Мир глазами животного («Холстомер» Л.Н.Толстого и «Сны Чанга» И.А.Бунина)
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
Мир глазами животного (Холстомер Л.Н.Толстого и Сны Чанга И.А.Бунина)
Ничипоров И. Б.
В эссе Освобождение Толстого (1937), создавая образ главного героя, Бунин настойчиво акцентировал мощь природного, зоологически подлинного и естественного начал в облике и творческой личности Толстого: Толстой был как природа, был неизменно серьезен и безмерно правдив[1]. Зоологический жест усматривается автором эссе даже в наблюдавшейся им толстовской манере держать перо, которая отличалась тем, что он не выставлял вперед ни одного пальца, а держал их все горсточкой и быстро и кругло вертел пером, почти не отрывая его от бумаги и не делая нажимов. В этой природной органике личности художника таилось, по Бунину, обостренное ощущение им плоти бытия, сказавшееся как в изумительных изображениях всего материального, плотского и в природе и в человеке, так и в остроте чувства обреченности, тленности всей плоти мира, в неустанной переоценке бытия прежде всего под знаком смерти.
С данной точки зрения в эссе Бунина, которое стало своеобразным творческим узнаванием себя в другом[2], примечательны заинтересованные комментарии к толстовскому Холстомеру. Здесь для Бунина-интерпретатора значимыми становятся и отражение антиномии ужаса смерти и освобождения от ее власти, и беспощадность Толстого в писании земных историй, в передаче апогея телесности при изображении как мертвого, ходившего по свету тела князя Серпуховского, так и дряхлой старости пегого мерина. Завораживающей оказывается для автора эссе сама ритмика толстовского повествования: И ритмически, торжественно кончается эта страшная история лошади…. Возможно, что столь пристальное внимание Бунина к данной повести сопряжено с тем, что избранный Толстым ракурс изображения бытия глазами животного был опробован самим Буниным в одном из наиболее значительных дореволюционных рассказов Сны Чанга (1916). Через косвенный диалог с повестью Толстого в Снах Чанга высвечиваются грани концепции личности двух авторов, их самобытность и общность в художественном постижении коренных бытийных антиномий.
В толстовской истории лошади уже с экспозиционных характеристик Холстомер прорисовывается как герой-мыслитель (выражение его было серьезно и задумчиво[3]), в оттенках эмоциональных восприятий которого запечатлено течение природной, человеческой жизни как, например, в его проницательных рассуждениях о поведении старика табунщика: Ведь только и храбриться ему одному, пока его никто не видит. Развитость телесных инстинктов, обуславливающая многомерность чувствования физического мира (моча копыта и щетку ног, всунул храп в воду и стал сосать воду сквозь свои прорванные губы), сочетается с потаенной внутренней жизнью, мыслительной работой Холстомера, что выражается на уровне авторских портретных и психологических характеристик: строго терпеливое, глубокомысленное и страдальческое… выраженье лица, Бог знает, о чем думал старик мерин….
Детализация собирательного образа лошадиного мира и места в нем Холстомера в качестве постороннего, всегдашнего мученика и шута этой счастливой молодежи в экспозиционной части произведения делает очевидной укорененность общественного неравенства даже в лошадиной среде, рельефно прочерчивает извечные социальные, психофизические антиномии бытия: Он был стар, они были молоды, он был худ, они были сыты, он был скучен, они были веселы.
Центральное место в композиции повести занимает исповедь мерина, вербализующая его глубинные внутренние интуиции и аналитические обобщения о мире. Драматичный жизненный опыт, утрата материнской любви, вызванная неумолимой жестокостью природных законов, укрепляет в Холстомере, как и в бунинском Чанге, задатки мыслителя, который углубился в себя и стал размышлять… задумывался над несправедливостью людей… о непостоянстве материнской и вообще женской любви. Холстомер становится отчасти alter ego повествователя; пронзительная рефлексия лошади над свойствами той странной породы животных, с которыми мы тесно связаны и которых мы называем людьми создает художественный эффект остранения, ведет к деавтоматизации восприятия форм индивидуального, социального и вселенского зла, скрытого, в частности, за ширмой слов о праве собственности: Люди вообразили себе обо мне, что я принадлежал не Богу и себе… Понятие мое[4] не имеет никакого другого основания, как низкий и животный людской инстинкт.
Стихийные натуры центральных персонажей повести Толстого и рассказа Бунина, закономерности их судеб от пути Выступления к пути Возврата показаны прежде всего в природно-естественном восприятии представителей животного мира. У Толстого участный взгляд Холстомера, изначально восполняющий дефицит человечности в человеческом мире (хотя он ничего и никого никогда не любил, я любил его и люблю его именно за это) предваряет последующее объективное изображение судьбы князя Серпуховского. Антиномия цветущей, знаменующей путь Выступления юности и неприглядной, прокладывающей путь Возврата старости властно подчиняет себе Серпуховского и Холстомера, приоткрывая глубинную общность человеческого и природного мироздания в движении от упоения красотой (народ сторонится… оглядываясь