Рецензия на роман Достоевского "Бесы"
Информация - Литература
Другие материалы по предмету Литература
м оставаться. В этот момент не Верховенский страшен, страшно за Верховенского.
Крушение Верховенского в романе выглядит не столько как реализация авторского тенденциозного замысла (во что бы то ни стало показать поражение социалиста и нигилиста), сколько как результат логики характера и логики эмоциально-ценностной мироориентации. Верховенский противоречив на самом глубинном уровне своей личности: цинически отрицая, он романтически верит; презирая людей, нуждается в них хотя бы для собственного торжества; издеваясь над Рафаэлем, любит красоту; выступая проповедником свободы, кончает солидарностью с шигалевщииой и прямым обожествлением Ставрогина - властителя. Верховенский не столько сам по себе бес, сколько одержим бесом; один из тех, про кого в эпиграфе сказано: Сбились мы, что делать нам? В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам... Запутался в противоречиях и другой нигилист Шигалев, причем именно в проблеме, принципиальной для Достоевского: в проблеме свободы. Если Петр Верховенский завершал свою демократическую программу фигурой всевластного и надо всеми стоящего Ивана-царевича, цинически и с самого начала отвергнув самую идею свободы, то у Шигалева на противоречии между свободой (исходной и несомненной ценностью) и деспотизмом (ценностью, логически вытекающей из исходных посылок) строится вся его парадоксальная система. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса разделение человечестве) на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо. (Заметим, что опять политическая система имеет целью устроение человечества его земной рай есть почти настоящий, тот самый, о потере, которою вздыхает человечество). Но сам Шигалев, будучи уверенным, что все, что изложено в моей книге, незаменимо и другого выхода нет; никто ничего не выдумает, откровенно признается: Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом.
Но Шигалев не случайно запутался и пришел в противоречие с первоначальной идеей. Достоевский гениально угадал в шигалевщине логику тех социальных реформаторов, которые сначала устанавливают новый миропорядок во имя людей, затем правят от имени людей, по существу, не видя и не слыша этих же самых людей, не принимая в расчет их свободную волю. Подсознательная (а иногда и вполне осознанная) уверенность в том, что реформатор лучше самого народа знает, что этому народу нужно, естественно приводит к делению общества на две неравные части избранные и высшие берут на себя бремя думать за низших, решать за них и управлять ими. Идея впервые зародившаяся у Родиона Раскольникова в Преступлении и наказании, пройдя через парадоксальность шигалевщины в Бесах уже без всякой путаницы, как вполне законченная и осознанная доктрина воплотится в мрачном, хотя по-своему и величественном Великом Инквизиторе "Братьев Карамазовых, центральной идеей которого стала именно принципиальная невозможность всеобщей, народной свободы: ибо ничего и никогда не было для человека и для человечества
Невыносимее свободы!. От этого бремени освобождают людей избранные властители, и только таким образом и возможно устроить всеобщее человеческое счастье…
Стремление единолично определять потребности и возможности народа, человечества; управление извне вместо доверия к совести каждого одна из серьёзнейших опасностей, которой ни в коем случае не следует пренебрегать. Универсальная политическая система, какова бы она ни была, нивелирует индивидуальность, ибо не доверяет человеку, его совести, нравственности, способности делать верный выбор. Не случайно у Достоевского всякая политическая идея порождает в конечном итоге авторитарную политическую систему, сводящую значение отдельного человека до уровня простой функциональной единицы. Система противостоит личности, а потому её принципом становится не единство, а единообразие, лишающее человека подлинной свободы духовной. Ты для себя лишь хочешь воли,- мог бы сказать Достоевский строкой из любимых им пушкинских Цыган Верховенскому и Шигалеву.
Вопрос о свободе фундаментальный вопрос и для русской пореформенной действительности, и для всего творчества Достоевского. Вот только ставился и решался он по-разному в социально-политических дискуссиях и в романах писателя. В первом случае речь шла не столько даже о свободе, сколько о свободах политических гарантиях демократии. Это был вопрос уровня цивилизации. Во втором у Достоевского свобода понималась как нравственное самоопределение личности, что переводило проблему в область духовной культуры. В своих романах Достоевский как бы все время задает по поводу понятия свободы три вопроса: свобода для кого? от чего? и во имя чего? И если это свобода только для тебя одного, а для всех остальных явная или замаскированная деспотия, то свобода зло. И если это свобода от нравственных норм, то она тоже зло. И если это свобода во имя разрушения или во имя выгоды она безусловное зло. Такова магистральная линия идеи Достоевского. Она столь же ясна и пряма, сколь сложны и извилисты те конкретные пути исканий и заблуждений, по которым идут конкретные люди