "Нам кажется, что заслугой нашего автора является попытка объединить силу разума с теплотой чувства..." Письменный диалог между ним и Беккариа, их общие признания и исповеди укрепляли стремление этих двух столь различных по характеру людей, смотревших совершенно по-разному на одни и те же вещи, понять друг друга. Перелом наступил в тот день, когда осенью 1766 года Беккариа решил отправиться в Париж, приняв, наконец, столь настойчивые и теплые приглашения тех французов, благодаря которым он стал известен всей Европе. С тяжелым сердцем он покинул Милан, предчувствуя, что этим отъездом он собственными руками ослаблял то ценное психологическое равновесие, которое позволяло ему жить со своими друзьями, думать, работать. Новый и, возможно, враждебный мир, несмотря на все комплименты и восхваления, открывался перед ним. Беккариа начали одолевать страхи, как только он оказался вне привычного круга, который защищал его. Для него было пыткой оказаться вдали от друзей и жены, за которых он держался, чтобы уберечься от самого себя. Как он мог вынести в таком состоянии духа тонкую игру, сво34 бодный диалог и непредубежденность философов? Он мог согласиться быть с ними корректным, принимать их критику и восторженность. Но чего он не мог вынести, так это принять правила их игры, поставить вопрос так, чтобы вновь обсуждать все с самого начала. В этом он был сродни Руссо, но его реакция была более скромная и пассивная. Он не сопротивлялся, а просто поехал в Париж, избегая славы и отказываясь быть не тем, кем он был. О том, как философы обсуждали между собой его книгу, можно судить по переписке Беккариа с Морелле, Дидро и Мармонтелем, которая началась уже после того, как он вернулся в Милан. Письма упомянутых филсофов того периода до сих пор хранятся среди его бумаг. В замешательство приведут они тех, кто попытается с точностью приписать каждое из них определенному автору. Зачастую создается впечатление, что в них содержатся мысли, рожденные в сознании их корреспондента. Но что имеет особенное значение - так это та общая атмосфера, та дискуссия, которая была порождена книгой Беккариа. Так, парадокс Дидро (и тех, кто разделял его точку зрения) - использовать каторжников для более быст рого воспроизводства человеческого рода, - был ни чем иным, как демонстрацией ложности теории, что преступление наследуется. Переписка не была лишена случайных замечаний, сделанных не столько для того, чтобы поддержать более живую атмосферу дискуссии, сколько для того, чтобы направить ее в определенное 35 русло. Но если не придавать этому диалогу преувеличенного значения и трезво оценить выводы, из него вытекающие, то можно убедиться, что философов особенно интересовали социалбние поиедствия реформ, предложенных Беккариа. Французские философы пытались оценить, что в самом деле могла бы означать для самой бедной части населения замена принудительных работ на смертную казнь, каков статистический показатель смертной казни, сопоставленный с другими видами смерти, болезнями, халатностью, невежеством, проституцией, дорожными происшествиями. Именно об этом писал несколько лег спустя Дидро в своих комментариях к "Наказу" Екатерины II. Эта постоянная забота о судьбах общества не давала философам возможности по-настоящему почувствовать гуманизм, которым руководствовался Беккариа. Даже в том, что касалось пытки, они продолжали рассуждать о злободневности проблемы и оценивали последствия, к которым могла привести ее отмена в борьбе с бандитами и разбойниками, вместо того чтобы подчеркнуть, как это сделал Беккариа, непоколебимое моральное отвращение к пытке, то есть точку зрения, от которой не следовало и нельзя было отступать. Подобный подход отразился и на обсуждении проблемы смертной казни. И это, порой, искажает те ощущения, которые появляются после чтения "О преступлениях и наказаниях". Письма французских философов к Беккариа, написанные после его возвращения на родину, точно 36 передают реакцию на его книгу, идущую из самого центра парижской интеллектуальной жизни. Если дать немного воли фантазии, то может показаться, что философы убедили себя, будто бы следует поставить под сомнение саму организацию человеческого общества и незачем останавливаться и сражаться за какие-нибудь отдельные реформы, как предлагал Беккариа. Конечно, как справедливо заметил один из них - Суар - в основу книги "О преступлениях и наказаниях" положено видение эволюции человечества, философия истории. Реформы, которых требовал Беккариа, сопоставлялись и с особым и специфическим моментом этого развития. Суар был прав, подчеркнув, что и в этом взгляд Беккариа был особенно проницательным. Но у итальянского автора требования реформ, конкретные и ограниченные, были в центре его произведения, а те, кто сохранил их в центре французской версии для того, чтобы открыть путь к новому кодексу Франции, казалось, в душе своей не очень стремились пойти по нему. Их привлекали более грандиозные планы и далекие цели. Можно предположить, что парижские философы были менее склонны бросить все свои силы на реформы, потому что именно события последних лег правления Людовика XV, так же как и первые годы Жан Батист-Антуан Суар (1733-1817) Умл оЗним нi самих мЗнмх участников "интшектуалмою отмена" межУу Италией к Францией. 37 правления Людовика XVI, не могли оставить им ничего, кроме слабых надежд, сопровождавшихся воспоминаниями о недавних разочарованиях. Французские парламентарии возражали активнее других законодателей своего времени (за исключением английских) против попыток изменить законы и процедуры, касающиеся, в том числе, смертной казни и пыток. Неспособность французской монархии пойти по пути просвещенного абсолютизма возрастала с каждым днем. Свидетельством тому служило обострение проблем, связанных с тюремным заключением, виселицами, пытками, сохранением судейских привилегий. Нерешенность именно этих проблем препятствовала модернизации системы правосудия во Франции эпохи "Энциклопедии" и Общественного Договора. В начале 70-х годов XVIII века Вольтер показывает блестящий пример борьбы с правовой традицией, с парламентскими "тиграми", против нарастания юридической энтропии, которая явилась результатом постоянных неудач проводимой во Франции политики реформ. Именно Вольтер в трогательном документе рассказал Беккариа обо всем, что он пытался сделать, чтобы отомстить за Ла Барра и его молодых друзей, казненных со средневековой жестокостью на основании обвинения в святотатстве, глумлении над религией и высмеивании ее. Молодые офицеры стали жертвой архаичного обычая, не делающего различия между грехом и преступлением. Не случайно Вольтер рассказал именно автору книги "О преступлениях и 38 наказаниях" о том, что он предпринимал, чтобы показать, к каким ужасным последствиям могло привести в любой момент той эпохи, даже в самой просвещенной стране, буквальное толкование средневековых обычаев. Беккариа поблагодарил, но не сделал ничего, чтобы поддержать фернейского патриарха. Он не был более расположен бороться и сражаться. Его книга в одиночку и самостоятельно продолжала бороться вместо него. Тот же Вольтер в разговоре с одним из своих итальянских визитеров Филиппе Мадзукелли 26 сентября 1770 года не мог не выразить своего восхищения миланским философом. "Скажите маркизу де Беккариа, что я несчастный семидесятисемилетний старик, что я стою одной ногой в могиле, что я хотел бы быть в Милане с единственной целью как можно скорее увидеть, узнать и восхититься тем, кем постоянно восхищаюсь здесь." В конце концов первые признаки изменений стали появляться. Но они исходили не от парижского парламента, а появились в провинции, в самых отдаленных уголках Франции, и прежде всего в Гренобле. Молодой друг и ученик философов Серван ошеломил слушателей своей верой в реформы и выраженным во весь голос восхищением Беккариа. Из французской провинции в течение многих лег продолжа Жом-Мишмi-Антуан Серван (1737-1807) - один из нiмноiмх преЗстмитшй французскою юридическою сословия, отказмшнхся от траЗиционною подхода к мршенчю праммудия. 39 ли слышаться голоса тех, кто вновь и вновь подтверждал необходимость полного пересмотра судебной системы, особенно протестуя против непоследовательности и несправедливости старорежимного уголовного права. Б 1770 г. во Франции с новой силой разгорелась дискуссия вокруг книги Беккариа. Вновь в ход пошли доводы, которые уже приводил Факинеи (и разделял сам Дидро). К ним прибегли противники миланского маркиза, чтобы предпринять на страницах "Меркюр де Франс" новую атаку против основной идеи его книги, то есть против замены смертной казни принудительными работами: "Вы хотите, чтобы отменили смертную казнь и чтобы согласились заковать преступников и направить их на принудительные работы... Это означало бы открыть дверь безнаказанности, предоставить богатым и знатным право спокойно совершать преступления... Ваша мягкость делала бы преступление притягательным. И в цепях остались бы только самые неимущие, лишенные средств, то есть, следовательно, те, кого, согласно вашим принципам, следовало бы простить в первую очередь." Согласно французским критикам книги Беккариа преждевременный гуманизм .и неуместное отпущение грехов были на руку власть имущим и богатым. Бедным, обездоленным еще нужна была защита, которая, как они объясняли в своих многочисленных публикациях, могла прийти лишь от сильной и, воз 40 можно, тиранической центральной власти. На защиту идей Беккариа встали итальянские сторонники идей Руссо и равноправия. В своей полемике с французскими оппонентами они подчеркивали, что смертная казнь - это несправедливость, которую нельзя больг ше терпеть. А все разглагольствования политического и социального плана в ее защиту ничего не стоили. Тезис о том, что снисходительность ведет к безнаказанности власть имущих и богатых, отвергался ссылкой на идею, которую Беккариа, углубив и расширив, заимствовал у Монтескье: терпимость способен вует уменьшению количества преступлений. Менее жестокое общество должно порождать меньшее количество преступников. Мягкость наказания, следовательно, служила бы лучшей превентивной мерой. С другой стороны, характер принудительных работ можно было бы варьировать в зависимости от тяжести преступления. При этом подчеркивалось, что существование системы наказаний, которые не уничтожали бы тех, кто совершает преступления, требует, разумеется, четко выверенных пропорций. И делался вывод социальной значимости: принудительный труд - это прекрасное средство, которым могли бы воспользоваться реформаторы, чтобы изменить соотношение между преступностью и различными классами общества. Социальный аспект проблемы послужил поводом для крупного французского писателя и просветителя аббата Мабли включиться в полемику. Он подошел к ее рассмотрению не с точки зрения привилегированных, а с позиции обездоленных, для которых принудительный труд представлял лишь другую форму их повседневного и привычного образа жизни. Против принудительного труда аббат Мабли выдвинул самое серьезное возражение, которое во Франции и Европе еще более усилило ощущение того, что лишь в ином обществе возможны наказания, отличные от тех, что XVIII век унаследовал от правовых традиций средневековья. Напрасно было браться за реформы тюрем и наказаний, пока не возьмет верх равноправие. В своей книге "О законодательстве, или основы законов", опубликованной в 1776 году, Мабли внов выносит эту проблему на обсуждение. Один из персонажей этой книги настаивал на ответственности общества за жестокость, непоследовательность, бесполезность репрессий. Другой полностью принимал эту радикальную критику: "Когда я вижу законодателя и судей, вооруженных шпагой, я чувствую в себе тайное возмущение, как будто не я являюсь более хозяином. Кто дал им это губительное право?" Но этого негодования было недостаточно. Виноваты были не судьи и даже не законы. Виновато было само общество, которое делало каждого защитником собственности и как следствие этого "фактически вынуждало быть варваром". "Преступления и наказания" находились в прямой зависимости от неравноправия, порожденного привилегиями, но не объяснялись им, ибо само понятие неравноправия было вторичным, уходящим 42 корнями в идею собственности. И поэтому-то стремление гуманистов заменить смертную казнь принудительными работами представлялось в ложном свете и казалось тщетным и бесполезным. Кому нужен был "этот прекраснодушный гуманизм, которым они кичились". Они не понимали, что тяжелый труд и лишения, которыми собирались наказывать преступников, уже стали судьбой для значительного большинства людей. С этой точки зрения следовало рассматривать все виды репрессий от тюрьмы до виселицы, от пытки до каторги. Бессмысленно было надеяться реформировать их по-настоящему. Однако Вольтер, как бы возражая против подобных доводов, уже на пороге смерти вновь подчеркнул необходимость раз и навсегда решить эту проблему, позаботившись как можно скорее о реформе уголовного законодательства своей страны. Его рассуждения на эту тему в книге "Цена правосудия и гуманности" отмечены печатью вдохновения, что всегда было характерно для его деятельности, протекавшей параллельно и одновременно с деятельностью Беккариа. В противоположность Мабли, являясь представителем другого направления французских реформаторов, Вольтер дал совершенно иную интерпретацию идей Беккариа, хотя и с присущей его характеру склонностью к утопии. Целое десятилетие границы дискуссии остались такими, какими их очертили Мабли и Вольтер. Одни заострили внимание на вопросах собственности и 43 структуры общества. Другие, как, например, Кондоросс, добивались практического выполнения постулатов Вольтера о терпимости и рационализме. Проследить трудный путь тех и других означало бы переписать историю последних попыток реформы накануне революции и надежд, которые она породила в самом начале. И в этом смысле эхо идей Беккариа достигло самого сердца умственной и этической стороны жизни эпохи. Однако в том, что касается повседневной реальной французской действительности того периода, трудно избавиться от ощущения: было уже поздно. Все устремилось к великой драме революции. Тем не менее эхо Беккариа было услышано в национальном собрании Франции при обсуждении в 1791 году нового уголовного кодекса. Депутаты проявляли умеренность в данном вопросе и отчаянно боролись против смертной казни и судебного варварства Максимилиана Робеспьера. Имя Беккариа становится ангелом-хранителем тех, кто стремился к реформам и справедливости. Его имя и идеи не обошли стороной важнейший кодекс 1791 года. Затем казалось, что на какое-то время идеи Беккариа и его книга были забыты в результате бурного развития революции. Пришел террор. Однако спустя несколько лег интерес к Беккариа возникнет вновь в связи с оживлением интеллектуальной жизни, повлекшим за собой обращение к философии и просветительским идеям. И этот интерес не исчезает и поныне. 44 В Англии ситуация отличалась от французской коренным образом. Чтобы обнаружить связь между дискуссиями во Франции и Великобритании следует сослаться, прежде всего, на переписку Дидро с художником и писателем Аланом Рамсеем, находившемся на перепутье бурлящих французских идей и формировавшегося шотландского просвещения, которое приобрело особое значение в последние десятилетия восемнадцатого века. Рамсей тоже не мог согласиться с полной отменой смертной казни, хотя и занимался проблемой судебных ошибок. Груз традиций и занятие общественной деятельностью помешали ему подняться до уровня Беккариа. Эмпиризм, недоверие и враждебное отношение к любого рода абстракции, а фактически и к любому посягательству на освещенные веками традиции и условности не позволяли этому художнику согласиться со всем тем новым, что содержалось в произведении Беккариа. Ему представлялось утопией то, что для других было революционной программой пересмотра уголовного права: "Все умозрительное творчество, такое как "О преступлениях и наказаниях," относится к категории "утопий", республик "а ля Платон" и других политических идеалов, которые хорошо показывают дух, гуманизм и широту души авторов, но которые никогда не имели и никогда не будут иметь никакого актуального и реального влияния на действительное положение дел..." Когда первый переводчик книги Беккариа на английский язык закончил свою работу и издал ее в 1769 45 году в Лондоне, ему не трудно было заметить, что она непосредственно отражает английскую действительность, и что бесполезно было бы пытаться убеждать себя в обратном доводами о том, что речь идет о произведении, пришедшем из мира слишком далекого и отличного от Великобритании. "Содержание в долговых тюрьмах, омерзение и ужас наших тюрем, жестокость надсмотрщиков и вымогательство судейских чинов" были уже сами по себе слишком красноречивыми доказательствами того, что в Англии следовало бы провести судебную реформу. Ко всему этому, - продолжал он, - можно добавить печальное наблюдение, что преступников, приговариваемых к смерти, в Англии значительно больше, чем в любой другой европейской стране". В 1948 году в Лондоне вышла блестящая книга Леона Радзиновица "Движение к реформе". Она представляет собой не имеющий аналогов в истории современного права пример, когда автор скурпулезно исследует историю возникновения исковых формуляров в тесной связи с прецедентами, лежащими в их основе, законы и их применение. В своей книге автор собрал и изучил многочисленные свидетельства и документы о проникновении идей Беккариа на Британские острова, о вызванной ими реакции и о том влиянии, которое они медленно и постепенно оказывали на законодательство Англии. Глубже, гораздо глубже, чем может сперва показаться, было влияние Беккариа на самого видного теоретика английского 46 права восемнадцатого века Уильяма Блэкстона. Точно так же книга "О преступлениях и наказаниях" подтолкнула к размышлениям Самуэля Ромилли, которому в начале следующего столетия удалось всетаки добиться существенного изменения английского уголовного законодательства. А Иеремия Бентам, основатель философии утилитаризма, под влиянием этой книги стал одним из крупнейших английских реформаторов на рубеже XVIII и XIX веков. Идеи Беккариа оказали сильное влияние и на Уильяма Годвина, одного из самых известных английских утопистов. Это влияние прослеживается в его труде "Исследование политической справедливости". В целом следует подчеркнуть, что книга Беккариа во многом способствовала интенсивному обмену идей между Британскими островами и континентом, между Лондоном, старыми университетами, Шотландией и Италией восемнадцатого века. Отправимся теперь по следам Беккариа на Пиренейский полуостров. Книга "О преступлениях и наказаниях" проникала туда в благоприятной обстановке между 1764 и 1777 годами, когда Пабло Олавидес, Педро Родригес де Кампоманес, Педро Пауло де Аранда - основные представители реформаторства эпохи Карла III - постепенно заставили инквизицию Самум РОМИЛАЧ (1757-1818) родился ими змиiрномвшнх > Анiлмю уiснотм. Один из клупнеишмх реформаторм анiлинскоiо уюлмноiо прам. 47 спрятать когти, и оказали поддержку колониальной, сельскохозяйственной и культурной программе Испании. Одновременно они стремились добиться разрешения на опубликование перевода книги Беккариа. И хотя на испанском языке в 1777 году книга "О преступлениях и наказаниях" была осуждена мадридской инквизицией, это не помешало идеям Беккариа покорить столицу и испанскую провинцию. В швейцарских кантонах книга Беккариа подвигла сторонников идей Руссо из правящего класса и писателей-космополитов не на осторожные административные реформы и взвешенные попытки устранять обломки прошлого, а на проявление поэтической и духовной восторженности и юношеской преданности в первую очередь делу создания новой личности. Из Берна осенью 1765 г. приходит официальное признание, и Беккариа довольно быстро устанавливает со швейцарцами прочные связи, пытаясь понять, насколько моралисток и й дух этой страны соответствовал его собственным идеям, навеянным учением Руссо о добродетели, и насколько были близки по духу Академии Пуньи появлявшиеся тогда в Швейцарии и Германии патриотические общества, которые ратовали за моральное обновление, приносящее эстетическое наслаждение. Разумеется, и в Швейцарии эти возвышенные устремления сталкивались с суровой реальностью, полной несправедливости, нищеты, насилия и невежества. История швейцарской судебной реформы, трудности и препятствия, с которыми она 48 столкнулась, доказывает нам это. И все же не бесполезно привести строки из письма к Беккариа одного из членов швейцарского "общества морали". Они доносят до нас отголоски того протестантского энтузиазма, который книга "О преступлениях и наказаниях" сумела породить и там. "Вот истинный голос человечества, который вы донесли до нас. Неужели, исходя из ваших уст, этот голос сможет возбудить во всей Италии благородный энтузиазм, который охватывает вас, и мы увидим, как итальянцы искупят грехи своих предков. Они обездолили и поработили людей, а вы, вы защищаете их права, ваши права; вы приближаете тот час, когда на земле воцарятся свобода и счастье." Дания и Швеция тоже приняли участие в сплетении венка вокруг книги "О преступлениях и наказаниях". Рамки статьи не позволяют коснуться проблемы влияния идей Беккариа и на английские колонии а Америке, куда они дошли вместе с идеями Вольтера, где Джефферсон долго размышлял над книгой "О преступлениях и наказаниях". Идеи Беккариа проникли глубоко и в испанские колонии в Южной Америке, и в Полбшу, куда эта книга попала в тот период, когда Станислав Август пытался создать государство, способное выжить под нарастающим давлением соседних стран. Станислав II Авуст ПонятмскиЧ (1732-1798) поисЗнии польский королi. Взошел на престол при соЭейстеин Екатерини II. 49 Что касается России, то Екатерина II сразу же заинтересовалась личностью того, кого она считала флорентийским аббатом. Она была убеждена, что именно он был тем человеком, который способен помочь ей в попытках усилить прбсветительский аспект ее внутренней политики. В итоге Екатерина II стала в своем "Наказе" "плагиатором" того, что Беккариа написал об уголовном праве. Рядом с императрицей уже были люди из высшего света, которым идеи Беккариа проникли глубоко в душу. Ту моральную свободу, которую они искали тогда в масонстве, они обрели в его книге "О преступлениях и наказаниях". Беккариа оторвал их от окружавшей и тяготившей роскоши и впервые обратил внимание на реальные проблемы и ответственность за их решение. Достаточно беглого взгляда на развитие российской истории последующих десятилетий, чтобы убедиться в благотворном влиянии идей Беккариа. Для детей и внуков этих людей книга "О преступлениях и наказаниях" станет одной из тех, что привели их затем к декабризму. К книге Беккариа обратится и Салтыков-Щедрин, когда в 1848 году он будет сослан за социалистические и фурьеристские идеи. И наконец, вновь в Италию, которая завершает путешествие с Беккариа по восемнадцатому веку. Он умер в 1794 году. Его дочери в Париже окажут почтение те, кто тогда возвращался из Ломбардии с войны. Труд просветителей, реформаторов, миланских писателей и правителей рассматривался теперь в свете 50 подготовки и создания предпосылок к революции, которая наконец свершилась. В этом же свете виделись и оставшиеся в живых представители поколения "Кафе". Пьегро Верри, забыв о былом соперничестве и померкшей враждебности, предлагал миланскому муниципалитету установить памятник великому Беккариа. Он был воздвигнут Кановой на средства всех итальянцев среди миланской равнины, на вечную память о "друге человечества". Противоречия, внутренняя напряженность, которые составляли жизнь шедевра Беккариа, казалось, были забыты. Сложные дискуссии, которые принесли автору европейское признание, померкли в лучах его славы. Эпоха Беккариа действительно закончилась. Но его книга и ее идеи продолжают жить и через двести лег после смерти автора. Франка Вентури Перевод Черданцееа Г.В. Антончо Канона (1757-1822) - чiмстнин итальянскийскулiптор. |
| Следующая >> |
| = К содержанию = |
Похожие документы: "ВСТУПЛЕНИЕ" |
|