Мир глазами животного («Холстомер» Л.Н.Толстого и «Сны Чанга» И.А.Бунина)
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
на красавца мерина, красавца кучера и красавца барина) к всепоглощающему запаху табаку, вина и грязной старости.
Стержневым основанием для художественного соотнесения судеб лошади и человека становится у Толстого восприятие их путей под знаком смерти, на что Бунин обратил особое внимание в Освобождении Толстого и что окажется важным в сюжетной динамике Снов Чанга. Эффект от натуралистического изображения гибели Холстомера намеренно смягчается благодаря остранению всего происходящего (что-то сделали с его горлом), передающему ощущение мудрой органики самого процесса оставления лошадью ее телесного естества (облегчилась вся тяжесть его жизни), которое, будучи затем растаскано волченятами, вошло в извечный круговорот природной материи. Обратный смысл подобное нагнетание телесности получает при изображении смерти князя, мучительно завидовавшего виду счастья молодого хозяина и еще при жизни превратившегося в тело, которое было всем в великую тягость.
Прозрение онтологического единства всего сущего отчетливо звучит и в философском зачине бунинского рассказа: Не все ли равно, про кого говорить? Заслуживает того каждый из живших на земле[5]. В экспозиции, гораздо более редуцированной, по сравнению с повестью Толстого, задан сновидческий ракурс изображения действительности в призме сложно соотносящихся с реальностью снов дремлющей старой собаки Чанга: Вот опять наступает ночь сон или действительность? и опять наступает утро действительность или сон?. У Холстомера восприятие мира было в значительной степени эксплицировано в его внутренних монологах, а затем в обращенной к слушателям исповеди. У Чанга эта исповедь о себе и хозяине-капитане осуществляется на надсловесном уровне и искусным образом интегрируется в ткань авторского повествования. Толстовский пегий мерин преимущественно аналитик, потому столь весомыми для мотивировки его характера были детали предыстории, конкретизация обстоятельств его земного бытия. Чанг же прежде всего интуитивист. В нем, как и в Холстомере, развита способность к мыслительной работе (строго и умно водил черными глазами). Через монтаж картин, где явь переплетена со сферой сна томительного, скучного, передается его потаенное, минующее фазу прямой вербализации движение от внешнего созерцания (снится ему…, не то снится, не то думается Чангу…, не успел додумать…), с присущей ему остротой чувственных восприятий, к интуитивному постижению нераздельных и неслиянных двух правд, между которыми от века балансирует существование всего живого: жизнь несказанно прекрасна жизнь мыслима лишь для сумасшедших. Его сознание, в отличие от Холстомера, не стремится запечатлеть всю причинно-следственную цепочку переживаний и раздумий о мире, но, фокусируясь подчас на внешне случайных впечатлениях, открывает в них ресурс символических обобщений, где социальное начало, на котором был сосредоточен толстовский мерин, уступает место вселенскому и космическому: И от всего пути до Красного моря остались в памяти Чанга только тяжкие скрипы переборок, дурнота и замирание сердца, то летевшего вместе с дрожащей кормой куда-то в пропасть, то возносившегося в небо.
Глазами Чанга в рассказе высвечены кульминационные моменты судьбы капитана нестарого, но прожившегося человека, личности стихийного склада, родственной отчасти гусарскому офицеру Никите Серпуховскому. Как и в повести Толстого, где через восприятие Холстомера был выведен антиномичный образ старости гадкой и величественной вместе, у Бунина сновидения Чанга становятся той призмой, в которой рельефнее выделяются исповедальные признания капитана, упивающегося стихиями морской природы, молодости, любви, женственности, ощущающего себя ужасно счастливым человеком, а на пути Возврата с горечью прозревающего тщету и относительность земных пристрастий на фоне тайн мировой бесконечности: Жутко жить на свете, Чанг… очень хорошо, а жутко, и особенно таким, как я! Уж очень я жаден до счастья и уж очень часто сбиваюсь: темен и зол этот Путь или же совсем, совсем напротив?.
Если Холстомер соединял в своем взгляде на мир природную органику с безграничными горизонтами пытливой мысли, то Чанг выходит за пределы рационального познания бытия. Умом он не знает, не понимает, прав ли капитан, однако сердечное проникновение в тайну чужой судьбы достигается благодаря его причастности миру искусства. Артистизм Чанга приоткрывается в ощущениях непонятного восторга, какой-то сладкой муки, которые приходят к нему с музыкой скрипок: он всем существом своим отдается музыке, видит себя на пороге этого прекрасного мира. Откровения капитана, воспоминания переплетаются в душе Чанга с обостренно чувственным, творческим восприятием океанской стихии, несущей в себе таинственные предзнаменования (качался, возбужденно созерцая, видел, обонял Чанг запах как бы холодной серы, дышал взрытой утробой морских глубин). Дискретный композиционный рисунок повествования, подчиненного прихотливо-ассоциативному течению снов Чанга (тут опять прерывается сон Чанга…), позволяет соотнести далекие смысловые планы. Так, на сокрушения капитана об измене любимой женщины накладываются усиленные этими признаниями зловещие впечатления Чанга от шума черных волн за открытым окном, от страшной живо