Поэтика сновидений в повестях и рассказах И.С.Тургенева
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
Поэтика сновидений в повестях и рассказах И.С.Тургенева
Ничипоров И. Б.
Сложилась научная традиция выделения особого цикла таинственных повестей и рассказов разных лет, где таинственное сплетается с объяснимым[1] и где становится очевидным, что тургеневская внутренняя ориентация на таинственное в психике была настолько глубокой, художническое восприятие мира было так обострено, что любой конкретный жизненный эпизод почти мгновенно перерабатывался им… под соответствующим углом зрения[2].
Актуализация творческих экспериментов по претворению сновидческого начала в образной ткани произведений наблюдается прежде всего в малой тургеневской прозе, в то время как в романистике, за исключением, пожалуй, изображения снов Базарова и Елены Инсаровой, мистические аспекты индивидуального и вселенского бытия оттеснены перед художественным познанием современности, социоисторических проблем русской жизни. Собственно же поэтика, функции сновидений, сопряженные с ними композиционные решения в повестях и рассказах Тургенева изучены и систематизированы еще далеко не в полной мере.
Одним из наиболее ранних произведений, где сновидческая сфера выступает предметом постижения, является повесть Три встречи (1852). Утонченная символика ночного пейзажа, вбирающая образы ждущей, не заснувшей ночи[3], звезд, чье голубое, мягкое мерцанье… таинственно струилось с вышины, мотивы женского пения, образует экспозицию к развитию сюжетного действия и порождает в сознании рассказчика иррациональные, сновидческие (Не сон ли это?) ассоциации соррентийских впечатлений и воспоминаний с песней, услышанной в одной из самых глухих сторон России.
На авансцену выдвигается в повести внутреннее действие, сердцевину которого составляют странные сны героя. В них посредством монтажа далеких образных рядов (то мне чудилось…) приоткрывается неуловимая стихия женственности в описании подобного миражу явления красавицы в пустыне, которое одушевляет все окружающее природное бытие, где каждая песчинка кричит и пищит мне и само солнце дрожит, колышется, смеется. Сквозным в сновидениях рассказчика выступает его самоощущение в качестве человека с раненым сердцем, тщетно пытающегося проникнуть в вековечную загадку всего пережитого. В ином сне герой слышит некий грустный призыв, пытается обойти громадную скалу; здесь возникает эффект мистической метаморфозы картины мира, когда Лукьяныч неожиданно оборачивается Дон-Кихотом, отыскивающим свою Дульцинею. В этих сновидческих образах происходит смешение эпох, культур, лиц в переживании тайны бытия, непостижимых стихий женственности, искусства, красоты.
Композиционное искусство в повести проявляется в постоянном колебании границ между сном и явью, дистанция между которыми в восприятии повествователя то возрастает, то, напротив, сокращается до полной неразличимости вплоть до финальных аккордов повествования: Я сказал выше, что эта женщина появилась мне как сновидение и как сновидение прошла она мимо и исчезла навсегда. Так, появленье любящей четы днем не несло в себе ничего похожего на несбыточный сон, зато загадочно-зловещая гибель Лукьяныча без всякой причины не поддается привычным психологическим мотивировкам, но уходит своими корнями в приоткрывшуюся перед рассказчиком онейрическую плоскость. Именно сновидческие ассоциации и мотивировки оказываются в произведении главным путем самопознания героя, осмысления им неисповедимости человеческих судеб, тайны той встречи с незнакомкой, которая парадоксально переплела между собой внешне не связанные европейские воспоминания с жизнью на родине. Третье свидание с ней в Петербурге уподобляется сновидению, подлежащему уже не столько эмпирическому, сколько образно-эстетическому осмыслению: Прекрасное сновидение, которое бы вдруг стало действительностью… статуя Галатеи, сходящая живой женщиной с своего пьедестала в глазах замирающего Пигмалиона.
В рассказе Призраки (1864) с подзаголовком Фантазия центральным предметом изображения является необыкновенный сон героя, подобные наваждению видения ему таинственной женщины. Описание самого места встречи с Эллис глубоко символично, поскольку в нем обнаруживается непознаваемость бытия всего живого, не укладывающегося в рамки физических законов: В этот дуб, много лет тому назад, ударила молния; верхушка переломилась и засохла, но жизни еще сохранилось в нем на несколько столетий. Фантастические полеты с ночной гостьей дарят герою неожиданный ракурс обозрения мира, разворачивают перед ним свиток нескончаемой панорамы далеких земель, калейдоскоп исторических эпох. Для него, испытывающего внутреннее тяготение к области мистического, сновидческая сфера ознаменовала преодоление власти пространства и времени, вскрыла ограниченность традиционных форм психологического анализа (даже не старался понять, что со мной происходило). На грани сна, яви и творческого воображения герой постигает энергию непостижимой стихии женственности, антиномию величия и слабости, ничтожности самой земли хрупкой, шероховатой коры, этого нароста на песчинке нашей планеты. В сновидческом измерении внутренняя растерянность личности перед могуществом грозных надмирных сил (все опять расплывалось как сон) сочетается