Поэтика сновидений в повестях и рассказах И.С.Тургенева
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
с напряжением памяти (Вот-вот казалось иногда, сейчас, сию минуту вспомню), с обостренным ощущением пределов земного пути, за которыми простирается бесконечность: Что значат те пронзительно чистые и острые звуки, звуки гармоники, которые я слышу, как только заговорят при мне о чьей-нибудь смерти?.
Через поэтику сновидений в произведениях Тургенева нередко прорисовываются различные лики женской души, что особенно отчетливо запечатлелось в сне Базарова перед дуэлью, где перед ним предстал неясный, мерцающий женский образ (Одинцова кошечка мать Фенечка). В малой же прозе одной из ипостасей женской души, ярко раскрывшейся в сновидческом пространстве, становится праведничество, художественно осмысляемое в рассказе Живые мощи (1874).
На сюжетном уровне ночная сфера бытия на пересечении сна и действительности становится роковой в судьбе Лушки, когда она заслушалась пением ночного соловья да, знать, спросонья[4], оступилась. Это не поддающееся рациональному осмыслению вторжение мистической силы парадоксальным образом облекается в рассказе в бесхитростную словесную ткань самохарактеристик героини, которые она произносит, нисколько не жалуясь и не напрашиваясь на участие. Таинственная болезнь открывает для нее путь к внутреннему очищению, преодолению собственной самости (многим хуже моего бывает), сближению с природным бытием: Запах я всякий чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый. Вершинным воплощением внутреннего обновления оказываются сны героини, несущие идею душевного озарения и приближения к Божьему миру. Рассказы об этих снах, где Лушка видит себя такой… всегда… здоровой и молодой, выстраиваются в триединый ряд. Чудный сон о встрече в поле со Христом рисует картину родственного соприкосновения человеческой души со своим Спасителем (безбородый, высокий, молодой, весь в белом), возводящим эту душу от земных немощей, от злющей-презлющей собачки-болезни к горнему миру. Второй сон тоже открывает героине пространство вечности, но уже приближенное к человеческому естеству, когда она встречает покойных родителей и через их вразумление распознает в собственном недуге искупление грехов рода, снятие их большой тяги. В третьем же сне она приходит к мудрому пониманию своего земного пути, видя себя странницей, богомолкой и безбоязненно проходя через испытание встречи со смертью, назначающей ей свой час после петровок. Таким образом, именно художественное проникновение в область сна существенно раздвигает рамки картины мира в рассказе, здесь выстраивается аксиологическая иерархия личностного бытия (Божественное начало родовая память индивидуальное самосознание), приоткрываются сокровенные пласты душевной жизни в мистической сопряженности земных обстоятельств и постигаемых лишь в духе Высших предначертаний.
Иной гранью женской души, которая высвечивается в призме сновидений, становится в изображении Тургенева стихия эроса. В стилизованной под фрагмент старинной итальянской рукописи повести Песнь торжествующей любви (1881) сон Валерии, навеянный песнью Муция и мистически совпадающий с его удивительным сном, насыщен экзотической образностью и проливает свет на потаенные лабиринты чувственной страсти, на ее главенство в подсознательной сфере человеческого я. Художественное постижение гипнотического воздействия гальванизированной в пространстве сна силы эроса становится в произведении основой завязки внутреннего действия, которое и на последующих стадиях нераздельно сопрягается со зловещей ночной реальностью в беспамятстве Валерии; в оказавшемся фантасмагорическим, неосуществленным убийстве Муция.
А в Кларе Милич (1882) активизация сновидческой жизни главного героя связана с пробуждением его смутного притяжения к загадочной певице и составляет антитезу его прошлому уравновешенному душевному состоянию, когда он спал хорошо всю… ночь и снов не видел: Все мерещились ее глаза, то прищуренные, то широко раскрытые, с их настойчивым, прямо на него устремленным взглядом. Первый сон, увиденный Аратовым уже после гибели Милич, открывает властную, притягивающую к себе реальность на стыке бытия и небытия: голая степь, усеянная камнями, могильная плита и явившаяся из тонкого облачка женщина со светлыми, живыми глазами на живом, но незнакомом лице. Под влиянием завороженности героя-созерцателя этим видением смещается фокус обычного взгляда на мир (не видел ни лица ее, ни волос), бессильным оказывается рационально-волевое начало: Ни пошевельнуться, ни разжать рук он не может и только с отчаянием глядит ей вслед. Экспансия онейросферы в эмпирическую действительность ослабляет привычные психологические импульсы поведения персонажа, порождает в нем самоощущение во власти другой жизни, другого существа, а в конечном итоге увлекает за пределы земного существования. В финальном необычном, угрожающем сне, который перерастает в галлюцинаторное видение, зловещие, непостижимые лики бытия на арене некоего мистического действа просматриваются сквозь реалистическую пластику изображения характерного для тургеневской прозы усадебного ландшафта, богатого помещичьего дома, где лошади скверно скалят зубы, яблоки морщатся и падают, лодка роковым образом увлекает в погибель, и среди крутящейся мглы