Книги, научные публикации Pages:     | 1 | 2 | -- [ Страница 1 ] --

. М. Достоевскй ЗИМНIЯ ЗАМТКИ О ЛТНИХЪ ВПЕЧАТЛНIЯХЪ фельетонъ за все то ГЛАВА I.

ВМСТО ПРЕДИСЛОВIЯ.

Вотъ уже сколько мсяцевъ толкуете вы мн, друзья мои, чтобъ я описалъ вамъ поскоре вс мои заграничныя впечатлнiя, не подозрвая, что вашей просьбой вы ставите меня просто въ тупикъ. Что я вамъ напишу? что раскажу новаго, еще неизвстнаго, не расказаннаго? Кому изъ всхъ насъ русскихъ (т. е.

читающихъ хоть журналы) Европа не извстна вдвое лучше, чмъ Россiя? Вдвое я здсь поставилъ изъ учтивости, а наврное въ десять разъ. Ктому же, кром сихъ общихъ соображенiй, вы спецiально знаете, что мн-то особенно нечего расказывать, а ужь тмъ боле въ порядк записывать, потомучто я самъ ничего не видалъ въ порядк, а если что и видлъ, такъ не усплъ разглядть. Я былъ въ Берлин, въ Дрезден, въ Висбаден, въ Баденъ-Баден, въ Кельн, въ Париж, въ Лондон, въ Люцерн, въ Женев, въ Гену, во Флоренцiи, въ Милан, въ Венецiи, въ Вн, да еще въ иныхъ мстахъ по два раза и все это, все это я объхалъ ровно въ два съ половиною мсяца! Да разв можно хоть что-нибудь порядочно разглядть прохавъ столько дорогъ только въ два съ половиною мсяца? Вы помните, марш рутъ мой я составилъ себ заране еще въ Петербург. За границей я не былъ ни разу;

рвался я туда чуть не съ моего перваго дтства, еще тогда, когда въ долгiе зимнiе вечера, за неумнiемъ грамот, слушалъ розиня ротъ и замирая отъ восторга и ужаса какъ родители читали на сонъ грядущiй романы Ратклифъ, отъ которыхъ я потомъ бредилъ во сн въ лихорадк. Вырвался я наконецъ за границу сорока тъ отъ роду и ужь разумется мн хотлось не только какъ можно боле осмотрть, но даже все осмотрть, непремнно все, несмотря на срокъ. Ктому же хладнокровно выбирать мста я былъ ршительно не въ состоянiи. Господи, сколько я ожидалъ себ отъ этого путешествiя! Пусть не разгляжу ничего подробно, думалъ я, за то я все видлъ, везд побывалъ;

за то изъ всего видннаго составится что-нибудь цлое, какая-нибудь общая панорама. Вся страна святыхъ чудесъ представится мн разомъ, съ птичьяго полета, какъ земля обтованная съ горы въ перспектив.

Однимъ словомъ получится какое-нибудь новое, чудное, сильное впечатлнiе. Вдь я теперь, сидя дома, объ чемъ тоскую наиболе, вспоминая о моихъ тнихъ й - некоммерческое электронное издание, странствованiяхъ? Не о томъ, что я ничего не разглядлъ въ подробности, а о томъ, что вотъ почти вдь везд побывалъ, а въ Рим напримръ, такъ и не былъ. А въ Рим я бы можетъ-быть пропустилъ папу... Однимъ словомъ на меня напала какая то неутолимая жажда новаго, перемны мстъ, общихъ, синтетическихъ, панорам ныхъ, перспективныхъ впечатлнiй. Ну чего жъ посл такихъ признанiй вы отъ меня ожидаете? Что я вамъ раскажу? что изображу? Панораму, перспективу? Что нибудь съ птичьяго полета? Но пожалуй вы же первые скажете мн, что я высоко залетлъ. Кром того я считаю себя человкомъ совстливымъ и мн вовсе не хотлось бы гать, даже и въ качеств путешественника. А вдь если я вамъ начну изображать и описывать хотя бы только одну панораму, то вдь непремнно солгу и даже вовсе не потому, что я путешественникъ, а такъ просто потому, что въ моихъ обстоятельствахъ невозможно не гать. Разсудите сами: Берлинъ, напримръ, произвелъ на меня самое кислое впечатлнiе и пробылъ я въ немъ всего одни сутки.

И я знаю теперь, что я виноватъ передъ Берлиномъ, что я не смю положительно утверждать будто онъ производитъ кислое впечатлнiе. Ужь покрайней-мр хоть кислосладкое, а не просто кислое. А отчего произошла пагубная ошибка моя? Рши тельно оттого, что я, больной человкъ, страдающiй печенью, двое сутокъ скакалъ по чугунк, сквозь дождь и туманъ до Берлина и, прихавъ въ него, невыспавшись, жолтый, усталый, изломанный, вдругъ съ перваго взгляда замтилъ, что Берлинъ до невроятности похожъ на Петербургъ. Тже кордонныя улицы, тже запахи, тже... (а впрочемъ не пересчитывать же всего того же)! Фу ты, Богъ мой, думалъ я про себя: стоило жъ себя двое сутокъ въ вагон ломать, чтобъ увидать тоже самое, отъ чего ускакалъ? Даже липы мн не понравились, а вдь за сохраненiе ихъ берли нецъ пожертвуетъ всмъ изъ самаго дорогого, даже можетъ-быть своей консти туцiей;

а ужь чего дороже берлинцу его конституцiи? Ктому же сами берлинцы, вс до единаго, смотрли такими нмцами, что я, непосягнувъ даже и на фрески Кауль баха (о ужасъ!) поскоре улизнулъ въ Дрезденъ, питая глубочайшее убжденiе въ душ, что къ нмцу надо особенно привыкать, и что съ непривычки его весьма трудно выносить въ большихъ массахъ. А въ Дрезден я даже и передъ нмками провинился: мн вдругъ вообразилось, только-что я вышелъ на улицу, что ничего нтъ противне типа дрезденскихъ женщинъ и что самъ пвецъ любви, Всеволодъ Крестовскiй, самый убжденный и самый развеселый изъ русскихъ поэтовъ, совер шенно бы здсь потерялся и даже можетъ-быть усомнился бы въ своемъ призванiи.

Я конечно въ туже минуту почувствовалъ, что говорю вздоръ и что усомниться въ своемъ призванiи онъ не могъ бы даже ни при какихъ обстоятельствахъ. Черезъ два часа мн все объяснилось: воротясь въ свой номеръ въ гостиниц и высунувъ свой языкъ передъ зеркаломъ, я убдился, что мое сужденiе о дрезденскихъ дамахъ похоже на самую чорную клевету. Языкъ мой былъ жолтый, злокачественный... И неужели, неужели человкъ, сей царь природы, до такой степени весь зависитъ отъ собственной своей печонки, подумалъ я, Ч что за низость! Съ этими утшитель ными мыслями я отправился въ Кельнъ. Признаюсь я много ожидалъ отъ собора;

я съ благоговнiемъ чертилъ его еще въ юности, когда учился архитектур. Въ обратный проздъ мой черезъ Кельнъ, то-есть мсяцъ спустя, когда, возвращаясь изъ Парижа, я увидалъ соборъ во второй разъ, я было хотлъ на колняхъ просить у него прощенiя за то, что не постигъ въ первый разъ его красоту, точь въ точь какъ Карамзинъ съ такой же цлью становившiйся на колни передъ рейнскимъ водопадомъ. Но тмъ не мене въ этотъ первый разъ соборъ мн вовсе не понра вился: мн показалось, что это только кружево, кружево и одно только кружево, галантерейная вещица врод пресъ-папье на письменный столъ, саженъ въ семьде сятъ высотою. Величественнаго мало ршилъ я, точно такъ какъ встарину наши дды ршали про Пушкина: легко дескать слишкомъ сочиняетъ, мало высокаго. Я подозрваю, что на это первое ршенiе мое имли влiянiе два обстоятельства, и первое: одеколонь. Жанъ Марiя Фарина находится тутъ же подл собора и въ какомъ бы вы ни остановились отел, въ какомъ бы вы ни были настроенiи духа, какъ бы вы ни прятались отъ враговъ своихъ и отъ Жанъ-Марiя Фарины въ особен ности, его клiенты васъ найдутъ непремнно и ужь тутъ: лодеколонь ou lа viе, одно изъ двухъ, выбора не представляется. Не могу утверждать слишкомъ наврное, что такъ и кричатъ именно этими словами: лодеколонь ou lа viе! но кто знаетъ Ч можетъ-быть и такъ. Помню мн тогда все что-то казалось и слышалось. Второе обстоятельство, разозлившее меня и сдлавшее несправедливымъ, былъ новый кельнскiй мостъ. Мостъ конечно превосходный и городъ справедливо гордится имъ;

но мн показалось, что ужь слишкомъ гордится. Разумется я тотчасъ же на это разсердился. Притомъ же собирателю грошей при вход на чудесный мостъ вовсе не слдовало брать съ меня эту благоразумную пошлину съ такимъ видомъ, какъ-будто онъ беретъ съ меня штрафъ за какую-то неизвстную мн мою провинность. Я не знаю, но мн показалось, что нмецъ куражится. Врно догадался, что я иностра нецъ и именно русскiй, подумалъ я. Покрайней- мр его глаза чуть не проговари вали: Ты видишь нашъ мостъ, жалкiй русскiй, Ч ну такъ ты червь передъ нашимъ мостомъ и передъ всяки нмецки человкъ, потомучто у тебя нтъ такого моста.

Согласитесь сами, что это обидно. Нмецъ конечно этого вовсе не говорилъ, даже можетъ и на ум у него этого не было, но вдь это все-равно: я такъ былъ увренъ тогда, что онъ именно это хочетъ сказать, что вскиплъ окончательно. Чортъ возьми, думалъ я, мы тоже изобрли самоваръ... у насъ есть журналы... у насъ длаютъ офицерскiя вещи... у насъ... однимъ словомъ я разсердился и купивъ склянку одеколону (отъ которой ужь никакъ не могъ отвертться), немедленно уска калъ въ Парижъ, надясь, что французы будутъ гораздо миле и занимательне.

Теперь разсудите сами: преодолй я себя, пробудь я въ Берлин не день, а недлю, въ Дрезден столько же, на Кельнъ положите хоть три дня, ну хоть два и я наврно въ другой, въ третiй разъ взглянулъ бы на тже предметы другими глазами и соста вилъ бы объ нихъ боле приличное понятiе. Даже лучь солнца, простой какой нибудь лучь солнца, тутъ много значилъ: сiяй онъ надъ соборомъ, какъ и сiялъ онъ во второй мой приздъ въ городъ Кельнъ, и зданье наврно бы мн показалось въ настоящемъ своемъ свт, а не такъ какъ въ то пасмурное и даже нсколько дождливое утро, которое способно было вызвать во мн одну только вспышку уязв леннаго патрiотизма. Хотя изъ этого впрочемъ вовсе не слдуетъ, что патрiотизмъ рождается только при дурной погод. И такъ вы видите, друзья мои: въ два съ поло виною мсяца нельзя врно всего разглядть и я не могу доставить вамъ самыхъ точныхъ свднiй. Я поневол иногда долженъ говорить неправду, а потому...

Но тутъ вы меня останавливаете. Вы говорите, что на этотъ разъ вамъ и не надобно точныхъ свднiй, что занужду вы найдете ихъ въ гид Рейхарда, а что напротивъ было бы вовсе недурно, еслибъ и каждый путешественникъ гонялся не столько за абсолютной врностью (которой достичь онъ почти всегда не въ силахъ), сколько за искренностью;

не боялся бы иногда не скрыть иного личнаго своего впечатлнiя или приключенiя, хотя бы оно и не доставляло ему большой славы и не справлялся бы съ извстными авторитетами, чтобъ проврять свои выгоды. Однимъ словомъ, что вамъ надобны только собственныя, но искреннiя мои наблюденiя.

А! восклицаю я, такъ вамъ надобно простой болтовни, легкихъ очерковъ, личныхъ впечатлнiй, схваченныхъ на лету. На это согласенъ и тотчасъ же справ люсь съ записной моей книжкой. И простодушнымъ быть постараюсь на сколько могу. Прошу только помнить, что можетъ быть очень многое, что я вамъ напишу теперь, будетъ съ большими ошибками. Разумется не все же съ ошибками. Невоз можно вдь ошибиться напримръ въ такихъ фактахъ, что въ Париж есть Нотръ Дамъ и Баль-Мабиль. Особенно послднiй фактъ дотого засвидтельствованъ всми русскими, писавшими о Париж, что въ немъ уже почти нельзя сомнваться. Въ этомъ-то можетъ и я не ошибусь, а впрочемъ въ строгомъ смысл и за это не ручаюсь. Вдь говорятъ же вотъ, что быть въ Рим и не видать собора Петра невоз можно. Ну такъ посудите же: я былъ въ Лондон, а вдь не видалъ же Павла. Право не видалъ. Собора св. Павла не видалъ. Оно конечно, между Петромъ и Павломъ есть разница, но все-таки какъ-то неприлично для путешественника. Вотъ вамъ и первое приключенiе мое, не доставляющее мн большой славы (то-есть я пожалуй и видлъ издали, сажень за двсти, да торопился въ Пентонвиль, махнулъ рукой и прохалъ мимо). Но къ длу, къ длу! И знаете ли: вдь я не все только здилъ и смотрлъ съ птичьяго полета (съ птичьяго полета не значитъ свысока. Это архитек турный терминъ, вы знаете). Я цлый мсяцъ безъ восьми дней, употребленныхъ въ Лондон, въ Париж прожилъ. Ну вотъ я вамъ и напишу что-нибудь по поводу Парижа, потомучто его все-таки лучше разглядлъ, чмъ соборъ св. Павла или дрез денскихъ дамъ. Ну, начинаю.

ГЛАВА II.

ВЪ ВАГОН.

Разсудка французъ не иметъ, да и имть его почелъ бы за величайшее для себя несчастье. Эту фразу написалъ еще въ прошломъ столтiи Фонъ-Визинъ и боже-мой какъ должно быть весело она у него написалась. Бьюсь объ закладъ, что у него щекотало отъ удовольствiя на сердц, когда онъ ее сочинялъ. И кто знаетъ, можетъ и вс-то мы посл Фонъ-Визина, три-четыре поколнья сряду, читали ее не безъ нкотораго наслажденiя. Вс подобныя, отдлывающiя иностранцевъ фразы, даже если и теперь встрчаются, заключаютъ для насъ русскихъ что-то неотразимо прiятное. Разумется только въ глубокой тайн, даже подчасъ отъ самихъ себя втайн. Тутъ слышится какое-то мщенiе за что-то прошедшее и нехорошее.

Пожалуй это чувство и нехорошее, но я какъ-то убжденъ, что оно существуетъ чуть не въ каждомъ изъ насъ. Мы разумется бранимся, если насъ въ этомъ подо зрваютъ и при этомъ вовсе не притворяемся, а между тмъ я думаю самъ Блинскiй былъ въ этомъ смысл тайный славянофилъ. Помню я тогда, тъ пятнадцать назадъ, когда я зналъ Блинскаго, помню съ какимъ благоговнiемъ, доходившимъ даже до странности, весь этотъ тогдашнiй кружокъ склонялся передъ западомъ, т. е.

передъ Францiей преимущественно. Тогда въ мод была Францiя, Ч это было въ сорокъ-шестомъ году. И не то, что напримръ обожались такiя имена какъ Жоржъ Зандъ, Прудонъ и проч. или уважались такiя, какъ Луи-Бланъ, Ледрю-Ролленъ и т.

д. Нтъ, а такъ просто, сморчки какiе-нибудь, самыя мизерныя фамильишки, которые тотчасъ же и сбрендили, когда до нихъ дошло потомъ дло, и т были на высокомъ счету. И отъ тхъ ожидалось что-то великое въ предстоящемъ служенiи человчеству. О нкоторыхъ изъ нихъ говорилось съ особеннымъ шопотомъ благо говнья... И чтоже? Въ жизнь мою я не встрчалъ боле страстно-русскаго человка, какимъ былъ Блинскiй, хотя до него только разв одинъ Чаадаевъ такъ смло а подчасъ и слпо, какъ онъ, негодовалъ на многое наше родное и повидимому презиралъ все русское. Я по нкоторымъ даннымъ это все теперь соображаю и припоминаю. Такъ вотъ, кто знаетъ, можетъ быть это словцо Фонъ-Визина даже и Блинскому подчасъ казалось не очень скандальнымъ. Бываютъ же минуты, когда даже самая благообразная и даже законная опека не очень-то нравится. О ради-бога не считайте, что любить родину значитъ ругать иностранцевъ и что я такъ именно думаю. Совсмъ я такъ не думаю и не думалъ думать и даже напротивъ... Жаль только, что объясниться-то ясне мн теперь некогда.

А кстати: ужь не думаете ли вы, что я вмсто Парижа въ русскую литературу пустился? Критическую статью пишу? Нтъ, это я только такъ, отъ нечего длать.

По записной моей книжк приходится, что я теперь сижу въ вагон и приго товляюсь назавтра къ Эйдкунену, т. е. къ первому заграничному впечатлнiю и у меня подчасъ даже сердце вздрагиваетъ. Какъ это вотъ я увижу наконецъ Европу, я, который безплодно мечталъ о ней почти сорокъ тъ, я, который еще съ шестна дцати тъ и пресерьозно, какъ Блопяткинъ у Некрасова:

Бжать хотлъ въ Швейцарiю но не бжалъ, и вотъ теперь и я възжаю наконецъ въ страну святыхъ чудесъ, въ страну такихъ долгихъ томленiй и ожиданiй моихъ, такихъ упорныхъ моихъ вро ванiй. Господи, да какiе же мы русскiе? мелькало у меня подчасъ въ голов въ эту минуту, все въ томъ же вагон? Дйствительно ли мы русскiе въ самомъ-то дл?

Почему Европа иметъ на насъ, кто бы мы ни были, такое сильное, волшебное, призывное впечатлнiе? То-есть я не про тхъ русскихъ теперь говорю, которые тамъ остались, ну вотъ про тхъ простыхъ русскихъ, которымъ имя пятьдесятъ мильоновъ, которыхъ мы, сто тысячъ человкъ, до сихъ поръ пресерьозно за никого считаемъ и надъ которыми глубокiе сатирическiе журналы наши до сихъ поръ смются за то, что они бородъ не брютъ. Нтъ, я про нашу привилегированную и патентованную кучку теперь говорю. Вдь все, ршительно почти все что есть въ насъ развитiя, науки, искуства, гражданственности, человчности, все, все вдь это оттуда, изъ той же страны святыхъ чудесъ! Вдь вся наша жизнь по европейскимъ складамъ еще съ самаго перваго дтства сложилась. Неужели же кто-нибудь изъ насъ могъ устоять противъ этого влiянiя, призыва, давленiя? Какъ еще не перероди лись мы окончательно въ европейцевъ? Что мы не переродились Ч съ этимъ я думаю вс согласятся, одни съ радостiю, другiе разумется со злобою за то, что мы не доросли до перерожденiя. Это ужь другое дло. Я только про фактъ говорю, что мы не переродились даже при такихъ неотразимыхъ влiянiяхъ и не могу понять этого факта. Вдь не няньки-жъ и мамки наши уберегли насъ отъ перерожденiя. Вдь грустно и смшно въ самомъ дл подумать, что не было-бъ Арины Родiоновны, няньки Пушкина, такъ можетъ быть и не было-бъ у насъ Пушкина. Вдь это вздоръ? Неужели же не вздоръ? А что если и въ самомъ дл не вздоръ! Вотъ теперь много русскихъ дтей везутъ воспитываться во Францiю;

ну что, если туда увезли какого-нибудь другого Пушкина и тамъ у него не будетъ ни Арины Родiо новны, ни русской рчи съ колыбели. А ужь Пушкинъ ли не русскiй былъ человкъ!

Онъ, баричь, Пугачева угадалъ и въ пугачевскую душу проникъ, да еще тогда, когда никто ни во что не проникалъ. Онъ, аристократъ, Блкина въ своей душ заклю чалъ. Онъ художнической силой отъ своей среды отршился и съ точки народнаго духа ее въ Онгин великимъ судомъ судилъ. Вдь это пророкъ и провозвстникъ.

Неужели-жъ и въ самомъ дл есть какое-то химическое соединенiе человческаго духа съ родной землей, что оторваться отъ нея ни за что нельзя и хоть и оторвешься, такъ все-таки назадъ воротишься. Вдь не съ неба же въ самомъ дл свалилось къ намъ славянофильство и хоть оно и сформировалось впослдствiи въ московскую затю, но вдь основанiе этой зати пошире московской формулы и можетъ быть гораздо глубже залегаетъ въ иныхъ сердцахъ, чмъ оно кажется съ перваго взгляда. Да и у московскихъ-то можетъ-быть пошире ихъ формулы зале гаетъ. Ужь какъ трудно съ перваго разу даже передъ самимъ собой ясно выска заться. Иная живучая, сильная мысль въ три поколнiя не выяснится, такъ что финалъ выходитъ иногда совсмъ не похожъ на начало... И вотъ вс-то эти праздныя мысли поневол осаждали меня передъ Европой въ вагон, отчасти впро чемъ отъ скуки и отъ нечего длать. Вдь надо же быть откровеннымъ! До сихъ поръ у насъ о такихъ предметахъ только т, которымъ нечего длать, задумыва ются. Ахъ, какъ скучно праздно въ вагон сидть, ну вотъ точь-вточь также, какъ скучно у насъ на Руси безъ своего дла жить. Хоть и везутъ тебя, хоть и заботятся о теб, хоть подчасъ даже такъ убаюкаютъ, что кажется бы и желать больше нечего, а все-таки тоска, тоска и именно потому, что самъ ничего не длаешь, потомучто ужь слишкомъ о теб заботятся, а ты сиди, да жди когда еще довезутъ. Право иной разъ такъ бы и выскочилъ изъ вагона, да сбоку, подл машины на своихъ ногахъ побжалъ. Пусть выйдетъ хуже, пусть съ непривычки устану, собьюсь, нужды нтъ!

Зато самъ, своими ногами иду, зато себ дло нашолъ и самъ его длаю, зато если случится, что столкнутся вагоны и полетятъ вверхъ ногами, такъ ужь не буду сложа руки запертый сидть, своими боками за чужую вину отвчать...

Богъ знаетъ что иногда на бездльи вздумается!

А между тмъ ужь смеркалось. Въ вагонахъ стали зажигать огни. Напротивъ меня помщались мужъ и жена, уже пожилые, помщики и кажется хорошiе люди.

Они спшили на выставку въ Лондонъ и всего-то на нсколько дней, а дома оста вили семейство. Справа подл меня находился одинъ русскiй, проживавшiй сряду десять тъ въ Лондон по комерческимъ дламъ въ контор, только на дв недли призжавшiй теперь по дламъ въ Петербургъ и кажется совершенно потерявшiй понятiе о тоск по родин. Слва сидлъ чистый, кровный англичанинъ, рыжiй, съ англiйскимъ проборомъ на голов и усиленно серьозный. Онъ всю дорогу не сказалъ ни съ кмъ изъ насъ ни одного самаго маленькаго словечка ни на какомъ язык, днемъ читалъ не отрываясь какую-то книжку, той мельчайшей англiйской печати, которую только могутъ переносить англичане, да еще похваливать за удобство, и какъ только стало десять часовъ вечера, немедленно снялъ свои сапоги и надлъ туфли. Вроятно это такъ заведено у него было всю жизнь и мнять своихъ привы чекъ онъ не хотлъ и въ вагон. Скоро вс задремали;

свистъ и постукиванье машины нагоняли какую-то неотразимую дремоту. Я сидлъ, думалъ-думалъ и ужь не знаю какъ додумался до того, что разсудка французъ не иметъ, чмъ и началъ эту главу. А знаете ли что: меня что-то подмываетъ, покамстъ доберемся мы до Парижа, сообщить вамъ мои вагонныя размышленiя, такъ, во имя гуманности: вдь было же мн скучно въ вагон, ну такъ пусть теперь будетъ скучно и вамъ. Впро чемъ другихъ читателей надобно выгородить, а для этого включу-ка я вс эти размышленiя нарочно въ особую главу и назову ее лишней. Вы-то надъ ней поску чайте, а другiе, какъ лишнюю, могутъ и выкинуть. Съ читателемъ нужно обращаться осторожно и совстливо, ну а съ друзьями можно и покороче. Итакъ:

ГЛАВА III.

И СОВЕРШЕННО ЛИШНЯЯ.

Это впрочемъ были не размышленiя, а такъ какiя-то созерцанiя, произвольныя представленiя, даже мечтанiя ло томъ, о семъ, а больше ни о чемъ. Вопервыхъ я захалъ въ старину и раздумался прежде всего о человк, сотворившемъ вышепри веденный афоризмъ о французскомъ разсудк, такъ, ни съ того ни съ сего разду мался, именно по поводу афоризма. Этотъ человкъ по своему времени былъ большой либералъ. Но хоть и таскалъ онъ всю жизнь на себ неизвстно зачмъ французскiй кафтанъ, пудру и шпажонку сзади для означенiя рыцарскаго своего происхожденiя (котораго у насъ совсмъ не было) и для защиты своей личной чести въ передней у Потемкина, но только что высунулъ свой носъ за границу какъ и пошолъ отмаливаться отъ Парижа всми библейскими текстами и ршилъ, что разсудка французъ не иметъ, да еще и имть-то его почелъ бы за величайшее для себя несчастье. Кстати ужь не думаете ли вы, что я заговорилъ о шпажонк и бархатномъ кафтан въ укоръ фонъ-Визину? Ничуть не бывало! Не зипунъ же было ему надвать на себя, да еще въ то время, когда и теперь иные господа чтобы быть русскими и слиться съ народомъ не надли-таки зипуна, а изобрли себ балетный костюмъ, немного не тотъ самый, въ которомъ обыкновенно выходятъ на сцену въ русскихъ народныхъ операхъ Услады, влюбленные въ своихъ Людмилъ, носящихъ кокошники. Нтъ ужь покрайней-мр французскiй кафтанъ былъ тогда народу понятне: барина, дескать, видно, не въ зипун-жъ ходить барину. Слышалъ я недавно, что какой-то современный помщикъ, чтобъ слиться съ народомъ, тоже сталъ носить русскiй костюмъ и повадился было въ немъ на сходки ходить;

такъ крестьяне какъ завидятъ его, такъ и говорятъ промежъ себя: Чего къ намъ этотъ ряженый таскается? Да такъ вдь и не слился съ народомъ помщикъ-то.

Ч Нтъ ужь я, сказалъ мн другой господинъ: Ч нтъ ужь я ничего не уступлю. Нарочно буду бороду брить, а коли надо, такъ и во фрак ходить. Дло-то буду длать, а и виду не покажу, что сходиться хочу. Буду хозяиномъ, буду скупымъ и расчетливымъ, даже прижималой или вымогалой буду если понадобится. Больше уважать будутъ. А вдь все главное въ томъ и состоитъ, чтобъ сначала настоящаго уваженiя добиться.

Ч Фу ты чортъ! подумалъ я: Ч точно на иноплеменниковъ какихъ собираются.

Военный совтъ да и только.

Ч Да, сказалъ мн третiй, впрочемъ премилйшiй господинъ: Ч я вотъ куда нибудь припишусь, а меня вдругъ на сходк, мiрскимъ приговоромъ, за что-нибудь высчь приговорятъ. Ну что тогда будетъ?

Ч А хошь бы и такъ, захотлось мн вдругъ сказать, да и не сказалъ я, пото мучто струсилъ. Ч Что это, отчего это мы подчасъ до сихъ поръ трусимъ иныя наши мысли высказывать? Ч Хошь бы и такъ, думалось мн про себя, хошь и выскли бы, чтожъ? Такiе обороты дла называются у професоровъ эстетики трагическимъ въ жизни и больше ничего. Неужели-жъ изъ за этого только особнякомъ отъ всхъ жить? Нтъ ужь коль вс, такъ ужь и совсмъ со всми, а особнякомъ, такъ ужь и совсмъ особнякомъ. Въ другихъ мстахъ и не то выносили, да еще слабыя жоны и дти.

Ч Да помилуйте, какiя тутъ жоны и дти! закричалъ бы мн мой противникъ:

Ч выдралъ бы мiръ ни съ того, ни съ сего, за корову какую-нибудь, что въ огородъ чужой затесалась, а у васъ ужь это и общее дло.

Ч Ну да оно конечно смшно, да и дло-то само смшное, грязное такое, рукъ марать не хочется. Даже и говорить-то объ немъ неприлично. Провались они вс:

пусть ихъ всхъ стегаютъ, вдь не меня же. А я вотъ съ своей стороны чмъ хотите готовъ отвчать за мiрской приговоръ: ни одной таки розочки не досталось бы моему милйшему спорщику, еслибъ даже и возможно было съ нимъ распорядиться по мiрскому приговору: Съ него деньгами штрафъ возьмемъ, братцы, потому и дло это у него благородное. Не привыченъ. Вотъ у нашего брата такъ на то и сиднье, чтобъ его стегать, поршилъ бы мiръ словами старосты въ одномъ изъ губернскихъ очерковъ Щедрина...

Ч Ретроградство! закричитъ кто-нибудь прочтя это. За розги стоятъ! (Ейбогу кто-нибудь изъ этого выведетъ, что я за розги стою.) Ч Да помилуйте, про что вы говорите, скажетъ другой. Ч Вы про Парижъ хотли, да на розги съхали. Гд же тутъ Парижъ?

Ч Да чтоже это, прибавитъ третiй: Ч обо всемъ этомъ вы сами пишете, что слышали недавно, а путешествовали томъ. Какъ же вы могли обо всемъ этомъ въ вагон тогда еще думать?

Ч Вотъ это такъ дйствительно задача, отвчаю я: Ч но позвольте: вдь это зимнiя воспоминанiя о тнихъ впечатлнiяхъ. Такъ ужь къ зимнимъ и примша лось зимнее. Притомъ же подъзжая къ Эйдкунену, я помню, особенно раздумался я про все наше отечественное, которое покидалъ для Европы, и помню что иныя мечтанiя мои были въ этомъ же дух. Я именно размышлялъ на тему о томъ: какимъ образомъ на насъ въ разное время отражалась Европа и постепенно ломилась къ намъ съ своей цивилизацiей въ гости и насколько мы цивилизовались и сколько именно насъ счетомъ до сихъ поръ отцивилизовалось? Теперь я самъ вижу, что все это тутъ какъ бы лишнее. Да я же васъ и предувдомилъ, что вся глава лишняя. А впрочемъ на чемъ я остановился? Да! на французскомъ кафтан. Съ него и нача лось!

Ну такъ вотъ, одинъ изъ этихъ французскихъ кафтановъ и написалъ тогда Бригадира. Бригадиръ былъ по тогдашнему вещь удивительная и произвелъ чрезвычайный эфектъ. Умри Денисъ, лучше ничего не напишешь, говорилъ самъ Потемкинъ. Вс какъ бы спросонья зашевелились. Чтожъ, неужели-жъ и тогда, продолжалъ я свои произвольныя созерцанiя, ужь наскучило людямъ ничего не длать и ходить на чужихъ помочахъ? Я не объ однихъ тогдашнихъ французскихъ помочахъ говорю и хочу кстати прибавить, что мы чрезвычайно легковрная нацiя и что все это у насъ отъ нашего добродушiя. Сидимъ мы напримръ вс безъ дла и вдругъ намъ покажется, что кто-то что-то сказалъ, что-то сдлалъ, что у насъ собственнымъ духомъ запахло, что дло нашлось, вотъ мы такъ вс и накинемся и непремнно уврены, что сейчасъ начинается. Муха пролетитъ, а мы ужь думаемъ, что самого слона провели. Неопытность юности, ну и голодуха ктому же. Это у насъ чуть не раньше Бригадира еще началось, конечно тогда еще въ микроскопиче скомъ размр Ч и неизмнно до сихъ поръ продолжается: нашли дло и визжимъ отъ восторга. Увизжаться и провраться отъ восторга это у насъ самое первое дло;

смотришь года черезъ два и расходимся врозь повсивъ носы. И вдь не устаемъ, хоть еще сто разъ начинай. Чтоже касается до другихъ помочей, то въ фонвизинское время въ масс-то почти вдь никто не сомнвался, что это были самыя святыя, самыя европейскiя помочи и самая милая опека. Конечно и теперь мало сомнваю щихся. Вся наша крайне-прогресивная партiя до ярости стоитъ за чужiя помочи. Но тогда, о, тогда было время такой вры во всякiя помочи, что удивительно какъ это мы горъ тогда не сдвигали съ мста и какъ это вс эти наши алаунскiя плоскiя возвышенности, парголовскiя вершины, валдайскiе пики стоятъ еще на своихъ мстахъ. Правда упоминалъ одинъ тогдашнiй поэтъ про одного героя, что:

Ляжетъ на горы, горы трещатъ и что Башни рукою за облакъ бросаетъ.

Но кажется это была только метафора. Кстати, господа: я вдь только объ одной литератур теперь говорю и именно объ изящной литератур. По ней я прослдить хочу постепенное и благотворное влiянiе Европы на наше отечество. То есть какiя тогда (до Бригадира и въ его время) издавались и читались книжки, такъ это представить себ нельзя безъ нкотораго радостнаго высокомрiя съ нашей стороны! Есть у насъ теперь одинъ замчательнйшiй писатель, краса нашего времени, нкто Кузьма Прутковъ. Весь недостатокъ его состоитъ въ непостижимой скромности: до сихъ поръ не издалъ еще полнаго собранiя своихъ сочиненiй. Ну такъ вотъ разъ напечаталъ онъ въ смси, въ Современник, очень давно уже:

Записки моего дда. Вообразите что могъ записать тогда этотъ дебелый, семидеся тилтнiй, екатерининскiй ддъ, видавшiй виды, бывавшiй на куртагахъ и подъ Очаковымъ, воротившись въ свою вотчину и принявшись за свои воспоминанiя. То то должно быть интересно было записать. Чего-чего не перевидалъ человкъ! Ну такъ вотъ у него все состоитъ изъ слдующихъ анекдотовъ:

Остроумный отвтъ кавалера де-Монбазона. Нкогда одна молодая и весьма пригожая двица кавалера де-Монбазона, въ присутствiи короля, хладно кровно спрашивала: Государь мой, что къ чему прившено, собака къ хвосту или хвостъ къ собак? На что сей кавалеръ, будучи въ отповдяхъ весьма искусенъ, нисколько не смятеннымъ, но напротивъ постояннымъ голосомъ отвтствовалъ:

Никому, сударыня, собаку за хвостъ, какъ и за голову взять невозбранно. Сей отвтъ оному королю большое удовольствiе причинивши, и кавалеръ тотъ не безъ награды за него остался. Вы думаете, что это надуванье, вздоръ, что никогда такого дда и на свт не было. Но клянусь вамъ, что я самъ лично въ дтств моемъ, когда мн было десять тъ отъ роду, читалъ одну книжку екатерининскаго времени, въ которой и прочелъ слдующiй анекдотъ. Я тогда же его затвердилъ наизусть, Ч такъ онъ приманилъ меня Ч и съ тхъ поръ не забылъ:

Остроумный отвтъ кавалера де-Рогана. Извстно, что у кавалера де Рогана весьма дурно изо рту пахло. Однажды, присутствуя при пробужденiи принца де-Конде, сей послднiй сказалъ ему: Отстранитесь кавалеръ де-Роганъ, ибо отъ васъ весьма дурно пахнетъ. На что сей кавалеръ немедленно отвтствовалъ: Это не отъ меня, всемилостивйшiй принцъ, а отъ васъ, ибо вы только-что встаете съ постели. То-есть вообразите только себ этого помщика, стараго воина, пожалуй еще безъ руки, со старухой помщицей, съ сотней дворни, съ дтьми Митрофанушками, ходящаго по суботамъ въ баню и парящагося до самозабвенiя и вотъ онъ, въ очкахъ на носу, важно и торжественно читаетъ по складамъ подобные анекдоты, да еще принимаетъ все за самую настоящую суть, чуть-чуть не за обязанность по служб. И что за наивная, тогдашняя вра въ дльность и необходимость подобныхъ европей скихъ извстiй: Извстно-дескать, что у кавалера де-Рогана весьма дурно изо рту пахло... Кому извстно, зачмъ извстно, какимъ медвдямъ въ тамбовской губернiи это извстно? Да кто еще и знать-то про это захочетъ? Но подобные воль нодумные вопросы дда не смущаютъ. Съ самой дтской врой соображаетъ онъ, что сiе собранье острыхъ словъ при двор извстно, и довольно съ него. Да, конечно тогда намъ легко давалась Европа, физически разумется. Нравственно-то конечно обходилось не безъ плетей. Напяливали шолковые чулки, парики, привши вали шпажонки Ч вотъ и европеецъ. И нетолько не мшало все это, но даже нрави лось. На дл же все оставалось попрежнему: также отложивъ де-Рогана (о которомъ впрочемъ только всего и знали, что у него весьма дурно изо рту пахло) въ сторону и снявъ очки, расправлялись съ своей дворней, также патрiархально обходи лись съ семействомъ, также драли на конюшн мелкопомстнаго сосда если сгру битъ, также подличали передъ высшимъ лицомъ. Даже мужику были понятне:

меньше его презирали, меньше его обычаемъ брезгали, больше знали о немъ, меньше чужими были ему, меньше нмцами. А что важничали передъ нимъ, такъ какъ же барину не поважничать, Ч на то баринъ. Хоть и до-смерти заскали, а все-таки были народу какъ-то миле теперешнихъ, потомучто были больше свои. Однимъ словомъ вс эти господа были народъ простой, кряжевой;

до корней недоискивались, брали, драли, крали, спины гнули съ умиленiемъ, и мирно и жирно проживали свой вкъ въ добросовстномъ, ребяческомъ разврат. Мн даже сдается, что вс эти дды были вовсе не такъ и наивны, даже въ отношенiи де-Рогановъ и Монбазоновъ.

Даже можетъ и пребольшiе подчасъ были плуты и себ на ум въ отношенiи ко всмъ тогдашнимъ европейскимъ влiянiямъ сверху. Вся эта фантасмагорiя, весь этотъ маскарадъ, вс эти французскiе кафтаны, манжеты, парики, шпажонки, вс эти дебелыя, неуклюжiя ноги, влзавшiя въ шолковые чулки;

эти тогдашнiе солда тики въ нмецкихъ парикахъ и штиблетахъ, все это мн кажется были ужасныя плутни, подобострастно-лакейское надуванiе снизу, такъ что даже самъ народъ иной разъ это замчалъ и понималъ. Конечно можно быть и подъячимъ, и плутомъ, и бригадиромъ и въ тоже время пренаивно и трогательно быть уврену, что кавалеръ де-Роганъ и есть самый субдительный суперфлю. Но вдь это ничему не мшало:

Гвоздиловы гвоздили попрежнему, нашихъ де-Рогановъ нашъ Потемкинъ и всякiй подобный ему чуть не скли у себя на конюшн, Монбазоны драли съ живого и съ мертваго, кулаками въ манжетахъ и ногами въ шолковыхъ чулкахъ давались подза тыльники и подспинники, а маркизы валялись на куртагахъ, Отважно жертвуя затылкомъ.

Однимъ словомъ вся эта заказная и приказанная Европа удивительно какъ удобно уживалась у насъ тогда, начиная съ Петербурга, Ч самаго фантастическаго города, съ самой фантастической исторiей изъ всхъ городовъ земного шара.

Ну теперь ужь не то, и Петербургъ взялъ свое. Теперь ужь мы вполн евро пейцы и доросли. Теперь ужь самъ Гвоздиловъ сноровку держитъ, когда гвоздить приходится, приличiе наблюдаетъ, французскимъ буржуа длается, а еще немного пройдетъ, и какъ сверо-американецъ южныхъ штатовъ текстами начнетъ защищать необходимость торговли неграми. Впрочемъ защита текстами изъ американскихъ штатовъ сильно и въ Европу теперь переходитъ. Вотъ приду туда Ч самъ своими глазами увижу, думалъ я. Никогда изъ книгъ не научишься тому что своими глазами увидишь. А кстати, по поводу Гвоздилова: почему именно не Софь, представитель ниц благороднаго и гуманно-европейскаго развитiя въ комедiи вложилъ фонъ Визинъ одну изъ замчательнйшихъ фразъ въ своемъ Бригадир, а дур брига дирш, которую ужь онъ до того поддлывалъ дурой, да еще не простой, а ретро градной дурой, что вс нитки наружу вышли и вс глупости, которыя она говоритъ, точно не она говоритъ, а кто-то другой, спрятавшiйся сзади? А когда надо было правду сказать, ее все-таки сказала не Софья, а бригадирша. Вдь онъ ее нетолько круглой дурой, даже и дурной женщиной сдлалъ;

а все-таки какъ-будто побоялся и даже художественно-невозможнымъ почелъ, чтобъ такая фраза изъ устъ благовоспи танной по оранжерейному Софьи выскочила, и почелъ какъ бы натуральне, чтобъ ее изркла простая, глупая баба. Вотъ это мсто, его стоитъ вспомнить. Это чрезвы чайно любопытно и именно тмъ, что написано безо всякаго намренiя и задняго слова, наивно и даже можетъ-быть нечаянно. Бригадирша говоритъ Софь:

...У насъ былъ нашего полку первой роты капитанъ, по прозванiю Гвоздиловъ;

жена у него была такая изрядная Ч изрядная молодка. Такъ бывало онъ разсерчаетъ за что-нибудь, а больше хмльной;

такъ вришь ли Богу, мать моя, что гвоздитъ онъ, гвоздитъ ее бывало въ чемъ душа останется, а ни дай, ни вынеси за што. Ну мы, наша сторона дло, а ино наплачешься на нее глядя.

С о ф ь я. Пожалуйте, сударыня, перестаньте расказывать о томъ что возму щаетъ человчество.

Б р и г а д и р ш а. Вотъ, матушка, ты и слушать объ этомъ не хочешь, каково жъ было терпть капитанш?

Такимъ-то образомъ и сбрендила благовоспитанная Софья съ своей оранже рейной чувствительностью передъ простой бабой. Это удивительное репарти (сирчь отповдь) у фонъ-Визина, и нтъ ничего у него мтче, гуманне и... нечаянне. И сколько у насъ до сихъ поръ такихъ оранжерейныхъ прогресистовъ изъ самыхъ передовыхъ нашихъ дятелей, которые чрезвычайно довольны своей оранжерейно стью и ничего не требуютъ большаго. Но замчательне всего, что Гвоздиловъ до сихъ поръ еще гвоздитъ свою капитаншу, и чуть ли еще не съ бпльшимъ комфор томъ чмъ прежде. Право такъ. Говорятъ прежде это боле по душ, по сердцу длалось! Кого люблю, того дескать и бью. Даже жоны, говорятъ, безпокоились если ихъ не били: не бьетъ, значитъ не любитъ. Но это все первобытное, стихiйное, родовое. Теперь ужь и это подверглось развитiю. Теперь ужь Гвоздиловъ гвоздитъ чуть не изъ принципа, да и то потому, что все еще дуракъ, т.-е. человкъ стараго времени, новыхъ порядковъ не знаетъ. По новымъ порядкамъ и безъ кулачной расправы можно еще лучше распорядиться. Я потому распространяюсь теперь о Гвоздилов, что о немъ до сихъ поръ у насъ пишутъ преглубокiя и прегуманныя фразы. И столько пишутъ, что даже публик надоли. Гвоздиловъ у насъ до того живучъ, несмотря на вс статьи, что чуть не безсмертенъ. Да-съ, онъ живъ и здоровъ, сытъ и пьянъ. Теперь онъ безъ руки и безъ ноги, и какъ капитанъ Копй кинъ въ нкоторомъ смысл кровь проливалъ. Жена его ужь давно не лизрядная, изрядная молодка какъ прежде была. Она постарла, лицо ея осунулось и поблд нло, морщины и страданiя избороздили его. Но когда ея мужъ и капитанъ лежалъ больной, безъ руки, она отъ постели его не отходила, безсонныя ночи надъ нимъ просиживала, утшала его, горючими слезами по немъ обливалась, своимъ милымъ, своимъ добрымъ молодцомъ, своимъ яснымъ соколомъ его называла, удалой солдат ской головушкой величала. Пусть это возмущаетъ душу съ одной стороны, пусть!

пусть! Но съ другой стороны: да здравствуетъ русская женщина, и нтъ ничего лучше ея безгранично-прощающей любви на нашемъ русскомъ свт. Вдь такъ, неправда ли? Тмъ боле, что и Гвоздиловъ-то теперь, въ трезвомъ вид, иногда и не бьетъ жену, то-есть порже, приличiе наблюдаетъ, даже ласковое слово ей подчасъ скажетъ. Онъ вдь почувствовалъ въ старости, что безъ нея обойтиться не можетъ;

онъ расчетливъ, онъ буржуа, а если бьетъ и теперь когда, такъ разв только подъ пьяную руку, да по старой привычк, когда ужь очень стоскуется. Ну а вдь какъ хотите это прогресъ, все-таки утшенiе. Мы же такiе охотники до утшенiй...

Да-съ, мы теперь совершенно утшились, сами собою утшились. Пусть все вокругъ насъ и теперь еще не очень красиво;

за то сами мы до того прекрасны, до того цивилизованы, до того европейцы, что даже народу стошнило на насъ глядя.

Теперь ужь народъ насъ совсмъ за иностранцевъ считаетъ, ни одного слова нашего, ни одной книги нашей, ни одной мысли нашей не понимаетъ, Ч а вдь это какъ хотите прогресъ. Теперь ужь мы до того глубоко презираемъ народъ и начала народныя, что даже относимся къ нему съ какою-то новою, небывалою брезгливо стью, которой не было даже во времена нашихъ Монбазоновъ и де-Рогановъ, а вдь это какъ хотите прогресъ. Зато какъ же мы теперь самоуврены въ своемъ цивили заторскомъ призванiи, какъ свысока ршаемъ вопросы, да еще какiе вопросы-то:

почвы нтъ, народа нтъ, нацiональность Ч это только извстная система податей, душа Ч tаbulа rаsа, вощичекъ, изъ котораго можно сейчасъ же вылпить настоя щаго человка, общечеловка всемiрнаго, гомункула Ч стоитъ только приложить плоды европейской цивилизацiи, да прочесть дв-три книжки. За то какъ мы спокойны, величаво-спокойны теперь, потомучто ни въ чемъ не сомнваемся и все разршили и подписали. Съ какимъ спокойнымъ самодовольствiемъ мы отхлестали напримръ Тургенева за то, что онъ осмлился неуспокоиться съ нами и не удовле твориться нашими величавыми личностями и отказался принять ихъ за свой идеалъ, а искалъ чего-то получше чмъ мы. Лучше чмъ мы, господи-помилуй! Да что же насъ краше и безошибочне въ подсолнечной. Ну и досталось же ему за Базарова, безпокойнаго и тоскующаго Базарова (признакъ великаго сердца) несмотря на весь его нигилизмъ. Даже отхлестали мы его и за Кукшину, за эту прогресивную вошь, которую вычесалъ Тургеневъ изъ русской дйствительности намъ на показъ, да еще прибавили Ч что онъ идетъ противъ эманципацiи женщины. А вдь это все прогресъ, какъ хотите! Теперь мы съ такою капральскою самоувренностью, такими фельдфебелями цивилизацiи стоимъ надъ народомъ, что любо-дорого посмотрть:

руки въ боки, взглядъ съ задоромъ, смотримъ фертомъ, Ч смотримъ да только поплевываемъ: чему у тебя сипа-мужикъ намъ учиться, когда вся нацiональность то, вся народность-то въ сущности одно ретроградство, да раскладка податей и ничего больше! Не спускать же предразсудкамъ, помилуйте! Ахъ боже-мой, кстати теперь... Господа, положимъ на минутку, что я ужь кончилъ мое путешествiе и воро тился въ Россiю. Позвольте расказать анекдотъ: Разъ ныншней осенью беру я одну газету изъ прогресивнйшихъ. Смотрю: извстiе изъ Москвы. Рубрика: Еще остатки варварства (или что-то въ этомъ род, только очень сильное. Жаль только что теперь газеты передъ глазами нтъ.) И вотъ расказывается анекдотъ какъ однажды, ныншней же осенью, въ Москв, поутру, усмотрны были дрожки;

на дрожкахъ сидла пьяная сваха, разодтая въ лентахъ и пла псню. Кучеръ тоже былъ въ какихъ-то бантахъ и тоже пьянъ, тоже мурлыкалъ какую-то псню! Даже лошадь была въ бантахъ. Не знаю только пьяна или нтъ? врно пьяна. Въ рукахъ у свахи былъ узелокъ, который она везла на-показъ отъ нкоторыхъ новобрачныхъ, очевидно проведшихъ счастливую ночь. Въ узелк разумется заключалась нко торая легкая одежда, которую въ простонародьи обыкновенно на другой же день показываютъ родителямъ невсты. Народъ смялся смотря на сваху: предметъ игривый. Газета съ негодованiемъ, съ форсомъ, поплевывая передавала объ этомъ неслыханномъ варварств, даже до сихъ поръ сохранившемся при всхъ успхахъ цивилизацiи! Господа, признаюсь вамъ, я расхохотался ужасно. О пожалуста не думайте, что я защищаю первобытное канибальство, легкiя одежды, покровы и проч.

Это скверно, это не цломудренно, это дико, это пославянски, знаю, согласенъ, хотя все это сдлалось конечно безъ худого намренiя, а напротивъ съ цлью торжества новобрачной, въ простот души, отъ незнанiя лучшаго, высшаго, европейскаго.

Нтъ, я другому засмялся. А именно: вспомнились мн вдругъ наши барыни и модные магазины наши. Конечно цивилизованныя дамы уже не отсылаютъ теперь легкихъ покрововъ къ родителямъ, но когда напримръ придется заказывать модистк платье, съ какимъ тактомъ, съ какимъ тонкимъ расчетомъ и знанiемъ дла он умютъ подложить вату въ извстныя мста своей очаровательной европейской одежды! Для чего вату? Разумется для изящества, для эстетики, pour parаtrе...

Мало того: ихъ дочери, эти невинныя, семнадцатилтнiя созданiя, едва покинувшiя пансiонъ, и т знаютъ про вату, все знаютъ: и къ чему служитъ вата, и гд именно въ какихъ частяхъ нужно употребить эту вату, и зачмъ, съ какой то-есть именно цлью все это употребляется... Ну чтожъ, подумалъ я со смхомъ, эти хлопоты, эти заботы, сознательныя заботы о ватныхъ приумноженiяхъ, Ч чтоже, чище, нрав ственне, цломудренне чтоли они несчастной легкой одежды, везомой съ просто душной увренностью къ родителямъ, съ увренностью, что такъ именно надобно, такъ именно нравственно!..

Ради-бога не думайте, друзья мои, что я теперь вдругъ хочу пуститься въ рацею о томъ, что цивилизацiя Ч не развитiе, а напротивъ въ послднее время въ Европ всегда стояла съ кнутомъ и тюрьмой надъ всякимъ развитiемъ! Не думайте, что я стану доказывать, что у насъ варварски смшиваютъ цивилизацiю и законы нормальнаго истиннаго развитiя, доказывать, что цивилизацiя уже осуждена давно на самомъ запад и что за нее стоитъ только тамъ одинъ собственникъ (хотя тамъ вс собственники или хотятъ быть собственниками), чтобъ спасти свои деньги. Не думайте, что я стану доказывать, что душа человческая не tаbulа rаsа, не вощи чекъ, изъ котораго можно слпить общечеловчка;

что прежде всего нужна натура, потомъ наука, потомъ жизнь самостоятельная, почвенная, не стсненная и вра въ свои собственныя, нацiональныя силы. Не думайте, что я скажу вамъ, будто не знаю, что наши прогресисты (хотя и далеко не вс) вовсе не стоятъ за вату и также точно клеймятъ ее какъ и легкiе покровы. Нтъ, я только одно хочу теперь сказать: въ стать вдь неспроста осуждали и проклинали покровы, не просто говорили, что это варварство, а очевидно изобличали простонародное, нацiональное, стихiйное варвар ство въ противоположность европейской цивилизацiи нашего высшаго благороднаго общества. Статья куражилась, статья какъ бы знать не хотла, что у самихъ обличи телей-то можетъ-быть въ тысячу разъ гаже и хуже, что мы только промняли одни предразсудки и мерзости на другiе еще большiе предразсудки и мерзости. Статья какъ-будто не замчала этихъ нашихъ-то, собственныхъ-то предразсудковъ и мерзо стей. Кчему же, кчему же такимъ фертомъ стоять надъ народомъ, руки въ боки, да поплевывая!.. Вдь смшна, смшна уморительно эта вра въ непогршимость и въ право такого обличенiя. Вра это или просто куражъ надъ народомъ, или наконецъ неразсуждающее, рабское преклоненiе именно передъ европейскими формами циви лизацiи;

такъ вдь это еще смшне.

Да что! вдь такихъ фактовъ тысяча каждодневно найдется. Простите за анек дотъ.

А впрочемъ чтожъ я гршу. Вдь я гршу! это оттого, что я слишкомъ скоро отъ ддовъ къ внукамъ перепрыгнулъ. Были и промежутки. Вспомните Чацкаго. Это и не наивно-плутоватый ддъ, это и не самодовольный потомокъ, фертомъ стоящ iй и все поршившiй. Чацкiй Ч это совершенно особый типъ нашей русской Европы, это типъ милый, восторженный, страдающiй, взывающiй и къ Россiи и къ почв, а между тмъ все-таки ухавшiй опять въ Европу когда надо было сыскать Гд оскорбленному есть чувству уголокъ...

однимъ словомъ типъ совершенно безполезный теперь и бывшiй ужасно полезнымъ когда-то. Это фразеръ, говорунъ, но сердечный фразеръ и совстливо, тоскующiй о своей безполезности. Онъ теперь въ новомъ поколнiи переродился и, мы вримъ въ юныя силы, мы вримъ, что онъ явится скоро опять, но уже не въ истерик, какъ на бал Фамусова, а побдителемъ, гордымъ, могучимъ, кроткимъ и любящимъ. Онъ сознаетъ кром того къ тому времени, что уголокъ для оскорбленнаго чувства не въ Европ, а можетъ-быть подъ носомъ, и найдетъ что длать и станетъ длать. И знаете ли что: я вотъ увренъ, что не все и теперь у насъ одни только фельдфебеля цивилизацiи и европейскiе самодуры;

я увренъ, я стою за то, что юный человкъ уже народился... но объ этомъ посл. А мн хочется сказать еще два слова о Чацкомъ. Не понимаю я только одного: вдь Чацкiй былъ человкъ очень умный.

Какъ это умный человкъ не нашолъ себ дла? Они вс вдь не нашли дла, не находили два-три поколнiя сряду. Это фактъ, противъ факта и говорить бы кажется нечего, но спросить изъ любопытства можно. Такъ вотъ не понимаю я, чтобъ умный человкъ, когда бы то ни было, при какихъ бы ни было обстоятель ствахъ, не могъ найти себ дла. Этотъ пунктъ, говорятъ, спорный, но въ глубин моего сердца я ему вовсе не врю. На то и умъ, чтобъ достичь того чего хочешь.

Нельзя версты пройти, такъ пройди только сто шаговъ, все-жъ лучше, все ближе къ цли если къ цли идешь. И если хочешь непремнно однимъ шагомъ до цли дойти, такъ вдь это помоему вовсе не умъ. Это даже называется блоручничествомъ.

Трудовъ мы не любимъ, по одному шагу шагать не привычны, а лучше прямо однимъ шагомъ перелетть до цли или попасть въ Регулы. Ну вотъ это-то и есть блоруч ничанье. Однакожъ Чацкiй очень хорошо сдлалъ, что улизнулъ тогда опять за границу: промшкалъ бы маленько и отправился бы на востокъ, а не на западъ.

Любятъ у насъ западъ, любятъ и въ крайнемъ случа, какъ дойдетъ до точки, вс туда дутъ. Ну вотъ и я туда ду. Mаis mоi c'est autrе chоsе. Я видлъ ихъ тамъ всхъ, т.-е. очень многихъ, а всхъ и не пересчитаешь и вс-то они кажется ищутъ уголка для оскорбленнаго чувства. Покрайней-мр чего-то ищутъ. Поколнiе Чацкихъ обоего пола посл бала Фамусова, и вообще когда былъ конченъ балъ, размножилось тамъ подобно песку морскому, и даже не однихъ Чацкихъ: вдь изъ Москвы туда они вс похали. Сколько тамъ теперь Репетиловыхъ, сколько Скало зубовъ, уже выслужившихся и отправленныхъ къ водамъ за негодностью. Наталья Дмитрiевна съ мужемъ тамъ непремнный членъ. Даже графиню Хлестову каждый годъ туда возятъ. Даже и Москва всмъ этимъ господамъ надола. Одного Молча лина нтъ: онъ распорядился иначе и остался дома, онъ одинъ только и остался дома. Онъ посвятилъ себя отечеству, такъ-сказать родин... Теперь до него и рукой не достанешь;

Фамусова онъ и въ переднюю теперь къ себ не пуститъ: деревен скiе-дескать сосди: въ город съ ними не кланяются. Онъ при длахъ и нашолъ себ дло. Онъ въ Петербург и... и усплъ. Онъ знаетъ Русь и Русь его знаетъ. Да, ужь его-то крпко знаетъ и долго не забудетъ. Онъ даже и не молчитъ теперь, напротивъ только онъ и говоритъ. Ему и книги въ руки... Но что объ немъ. Я заго ворилъ объ нихъ обо всхъ, что ищутъ отраднаго уголка въ Европ и право я думалъ, что имъ тамъ лучше. А между тмъ на ихъ лицахъ такая тоска...

Бдненькiе! И что за всегдашнее въ нихъ безпокойство, что за болзненная, тоскливая подвижность! Вс они ходятъ съ гидами и жадно бросаются въ каждомъ город смотрть рдкости и право, точно по обязанности, точно службу продол жаютъ отечественную: не пропустятъ ни одного дворца о трехъ окнахъ, если только онъ означенъ въ гид, ни одного бургомистерскаго дома, чрезвычайно похожаго на самый обыкновенный московскiй или петербургскiй домъ;

глазютъ на говядину Рубенса и врятъ, что это три грацiи, потомучто такъ велно врить по гиду;

броса ются на сикстинскую мадону и стоятъ передъ ней съ тупымъ ожиданiемъ: вотъ-вотъ случится что-то, кто-нибудь вылзетъ изъ-подъ пола и разсетъ ихъ безпредметную тоску и усталость. И отходятъ удивленные, что ничего не случилось. Это не самодо вольное и совершенно машинальное любопытство англiйскихъ туристовъ и тури стокъ, смотрящихъ боле въ свой гидъ чмъ на рдкости, ничего не ожидающихъ ни новаго, ни удивительнаго и провряющихъ только: такъ ли въ гид означено и сколько именно футовъ или фунтовъ въ предмет? Нтъ, наше любопытство какое то дикое, нервное, крпко-жаждущее, а про себя заран убжденное, что ничего никогда не будетъ и ничего не случится, разумется до первой мухи: пролетла муха, Ч значитъ опять сейчасъ начинается... Я вдь только про умныхъ людей теперь говорю. Про другихъ же заботиться нечего: ихъ всегда Богъ хранитъ. И не про тхъ тоже, которые окончательно тамъ поселились, забываютъ свой языкъ и начинаютъ слушать католическихъ патеровъ. Впрочемъ про всю массу можно только вотъ что сказать: какъ только вс мы переваливаемъ за Эйдкуненъ, тотчасъ же становимся разительно похожи на тхъ маленькихъ несчастныхъ собачекъ, которыя бгаютъ потерявши своего хозяина. Да вы что думаете, что я съ насмшкой пишу, виню кого-нибудь, что вотъ-де въ настоящее время, когда и т. д., а вы за границей!

крестьянскiй вопросъ идетъ, а вы за границей! и т. д. и т. д. О ничуть и нисколько.

Да я-то кто такой, чтобъ винить? За что винить, кого винить? И рады длу, да дла нтъ, а что есть, такъ и безъ насъ длается. Мста заняты, вакансiи не предви дится. Охота совать свой носъ, гд его не спрашиваютъ. Вотъ и отговорка и вся недолга. Отговорку-то мы наизусть знаемъ. Но что это? куда я захалъ? Гджь это я усплъ перевидать за границею русскихъ? Вдь мы только къ Эйдкунену подъз жаемъ... Аль ужь прохали? И вправду, и Берлинъ, и Дрезденъ и Кельнъ, все прохали. Я правда все еще въ вагон, но ужь передъ нами не Эйдкуненъ, а Арке линъ и мы възжаемъ во Францiю. Парижъ-то, Парижъ-то, вдь я объ немъ хотлъ говорить, да и забылъ! Ужь очень про нашу русскую Европу раздумался;

прости тельное дло, когда самъ въ европейскую Европу въ гости дешь. А впрочемъ чтожъ ужь очень-то прощенiя просить. Вдь моя глава лишняя.

ГЛАВА IV.

И НЕ ЛИШНЯЯ ДЛЯ ПУТЕШЕСТВЕННИКОВЪ.

Окончательное ршенiе о томъ: дйствительно ли разсудка французъ не иметъ? Но нтъ однако почему же разсудка французъ не иметъ, спрашивалъ я себя, разсматривая четырехъ новыхъ пасажировъ, французовъ, только что вошедшихъ въ нашъ вагонъ. Это были первые французы, которыхъ я встртилъ на ихъ родной почв, если не считать таможенныхъ въ Аркелин, откуда мы только что тронулись.

Таможенные были чрезвычайно вжливы, свое дло сдлали скоро и я вошолъ въ вагонъ очень довольный первымъ шагомъ моимъ во Францiи. До Аркелина, въ вось мимстномъ отдленiи нашемъ, насъ помщалось всего только двое, я и одинъ швей царецъ, простой, и скромный человкъ, среднихъ тъ, чрезвычайно прiятный собесдникъ, съ которымъ мы часа два проболтали безъ умолку. Теперь же насъ было шестеро, и къ удивленiю моему мой швейцарецъ, при новыхъ четырехъ спутни кахъ нашихъ вдругъ сдлался чрезвычайно не словоохотливъ. Я было обратился къ нему съ продолженiемъ прежняго разговора, но онъ видимо поспшилъ замять его, отвчалъ что-то уклончиво, сухо, чуть не съ досадой, отворотился къ окну и началъ разсматривать виды, а черезъ минуту вытащилъ свой нмецкiй гидъ и совершенно углубился въ него. Я тотчасъ же его и оставилъ и молча занялся нашими новыми спутниками. Это былъ какой-то странный народъ. хали они налегк и вовсе не походили на путешественниковъ. Ни узелка, ни даже платья, которое бы сколько нибудь напоминало человка дорожнаго. Вс они были въ какихъ-то легонькихъ сюртучкахъ, страшно потертыхъ и изношенныхъ, немного лучше тхъ, какiе носятъ у насъ офицерскiе деньщики или дворовые люди въ деревняхъ у средняго рода пом щиковъ. Блье было на всхъ грязное, галстуки очень яркихъ цвтовъ и тоже очень грязные;

на одномъ изъ нихъ былъ намотанъ остатокъ шолковаго платка изъ такихъ, которые вчно носятся и пропитываются цлымъ фунтомъ жиру, посл пятнадцатилтняго соприкосновенiя съ шеей носителя. У этого же носителя были еще какiя-то запонки съ фальшивыми брильянтами въ орхъ величиною. Впрочемъ держали они себя съ какимъ-то шикомъ, даже молодцовато. Вс четверо казались однихъ и тхъ же тъ, тридцати-пяти или около, и не будучи сходны лицомъ, были чрезвычайно похожи одинъ на другого. Лица ихъ были помятыя, съ казенными французскими бородками, тоже очень похожими одна на другую. Видно было, что это народъ, прошедшiй сквозь разныя трубы и усвоившiй себ навки хоть и кислое, но чрезвычайно дловое выраженiе лица. Показалось мн тоже, что они были знакомы другъ съ другомъ, но непомню сказали ль хоть одно слово между собою. На насъ, т.-е. на меня и швейцарца они какъ-то видимо не хотли смотрть и небрежно посвистывая, небрежно разсвшись на мстахъ, равнодушно, но упорно погляды вали въ окна кареты. Я закурилъ папиросу и отъ нечего длать ихъ разглядывалъ.

У меня правда мелькалъ вопросъ: чтожъ это въ самомъ дл за народъ? Работники не работники, буржуа не буржуа. Неужели-жъ отставные военные, что-нибудь lа dеmi-sоldе или въ этомъ род? Впрочемъ я какъ-то не очень ими заботился. Черезъ десять минутъ, только что мы подъхали къ слдующей станцiи, они вс четверо одинъ за другимъ тотчасъ же выскочили изъ вагона, дверца захлопнулась и мы полетли. На этой дорог почти не ждутъ на станцiяхъ: минуты дв, много три и уже летятъ дале. Везутъ прекрасно, т.-е. чрезвычайно быстро.

Только-что мы остались одни, швейцарецъ мигомъ захлопнулъ свой гидъ, отло жилъ его въ сторону и съ довольнымъ видомъ посмотрлъ на меня, съ видимымъ желанiемъ продолжать разговоръ.

Ч Эти господа не долго посидли, началъ я, съ любопытствомъ смотря на него.

Ч Да вдь они только на одну станцiю и садились.

Ч Вы ихъ знаете?

Ч Ихъ?.. но вдь это полицейскiе...

Ч Какъ? какiе полицейскiе? спросилъ я съ удивленiемъ.

Ч То-то... я вдь тотчасъ же замтилъ давеча, что вы недогадываетесь.

Ч И... неужель шпiоны? (я все еще не хотлъ врить.) Ч Ну да;

для насъ и садились.

Ч Вы наврно это знаете?

Ч О, это безъ сомннiя! Я ужь нсколько разъ здсь прозжалъ. Насъ указали имъ еще въ таможн, когда читали наши паспорты, сообщили имъ наши имена и проч. Ну вотъ они и сели, чтобъ насъ проводить.

Ч Да зачмъ же однакожъ провожать, коль они насъ ужь видли? Вдь вы говорите имъ насъ еще на той станцiи указали?

Ч Ну да, и сообщили имъ наши имена. Но этого мало. Теперь же они насъ изучили въ подробности: лицо, костюмъ, сакъ-вояжъ, однимъ словомъ все, чмъ вы смотрите. Запонки ваши примтили. Вотъ вы сигарочницу вынимали, ну и сигароч ницу замтили, знаете всякiя мелочи, особенности, т.-е. какъ можно больше особен ностей. Вы въ Париж могли бы потеряться, имя перемнить (т.-е. если вы подозрительный). Ну такъ эти мелочи могутъ способствовать розыску. Все это съ той же станцiи сейчасъ же и телеграфируется въ Парижъ. Тамъ и сохраняется на всякiй случай, гд слдуетъ. Ктому же содержатели отелей должны сообщать вс подробности объ иностранцахъ, тоже до мелочи.

Ч Но зачмъ же ихъ столько было, вдь ихъ было четверо? продолжалъ я спрашивать все еще немного озадаченный.

Ч О, ихъ здсь очень много. Вроятно на этотъ разъ мало иностранцевъ, а еслибъ больше было они бы разбились по вагонамъ.

Ч Да помилуйте они на насъ совсмъ и не смотрли. Они въ окошки смотрли.

Ч О, не безпокойтесь, все разсмотрли... Для насъ и садились.

Ну-ну, подумалъ я, вотъ-те и разсудка французъ не иметъ, и (признаюсь со стыдомъ) какъ-то недоврчиво накосился на швейцарца: Да ужь и ты, братъ, не того ли, а только такъ прикидываешься, мелькнуло у меня въ голов, но только на мигъ, увряю васъ. Нелпо, но чтожъ будешь длать;

невольно подумается...

Швейцарецъ не обманулъ меня. Въ отел, въ которомъ я остановился, немедленно описали вс малйшiя примты мои и сообщили ихъ куда слдуетъ. По точности и мелочности, съ которой разсматриваютъ васъ при описанiи примтъ, можно заключить, что и вся дальнйшая ваша жизнь въ отел, такъ-сказать вс ваши шаги скрупулезно наблюдаются и сосчитываются. Впрочемъ на первый разъ въ отел меня лично не много безпокоили и описали меня втихомолку, кром разумется тхъ вопросовъ, какiе задаются вамъ по книг и въ нее же вы вписы ваете показанья ваши: кто, какъ, откуда, съ какими помыслами? и проч. Но во второмъ отел, въ которомъ я остановился не найдя мста въ прежнемъ htеl Coquillirе, посл восьмидневной моей отлучки въ Лондонъ, со мной обошлись гораздо откровенне. Этотъ второй htеl dеs Empreurs смотрлъ вообще какъ-то патрiархальне во всхъ отношенiяхъ. Хозяинъ и хозяйка дйствительно были очень хорошiе люди и чрезвычайно деликатны, уже пожилые супруги, необыкно венно внимательные къ своимъ постояльцамъ. Въ тотъ же день какъ я у нихъ сталъ, хозяйка вечеромъ, поймавъ меня въ сняхъ, пригласила въ комнату, гд была контора. Тутъ же находился и мужъ, но хозяйка очевидно заправляла всмъ по хозяйству.

Ч Извините, начала она очень вжливо: Ч намъ надо ваши примты.

Ч Но вдь я сообщилъ... паспортъ мой у васъ.

Ч Такъ, но... vоtrе tat?

Это: vоtrе tat? Чрезвычайно сбивчивая вещь и нигд мн не нравилось. Ну что тутъ написать? Путешественникъ, Ч слишкомъ отвлеченно. Hоmmе dе lеtt rеs Ч никакого уваженiя не будутъ имть.

Ч Напишемте лучше prорritаirе, какъ вы думаете? спросила меня хозяйка.

Это будетъ лучше всего.

Ч О да, это будетъ лучше всего, поддакнулъ супругъ.

Ч Написали. Ну теперь: причина вашего призда въ Парижъ?

Ч Какъ путешественникъ, проздомъ.

Ч Гм, да, pоur vоir Paris. Позвольте мсье: вашъ ростъ?

Ч То-есть какъ это ростъ?

Ч Какого вы именно росту?

Ч Вы видите, средняго.

Ч Это такъ, мсье... Но желалось бы знать подробне... Я думаю, я думаю...

продолжала она въ нкоторомъ затрудненiи, совтуясь глазами съ мужемъ.

Ч Я думаю столько-то, ршилъ мужъ, опредляя мой ростъ на глазомръ въ метрахъ.

Ч Да зачмъ вамъ это нужно? спросилъ я.

Ч Охъ это необ-хо-димо, отвчала хозяйка, любезно протянувъ на слов необ ходимо и все-таки записывая въ книгу мой ростъ. Теперь мсье ваши волосы? блон динъ, гм... довольно свтлаго оттнка... прямые...

Она записала и волосы.

Ч Позвольте, мсье, продолжала она, кладя перо, вставая со стула и подходя ко мн съ самымъ любезнымъ видомъ: Ч вотъ сюда, два шага, къ окну. Надо разглядть цвтъ вашихъ глазъ. Гм, свтлые...

И она опять посовтовалась глазами съ мужемъ. Они видимо чрезвычайно любили другъ друга.

Ч Боле сраго оттнка, замтилъ мужъ съ особенно дловымъ, даже нсколько озабоченнымъ видомъ. Vоil мигнулъ онъ жен, указывая что-то надъ своею бровью, но я очень хорошо понялъ на что онъ указывалъ. У меня маленькiй шрамъ на бу и ему хотлось, чтобы жена замтила и эту особую примту.

Ч Позвольте-жъ теперь спросить, сказалъ я хозяйк, когда кончился весь экзаменъ: Ч неужели съ васъ требуютъ такой отчетности?

Ч О, мсье, это необ-хо-димо!..

Ч Мсье! поддакнулъ мужъ съ какимъ-то особенно-внушительнымъ видомъ.

Ч Но въ htеl Coquillirе меня не спрашивали.

Ч Не можетъ быть, живо подхватила хозяйка. Они за это могли очень отвтить. Вроятно они оглядли васъ молча, но только непремнно, непремнно оглядли. Мы же проще и откровенне съ нашими постояльцами, мы живемъ съ ними какъ съ родными. Вы останетесь довольны нами. Вы увидите...

Ч О, мсье!.. скрпилъ мужъ съ торжественностью и даже умиленiе изобрази лось на лиц его.

И это были пречестные, прелюбезные супруги, на сколько покрайней мр я ихъ узналъ потомъ. Но слово: необ-хо-димо произносилось вовсе не въ какомъ нибудь извинительномъ, или уменьшительномъ тон, а именно въ смысл полнйшей необходимости и чуть ли не совпадающей съ собственными, личными ихъ убжденiями.

Итакъ я въ Париж...

ГЛАВА V.

ВААЛЪ.

Итакъ я въ Париж... Но не думайте однако, что я вамъ много раскажу собственно о город Париж. Я думаю вы столько уже перечитали о немъ порусски, что наконецъ ужь и надоло читать. Ктому же вы сами въ немъ были и наврное все лучше меня замтили. Да и терпть я не могъ, за границей, осматривать по гиду, по заказу, по обязанности путешественника, а потому и просмотрлъ въ иныхъ мстахъ такiя вещи, что даже стыдно сказать. И въ Париж просмотрлъ. Такъ и не скажу что именно просмотрлъ, но зато вотъ что скажу: я сдлалъ опредленiе Парижу, прибралъ къ нему эпитетъ и стою за этотъ эпитетъ. Именно: это самый нравственный и самый добродтельный городъ на всемъ земномъ шар. Что за поря докъ! Какое благоразумiе, какiя опредленныя и прочно установившiяся отношенiя;

какъ все обезпечено и разлиновано;

какъ вс довольны;

какъ вс стараются уврить себя что довольны и совершенно счастливы, и какъ вс наконецъ дотого достара лись, что и дйствительно уврили себя, что довольны и совершенно счастливы, и...

и... и остановились на этомъ. Дале и дороги нтъ. Вы не поврите тому, что оста новились на этомъ;

вы закричите что я преувеличиваю, что это все жолчная патрiо тическая клевета, что не могло же все это остановиться совсмъ въ самомъ дл. Но друзья мои: вдь предувдомилъ же я васъ еще въ первой глав этихъ замтокъ, что можетъ-быть ужасно навру. Ну и не мшайте мн. Вы знаете тоже наврно, что если я и навру, то навру будучи убжденъ, что не вру. А помоему этого ужь слиш комъ довольно. Ну, такъ и дайте мн свободу.

Да, Парижъ удивительный городъ. И что за комфортъ, что за всевозможныя удобства для тхъ, которые имютъ право на удобства, и опять-таки, какой поря докъ, какое такъ-сказать затишье порядка. Я все возвращаюсь къ порядку. Право, еще не много, и полутора-мильонный Парижъ обратится въ какой-нибудь окаменлый въ затишь и порядк професорскiй нмецкiй городокъ, врод напримръ какого-нибудь Гейдельберга. Какъ-то знаете тянетъ къ тому. И будто не можетъ быть Гейдельберга въ колоссальномъ размр? И какая регламентацiя!

Поймите меня: не столько вншняя регламентацiя, которая ничтожна (сравнительно разумется), а колосальная внутренняя, духовная, изъ души происшедшая. Парижъ суживается, какъ-то охотно съ любовью умаляется съ умиленiемъ ежится. Куды въ этомъ отношенiи напримръ Лондонъ! Я былъ въ Лондон всего восемь дней, и покрайней-мр наружно, Ч какими широкими картинами, какими яркими планами, своеобразными, нерегулированными подъ одну мрку планами оттушевался онъ въ моихъ воспоминанiяхъ. Все такъ громадно и рзко въ своей своеобразности. Даже обмануться можно этой своеобразностью. Каждая рзкость, каждое противорчiе уживаются рядомъ съ своимъ антитезомъ и упрямо идутъ рука объ руку, проти ворча другъ другу и повидимому никакъ не исключая другъ друга. Все это кажется упорно стоитъ за себя и живетъ посвоему и повидимому не мшаетъ другъ другу. А между тмъ и тутъ таже упорная, глухая и уже застарлая борьба, борьба на смерть всеобще-западнаго личнаго начала съ необходимостью хоть какъ-нибудь ужиться вмст, хоть какъ-нибудь составить общину и устроиться въ одномъ муравейник;

хоть въ муравейникъ обратиться, да только устроиться не подая другъ друга Ч не то обращенiе въ антропофаги! Въ этомъ отношенiи, съ другой стороны, замчается тоже что и въ Париж: такое же отчаянное стремленiе съ отчаянiя остановиться на statu quо, вырвать съ мясомъ изъ себя вс желанiя и надежды, проклясть свое будущее, въ которое не хватаетъ вры можетъ-быть у самихъ предводителей прогреса и поклониться Ваалу. Пожалуста однакожъ не увлекайтесь высокимъ слогомъ: все это замчается сознательно, только въ душ передовыхъ сознающихъ, да безсознательно инстинктивно въ жизненныхъ отправленiяхъ всей массы. Но буржуа напримръ въ Париж сознательно почти очень доволенъ и увренъ, что все такъ и слдуетъ, и прибьетъ даже васъ, если вы усомнитесь въ томъ, что такъ и слдуетъ быть, прибьетъ, потомучто до сихъ поръ все чего-то побаивается, несмотря на всю самоувренность. Въ Лондон хоть и такъ же, но зато какiя широкiя, подав ляющiя картины! Даже наружно какая разница съ Парижемъ. Этотъ день и ночь суетящiйся и необъятный какъ море городъ, визгъ и вой машинъ, эти чугунки, проложенныя поверхъ домовъ (а вскор и подъ домами), эта смлость предпрiимчи вости, этотъ кажущiйся безпорядокъ, который въ сущности есть буржуазный поря докъ въ высочайшей степени, эта отравленная Темза, этотъ воздухъ, пропитанный каменнымъ углемъ, эти великолпные скверы и парки, эти страшные углы города, какъ Вайтчапель, съ его полуголымъ, дикимъ и голоднымъ населенiемъ. Сити съ своими мильонами и всемiрной торговлей, кристальный дворецъ, всемiрная выставка... Да, выставка поразительна. Вы чувствуете страшную силу, которая соединила тутъ всхъ этихъ безчисленныхъ людей, пришедшихъ со всего мiра въ едино стадо;

вы сознаете исполинскую мысль;

вы чувствуете, что тутъ что-то уже достигнуто, что тутъ побда, торжество. Вы даже какъ-будто начинаете бояться чего-то. Какъ бы вы ни были независимы, но вамъ отчего-то дйствительно стано вится страшно. Ужь не это ли въ самомъ дл достигнутый идеалъ? думаете вы;

не конецъ ли тутъ? не это ли ужь и въ самомъ дл ледино стадо. Не придется ли принять это и въ самомъ дл за полную правду и занмть окончательно? Все это такъ торжественно, побдно и гордо, что вамъ начинаетъ духъ тснить. Вы смот рите на эти сотни тысячъ, на эти мильоны людей, покорно текущихъ сюда со всего земного шара Ч людей, пришедшихъ съ одною мыслью, тихо, упорно и молча толпя щихся въ этомъ колосальномъ дворц, и вы чувствуете, что тутъ что-то оконча тельное совершилось, совершилось и закончилось. Это какая-то библейская картина, что-то о Вавилон, какое-то пророчество изъ апокалипсиса, въ очiю совершающееся.

Вы чувствуете, что много надо вковчнаго, духовнаго отпора и отрицанiя, чтобъ не поддаться, не подчиниться впечатлнiю, не поклониться факту и не обоготворить Ваала, то-есть не принять существующаго за свой идеалъ...

Ну, это вздоръ, скажете вы, болзненный вздоръ, нервы, преувеличенiе. Не остановится на этомъ никто, и никто не приметъ этого за свой идеалъ. Ктому же голодъ и рабство не свой братъ, и лучше всего подскажутъ отрицанiе и зародятъ скептицизмъ. А сытые дилетанты, прогуливающiеся для своего удовольствiя, конечно могутъ создавать картины изъ апокалипсиса и тшить свои нервы, преуве личивая и вымогая изъ всякаго явленiя, для возбужденiя себя, сильныя ощущенiя...

Ч Такъ, отвчаю я: Ч положимъ что я былъ увлеченъ декорацiей, это все такъ. Но еслибъ вы видли какъ гордъ тотъ могучiй духъ, который создалъ эту колосальную декорацiю, и какъ гордо убжденъ этотъ духъ въ своей побд и въ своемъ торжеств, то вы бы содрогнулись за его гордыню, упорство и слпоту, содрогнулись бы и за тхъ, надъ кмъ носится и царитъ этотъ гордый духъ. При такой колосальности, при такой исполинской гордости владычествующаго духа, при такой торжественной оконченности созданiй этого духа, замираетъ нердко и голод ная душа, смиряется, подчиняется, ищетъ спасенiя въ джин и въ разврат и начи наетъ вровать, что такъ всему тому и слдуетъ быть. Фактъ давитъ, масса деревенетъ и прихватываетъ китайщины, или если и рождается скептицизмъ, то мрачно и съ проклятiемъ ищетъ спасенiя въ чемъ-нибудь врод мормоновщины. А въ Лондон можно увидть массу въ такомъ размр и при такой обстановк, въ какой вы нигд въ свт ее на яву не увидите. Говорили мн напримръ, что ночью по субботамъ полмильона работниковъ и работницъ, съ ихъ дтьми, разливаются какъ море по всему городу, наиболе группируясь въ иныхъ кварталахъ, и всю ночь до пяти часовъ празднуютъ шабашъ, т. е. надаются и напиваются какъ скоты, за всю недлю. Все это несетъ свои еженедльныя экономiи, все наработанное тяжкимъ трудомъ и проклятiемъ. Въ мясныхъ и състныхъ лавкахъ толстйшими пучками горитъ газъ, ярко освщая улицы. Точно балъ устроивается для этихъ блыхъ негровъ. Народъ толпится въ отворенныхъ тавернахъ и въ улицахъ. Тутъ же дятъ и пьютъ. Пивныя лавки разубраны какъ дворцы. Все пьяно, но безъ веселья, а мрачно, тяжело и все какъ-то странно молчаливо. Только иногда ругательства и кровавыя потасовки нарушаютъ эту подозрительную и грустно-дйствующую на васъ молчаливость. Все это поскорй торопится напиться до потери сознанiя...

Жоны не отстаютъ отъ мужей и напиваются вмст съ мужьями;

дти бгаютъ и ползаютъ между ними. Въ такую ночь, во второмъ часу, я заблудился однажды и долго таскался по улицамъ среди неисчислимой толпы этого мрачнаго народа, распрашивая почти знаками дорогу, потомучто поанглiйски я не знаю ни слова. Я добился дороги, но впечатлнiе того что я видлъ, мучило меня дня три посл этого.

Народъ везд народъ, но тутъ все было такъ колосально, такъ ярко, что вы какъ бы ощупали то, что до сихъ поръ только воображали. Тутъ ужь вы видите даже и не народъ, а потерю сознанiя, систематическую, покорную, поощряемую. И вы чувству ете, глядя на всхъ этихъ парiевъ общества, что еще долго не сбудется для нихъ пророчество, что еще долго не дадутъ имъ пальмовыхъ втвей и блыхъ одеждъ, и что долго еще будутъ они взывать ко престолу Всевышняго: докол Господи. И они сами знаютъ это и покамстъ отмщаютъ за себя обществу какими-то подзем ными мормонами, трясучками, странниками... Мы удивляемся глупости идти въ какiе-то трясучки и странники и не догадываемся, что тутъ Ч отдленiе отъ нашей общественной формулы, отдленiе упорное, безсознательное;

инстинктивное отдленiе во что бы то ни стало для ради спасенiя, отдленiе съ отвращенiемъ отъ насъ и ужасомъ. Эти мильоны людей, оставленные и прогнанные съ пиру людского, толкаясь и давя другъ друга въ подземной тм, въ которую они брошены своими старшими братьями, ощупью стучатся хоть въ какiя-нибудь ворота и ищутъ выхода, чтобъ не задохнуться въ темномъ подвал. Тутъ послдняя, отчаянная попытка сбиться въ свою кучу, въ свою массу и отдлиться отъ всего, хотя бы даже отъ образа человческаго, только бы быть посвоему, только бы не быть вмст съ нами...

Я видлъ въ Лондон еще одну подобную же этой массу, которую тоже нигд не увидите въ такомъ размр, какъ въ Лондон. Тоже декорацiя въ своемъ род.

Кто бывалъ въ Лондон, тотъ наврно хоть разъ сходилъ ночью въ Гай-Маркетъ.

Это кварталъ, въ которомъ по ночамъ, въ нкоторыхъ улицахъ, тысячами толпятся публичныя женщины. Улицы освщены пучками газа, о которыхъ у насъ не имютъ понятiя. Великолпныя кофейни, разубранныя зеркалами и золотомъ, на каждомъ шагу. Тутъ и сборища, тутъ и прiюты. Даже жутко входить въ эту толпу. И такъ странно она составлена. Тутъ и старухи, тутъ и красавицы, передъ которыми оста навливаешься въ изумленiи. Во всемъ мiр нтъ такого красиваго типа женщинъ, какъ англичанки. Все это съ трудомъ толпится въ улицахъ, тсно, густо. Толпа не умщается на тротуарахъ и заливаетъ всю улицу. Все это жаждетъ добычи и броса ется съ безстыднымъ цинизмомъ на перваго встрчнаго. Тутъ и блестящiя дорогiя одежды и почти лохмотья, и рзкое различiе тъ, все вмст. Въ этой ужасной толп толкается и пьяный бродяга, сюда же заходитъ и титулованный. Слышны ругательства, ссоры, зазыванье и тихiй, призывный шопотъ еще робкой красавицы.

И какая иногда красота! Лица точно изъ кипсековъ. Помню разъ я зашолъ въ одно Casinо. Тамъ гремла музыка, шли танцы, толпилась бездна народу. Убранство было великолпное. Но мрачный характеръ не оставляетъ англичанъ и среди веселья: они и танцуютъ серьозно, даже угрюмо, чуть не выдлывая па и какъ-будто по обязанности. Наверху, въ галере, я увидалъ одну двушку и остановился просто изумленный: ничего подобнаго такой идеальной красот я еще не встрчалъ никогда. Она сидла за столикомъ вмст съ молодымъ человкомъ, кажется бога тымъ джентльменомъ, и по всему видно непривычнымъ постителемъ казино. Онъ можетъ-быть отыскивалъ ее и наконецъ они свидлись или условились видться здсь. Онъ мало говорилъ съ нею и все какъ-то отрывисто, какъ-будто не о томъ, о чемъ они хотли бы говорить. Разговоръ часто прерывался долгимъ молчанiемъ. Она тоже была очень грустна. Черты лица ея были нжны, тонки, что-то затаенное и грустное было въ ея прекрасномъ и немного гордомъ взгляд, что-то мыслящее и тоскующее. Мн кажется у ней была чахотка. Она была, она не могла не быть выше всей этой толпы несчастныхъ женщинъ своимъ развитiемъ: иначе чтоже значитъ лицо человческое? А между тмъ она тутъ же пила джинъ, за который заплатилъ молодой человкъ. Наконецъ онъ всталъ, пожалъ ей руку и они разстались. Онъ ушолъ изъ казино, а она, съ румянцемъ, разгорвшимся отъ водки густыми пятнами на ея блдныхъ щекахъ, пошла и затерялась въ толп промышляющихъ женщинъ.

Въ Гай-Маркет я замтилъ матерей, которыя приводятъ на промыселъ своихъ малолтнихъ дочерей. Маленькiя двочки тъ по двнадцати хватаютъ васъ за руку и просятъ чтобъ вы шли съ ними. Помню разъ, въ толп народа, на улиц, я увидалъ одну двочку, тъ шести не боле, всю въ лохмотьяхъ, грязную, босую, испитую и кажется избитую: просвчивавшее сквозь лохмотья тло ея было въ синя кахъ. Она шла какъ бы не помня себя, не торопясь никуда, богъ-знаетъ зачмъ шатаясь въ толп;

можетъ-быть она была голодна. На нее никто не обращалъ вниманiя. Но что боле всего меня поразило, Ч она шла съ видомъ такого горя, такого безвыходнаго отчаянiя на лиц, что видть это маленькое созданiе, уже несущее на себ столько проклятiя и отчаянiя, было даже какъ-то неестественно и ужасно больно. Она все качала своей всклоченной головой изъ стороны въ сторону, точно разсуждая о чемъ-то, раздвигала врозь свои маленькiя руки, жестикулируя ими, и потомъ вдругъ сплескивала ихъ вмст и прижимала къ своей голенькой груди. Я воротился и далъ ей полшиллинга. Она взяла серебряную монетку, потомъ дико, съ боязливымъ изумленiемъ посмотрла мн въ глаза и вдругъ бросилась бжать со всхъ ногъ назадъ, точно боясь, что я отниму у ней деньги. Ч Вообще предметы игривые...

И вотъ, разъ ночью, въ толп этихъ потерянныхъ женщинъ и развратниковъ остановила меня женщина, торопливо пробиравшаяся сквозь толпу. Она была одта вся въ черномъ, въ шляпк почти закрывавшей ея лицо;

я почти и не усплъ разглядть его;

помню только пристальный ея взглядъ. Она сказала что-то что я не могъ разобрать ломанымъ французскимъ языкомъ, сунула мн въ руку какую-то маленькую бумажку и быстро прошла дале. У освщоннаго окна кофейной я разсмотрлъ бумажку: это былъ маленькiй квадратный лоскутокъ;

на одной сторон его было напечатано: Crois-tu celа? На другой сторон, по французски же: Азъ есмь воскресенiе и животъ... и т. д. нсколько извстныхъ строкъ. Согласитесь, что это тоже довольно оригинально. Мн растолковали потомъ, что это католическая пропаганда, шныряющая всюду, упорная, неустанная. То раздаются эти бумажки на улицахъ, то книжки, состоящiя изъ разныхъ отдльныхъ выдержекъ изъ евангелiя и библiи. Раздаютъ ихъ даромъ, навязываютъ, суютъ въ руки. Пропагаторовъ бездна и мужчинъ и женщинъ. Это пропаганда тонкая и расчетливая. Католическiй священ никъ самъ выслдитъ и вотрется въ бдное семейство какого-нибудь работника.

Найдетъ онъ напримръ больного, лежащаго въ отребьи на сыромъ полу, окружон наго одичавшими съ голоду и съ холоду дтьми, съ голодной, а зачастую и пьяной женой. Онъ всхъ накормитъ, однетъ, обогретъ, начнетъ лечить больного, поку паетъ лекарство, длается другомъ дома и подъ конецъ обращаетъ всхъ въ католи чество. Иногда, впрочемъ уже посл излеченiя, его прогоняютъ съ ругательствами и побоями. Онъ не устаетъ и идетъ къ другимъ. Его оттуда вытолкаютъ;

онъ все снесетъ, но ужь кого нибудь да уловитъ. Англиканскiй же священникъ не пойдетъ къ бдному. Бдныхъ и въ церковь не пускаютъ, потомучто имъ нечмъ заплатить за мсто на скамь. Браки между работниками и вообще между бдными почти зача стую незаконные, потомучто дорого стоитъ внчаться. Кстати, многiе изъ этихъ мужей ужасно бьютъ своихъ жонъ, уродуютъ ихъ на смерть и больше все кочергами, которыми разворачиваются въ камин уголья. Это у нихъ какой-то уже опредленный къ битью инструментъ. Покрайней-мр въ газетахъ, при описанiи семейныхъ ссоръ, увчiй и убiйствъ, всегда упоминается кочерга. Дти у нихъ, чуть-чуть подросши, зачастую идутъ на улицу, сливаются съ толпой и подконецъ не возвращаются къ родителямъ. Ч Англиканскiе священники и епископы горды и богаты, живутъ въ богатыхъ приходахъ и жирютъ въ совершенномъ спокойствiи совсти. Они большiе педанты, очень образованы и сами важно и серьозно врятъ въ свое тупо-нравственное достоинство, въ свое право читать спокойную и само увренную мораль, жирть и жить для богатыхъ. Это религiя богатыхъ и ужь тутъ безъ маски. Покрайней-мр Ч рацiонально и безъ обмана. У этихъ убжденныхъ до отупнiя професоровъ религiи есть одна своего рода забава: это миссiонерство.

Исходятъ всю землю, зайдутъ въ глубь Африки, чтобъ обратить одного дикаго и забываютъ мильонъ дикихъ въ Лондон, за то что у тхъ нечмъ платить имъ. Но богатые англичане и вообще вс тамошнiе золотые тельцы чрезвычайно религiозны, мрачно, угрюмо и своеобразно. Англiйскiе поэты испоконъ вку любятъ воспвать красоту пасторскихъ жилищъ въ провинцiи, осненныхъ столтними дубами и вязами, ихъ добродтельныхъ жонъ и идеально прекрасныхъ, блокурыхъ дочерей съ голубыми глазами.

Но когда проходитъ ночь и начинается день, тотъ же гордый и мрачный духъ снова царственно проносится надъ исполинскимъ городомъ. Онъ не тревожится тмъ что было ночью, не тревожится и тмъ что видитъ кругомъ себя днемъ. Ваалъ царитъ и даже не требуетъ покорности, потомучто въ ней убжденъ. Вра его въ себя безгранична;

онъ презрительно и спокойно, чтобъ только отвязаться, подаетъ организованную милостыню и затмъ поколебать его самоувренность невозможно.

Ваалъ не прячетъ отъ себя, какъ длаютъ напримръ въ Париж, иныхъ дикихъ, подозрительныхъ и тревожныхъ явленiй жизни. Бдность, страданiе, ропотъ и отупнiе массы его не тревожатъ нисколько. Онъ презрительно позволяетъ всмъ этимъ подозрительнымъ и зловщимъ явленiямъ жить рядомъ съ его жизнью, подл, на яву. Онъ не старается, трусливо, какъ парижанинъ, усиленно разуврять себя, ободрять и доносить самому себ, что все спокойно и благополучно. Онъ не прячетъ, какъ въ Париж, куда-то бдныхъ, чтобъ т не тревожили и не пугали напрасно его сна. Парижанинъ какъ птица страусъ любитъ затыкать свою голову въ песокъ, чтобъ такъ ужь и невидать настигающихъ его охотниковъ. Въ Париж... Но однако чтожъ это я! Я опять не въ Париж... Да когда жъ это, Господи, я прiучусь къ порядку...

ГЛАВА VI.

ОПЫТЪ О БУРЖУА.

Отчего же здсь все это ежится, отчего все это хочетъ размняться на мелкую монету, стсниться, стушеваться;

нтъ меня, нтъ совсмъ на свт;

я спрятался, проходите пожалуста мимо и не замчайте меня, сдлайте видъ какъ-будто вы меня не видите, проходите, проходите! Ч Да о комъ вы говорите? Кто ежится?

Ч Да буржуа.

Ч Помилуйте, онъ король, онъ все, lе tiеrs еtat c'est tоut, а вы Ч ежится!

Ч Да-съ, а отчего онъ такъ спрятался подъ императора Наполеона? Отчего онъ забылъ высокiй слогъ въ палат депутатовъ, который онъ такъ любилъ прежде?

Отчего онъ не хочетъ ничего вспоминать и руками машетъ, когда ему напомнятъ о чемъ-нибудь, чтп было въ старину? Отчего у него тотчасъ же, на ум и въ глазахъ, и на язык тревога, когда другiе чего-нибудь осмлятся пожелать въ его присутствiи?

Отчего, когда онъ самъ сдуру разблажится и чего-нибудь вдругъ пожелаетъ, то тотчасъ же вздрогнетъ и начинаетъ открещиваться: Господи! да что это я нако нецъ! и долго еще посл того совстливо старается загладить свое поведенiе старанiемъ и послушанiемъ? Отчего онъ смотритъ и чуть не говоритъ: Вотъ, поторгую сегодня маленько въ лавочк, да Богъ дастъ завтра опять поторгую, можетъ и посл завтра, если будетъ великая милость Господня... Ну а тамъ, а тамъ, только бы вотъ поскоре накопить хоть крошечку, и Ч арrеs mоi lе dеlugе? Отчего онъ куда-то прибралъ всхъ бдныхъ и увряетъ, что ихъ совсмъ нтъ? Отчего онъ довольствуется казенной литературой? Отчего ему ужасно хочется уврить себя, что его журналы неподкупны? Отчего онъ соглашается давать столько денегъ на шпiоновъ? Отчего онъ не сметъ пикнуть слова о мексиканской экспедицiи?

Отчего въ театр мужья выставляются въ такомъ благороднйшемъ и денежномъ вид, а любовники все такiе оборванные, безъ мста и безъ протекцiи, прикащики какiе-то или художники, дрянцо въ высочайшей степени? Отчего ему мерещится, что эпузы вс до единой врны до послдней крайности, что фойе благоденствуетъ, pot аu-fеu варится на добродтельнйшемъ огн, а головная прическа въ самомъ лучшемъ вид, въ какомъ только можно себ представить? Насчетъ прически ужь это такъ непремнно ршено, такъ ужь условлено, безо всякихъ разговоровъ, такъ, само собою условилось, и хотя поминутно прозжаютъ по бульварамъ фiакры съ опущенными сторами, хотя везд есть прiюты для всхъ интересныхъ надобностей, хотя туалеты эпузъ даже и весьма часто дороже, чмъ можно бы было предполо жить, судя по карману супруга, но такъ ршено, такъ подписано и чего же вамъ боле? А почему такъ ршено и подписано? Какже-съ: если не такъ, такъ вдь пожалуй подумаютъ, что идеалъ не достигнутъ, что въ Париж еще не совершенный рай земной, что можно пожалуй чего-нибудь еще пожелать, что стало-быть буржуа и самъ не совершенно доволенъ тмъ порядкомъ, за который стоитъ и который всмъ навязываетъ;

что въ обществ есть прорхи, которыя надо чинить. Вотъ почему буржуа и замазываетъ дырочки на сапогахъ чернилами, только бы боже-сохрани чего не замтили! А эпузы кушаютъ конфетки, гонтируются, такъ что русскiя барыни въ отдаленномъ Петербург имъ завидуютъ до истерики, показываютъ свои ножки и преграцiозно приподымаютъ свои платья на бульварахъ. Чего же боле для совершеннаго счастья? Вотъ почему заглавiя романовъ, какъ напримръ Жена, мужъ и любовникъ уже невозможны при теперешнихъ обстоятельствахъ, потомучто любовниковъ нтъ и не можетъ быть. И будь ихъ въ Париж также много, какъ песку морского (а ихъ тамъ можетъ и больше), все-таки ихъ тамъ нтъ и не можетъ быть, потомучто такъ ршено и подписано, потомучто все блеститъ добродтелями.

Такъ надо, чтобъ все блестло добродтелями. Если посмотрть на большой дворъ въ Палероял вечеромъ, до одинадцати часовъ ночи, то придется непремнно пролить слезу умиленiя. Безчисленные мужья прогуливаются съ своими безчислен ными эпузами подъ руку, кругомъ рзвятся ихъ милыя и благонравныя дтки, фонтанчикъ шумитъ и однообразнымъ плескомъ струй напоминаетъ вамъ о чемъ-то покойномъ, тихомъ, всегдашнемъ, постоянномъ, гейдельбергскомъ. И вдь не одинъ фонтанчикъ въ Париж шумитъ такимъ образомъ: фонтанчиковъ много, и везд тоже, тоже самое, такъ что сердце радуется.

Потребность добродтели въ Париж неугасима. Теперь французъ серьозенъ, солиденъ и даже часто умиляется сердцемъ, такъ что я не понимаю, почему даже до сихъ поръ онъ такъ ужасно чего-то труситъ, труситъ, несмотря даже на всю glоirrе militаirе, процвтающую во Францiи и за которую Jaquеs Bonhоmmе такъ дорого платитъ. Парижанинъ ужасно любитъ торговать, но кажется и торгуя и облупливая васъ какъ липку въ своемъ магазин, онъ облупливаетъ не просто для барышей, какъ бывало прежде, а изъ добродтели, изъ какой-то священнйшей необходи мости. Накопить фортуну и имть какъ можно больше вещей, это обратилось въ самый главный кодексъ нравственности, въ катихизмъ парижанина. Это и прежде было, но теперь, теперь это иметъ какой-то такъ-сказать священнйшiй видъ.

Прежде хоть что-нибудь признавалось кром денегъ, такъ что человкъ и безъ денегъ, но съ другими качествами, могъ расчитывать хоть на какое-нибудь уваженiе;

ну, а теперь ни-ни. Теперь надо накопить денежки и завести какъ можно больше вещей, тогда и можно расчитывать хоть на какое-нибудь уваженiе. И нетолько на уваженiе другихъ, но даже на самоуваженiе нельзя иначе расчитывать. Парижанинъ себя въ грошъ не ставитъ если чувствуетъ, что у него карманы пусты, и это созна тельно, совстливо, съ великимъ убжденiемъ. Вамъ позволяются удивительныя вещи, если у васъ только есть деньги. Бдный Сократъ есть только глупый и вредный фразеръ, и уважается только разв на театр, потомучто буржуа все еще любитъ уважать добродтель на театр. Странный человкъ этотъ буржуа: провоз глашаетъ прямо, что деньги есть высочайшая добродтель и обязанность человче ская, а между тмъ ужасно любитъ поиграть и въ высшее благородство. Вс французы имютъ удивительно благородный видъ. У самаго подлаго французика, который за четвертакъ продастъ вамъ родного отца, да еще самъ, безъ спросу, прибавитъ вамъ что-нибудь въ придачу, въ тоже время, даже въ ту самую минуту, какъ онъ вамъ продаетъ своего отца, такая внушительная осанка, что на васъ даже нападаетъ недоумнiе. Войдите въ магазинъ купить что-нибудь, и послднiй прика щикъ раздавитъ, просто раздавитъ васъ своимъ неизъяснимымъ благородствомъ.

Это т самые прикащики, которые служатъ моделью самаго субдительнаго суперфлю для нашего Михайловскаго театра. Вы подавлены, вы просто чувствуете себя въ чемъ-то виноватымъ передъ этимъ прикащикомъ. Вы пришли, напримръ, чтобъ издержать десять франковъ, а между тмъ васъ встрчаютъ какъ лорда Девоншира.

Вамъ тотчасъ же длается отчего-то ужасно совстно, вамъ хочется поскорй уврить, что вы вовсе не лордъ Девонширъ, а только такъ себ скромный путеше ственникъ и вошли, чтобъ купить только на десять франковъ. Но молодой человкъ самой счастливой наружности и съ неизъяснимйшимъ благородствомъ въ душ, при вид котораго вы готовы себя признать даже подлецомъ (потомучто ужь до такой степени онъ благороденъ!), начинаетъ вамъ развертывать товару на десятки тысячъ франковъ. Онъ въ одну минуту забросалъ для васъ весь прилавокъ, и какъ подумаешь тутъ же, сколько ему бдненькому придется посл васъ опять заверты вать, ему, Грандисону, Алкивiаду, Монморанси, да еще посл кого? посл васъ, имвшаго дерзость съ вашей незавидной наружностью, съ вашими пороками и недо статками, съ вашими отвратительными десятью франками придти безпокоить такого маркиза, Ч какъ подумаешь все это, то поневол мигомъ, тутъ же за прилавкомъ, начинаешь въ высочайшей степени презирать себя. Вы раскаяваетесь и проклинаете судьбу зачмъ у васъ въ карман теперь только сто франковъ;

вы бросаете ихъ, прося взглядомъ прощенiя. Но вамъ великодушно завертываютъ товаръ на ваши мизерные сто франковъ, прощаютъ вамъ всю тревогу, все безпокойство, которое вы произвели въ магазин и вы спшите какъ-нибудь поскоре стушеваться. Придя домой, вы ужасно удивляетесь, что хотли истратить только десять франковъ, а истратили сто. Сколько разъ, проходя бульвары или Ruе Vivienne, гд столько громадныхъ магазиновъ съ галантерейностями, я мечталъ про себя: вотъ бы напу стить сюда русскихъ барынь и... но о томъ что слдуетъ дальше, лучше всего знаютъ прикащики и старосты въ орловскихъ, тамбовскихъ и разныхъ прочихъ губернiяхъ.

Русскимъ вообще ужасно хочется показать въ магазинахъ, что у нихъ необъятно много денегъ. Зато находится же на свт такое безстыдство, какъ напримръ въ англичанкахъ, которыя нетолько не смущаются, что какой-нибудь Адонисъ, Виль гельмъ Тель забросалъ для нихъ весь прилавокъ товарами и переворотилъ весь мага зинъ, но даже начинаютъ, о ужасъ! торговаться изъ-за какихъ-нибудь десяти франковъ. Но и Вильгельмъ Тель не промахъ: ужь онъ отмститъ за себя, и за какую нибудь шаль въ тысячу пятьсотъ франковъ слупитъ съ миледи двнадцать тысячъ, да еще такъ, что та остается совершенно довольна. Но несмотря на то буржуа до страсти любитъ неизъяснимое благородство. На театр подавай ему непремнно безсребрениковъ. Гюставъ долженъ сiять только однимъ благородствомъ и буржуа плачетъ отъ умиленiя. Безъ неизъяснимаго благородства онъ и спать не можетъ спокойно. А что онъ взялъ двнадцать тысячъ вмсто тысячи пятисотъ франковъ, то это даже обязанность: онъ взялъ изъ добродтели. Воровать гадко, подло, Ч за это на галеры;

буржуа многое готовъ простить, но не проститъ воровства, хотя бы вы или дти ваши умирали съ голоду. Но если вы украдете изъ добродтели, о, вамъ тогда совершенно все прощается. Вы стало-быть хотите fаirе fоrtunе и накопить много вещей, т. е. исполнить долгъ природы и человчества. Вотъ почему въ кодекс совершенно ясно обозначены пункты воровства изъ низкой цли, т. е. изъ-за какого нибудь куска хлба и воровство изъ высокой добродтели. Послднее въ высо чайшей степени обезпечено, поощряется и необыкновенно прочно организовано.

Почему же наконецъ Ч опять-таки я все на прежнее Ч почему же наконецъ буржуа до сихъ поръ какъ-будто чего-то труситъ, какъ-будто не въ своей тарелк сидитъ? Чего ему безпокоиться? Парлеровъ, фразеровъ? Да вдь онъ ихъ однимъ толчкомъ ноги пошлетъ теперь къ чорту. Доводовъ чистаго разума? Да вдь разумъ оказался несостоятельнымъ передъ дйствительностью, да сверхъ того сами-то разумные, сами-то ученые начинаютъ учить теперь, что нтъ доводовъ чистаго разума, что чистаго разума и не существуетъ на свт, что отвлеченная логика неприложима къ человчеству, что есть разумъ Ивановъ, Петровъ, Гюставовъ, а чистаго разума совсмъ не бывало;

что это только неосновательная выдумка восем надцатаго столтiя. Кого же бояться? работниковъ? Да вдь работники тоже вс въ душ собственники: весь идеалъ ихъ въ томъ, чтобъ быть собственниками и нако пить какъ можно больше вещей;

такая ужь натура. Натура даромъ не дается. Все это вками взращено и вками воспитано. Нацiональность не легко передлывается, не легко отстать отъ вковыхъ привычекъ, вошедшихъ въ плоть и кровь. Земледль цевъ? Да вдь французскiе земледльцы архисобственники, самые тупые собствен ники, т. е. самый лучшiй и самый полный идеалъ собственника, какой только можно себ представить. Комунистовъ? Соцiалистовъ наконецъ? Но вдь этотъ народъ сильно въ свое время профершпилился, и буржуа въ душ глубоко его презираетъ;

презираетъ, а между тмъ все-таки боится. Да;

вотъ этого-то народа онъ до сихъ поръ и боится. А чего бы кажется бояться? Вдь предрекъ же аббатъ Сiейсъ въ своемъ знаменитомъ памфлет, что буржуа Ч это все. Что такое tiеrs-tat?

Ничего. Чмъ должно оно быть? Всмъ. Ну, такъ и случилось какъ онъ сказалъ.

Одни только эти слова и осуществились изъ всхъ словъ, сказанныхъ въ то время;

они одни и остались. А буржуа все еще какъ-то не вритъ, несмотря на то, что все что было сказано посл словъ Сiейса сбрендило и лопнуло какъ мыльный пузырь. Въ самомъ дл: провозгласили вскор посл него: libеrt, gаlit, frаtеrnit. Очень хорошо-съ. Что такое libеrt? Свобода. Какая свобода? Ч Одинаковая свобода всмъ длать все что угодно въ предлахъ закона. Когда можно длать все что угодно? Когда имешь мильонъ. Даетъ ли свобода каждому по мильону? Нтъ. Что такое человкъ безъ мильона? Человкъ безъ мильона есть не тотъ, который длаетъ все что угодно, а тотъ съ которымъ длаютъ все что угодно. Чтожъ изъ этого слдуетъ? А слдуетъ то, что кром свободы есть еще равенство, и именно равенство передъ закономъ. Про это равенство передъ закономъ можно только одно сказать, что въ томъ вид, въ какомъ оно теперь прилагается, каждый французъ можетъ и долженъ принять его за личную для себя обиду. Чтожъ остается изъ формулы? братство. Ну, эта статья самая курьезная и надо признаться до сихъ поръ составляетъ главный камень преткновенiя на Запад. Западный человкъ толкуетъ о братств какъ о великой движущей сил человчества и недогадывается, что негд взять братства, коли его нтъ въ дйствительности. Что длать? Надо сдлать братство во что бы ни стало. Но оказывается, что сдлать братства нельзя, потомучто оно само длается, дается, въ природ находится. А въ природ француз ской да и вообще западной его въ наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка, усиленнаго самосохраненiя, самопромышленiя, самоо предленiя въ своемъ собственномъ Я, сопоставленiя этого Я всей природ и всмъ остальнымъ людямъ какъ самоправнаго отдльнаго начала, совершенно равнаго и равноцннаго всему тому что есть кром него. Ну, а изъ такого самопоставленiя не могло произойти братства. Почему? Потомучто въ братств, въ настоящемъ брат ств, не отдльная личность, не Я, должна хлопотать о прав своей равноцнности и равновсности со всмъ остальнымъ, а все-то это остальное должно бы было само придти къ этой требующей права личности, къ этому отдльному Я и само, безъ его просьбы, должно бы было признать его равноцннымъ и равноправнымъ себ, т. е. всему остальному что есть на свт. Мало того, сама-то эта бунтующая и требующая личность прежде всего должна бы была все свое Я, всего себя пожертво вать обществу и не только не требовать своего права, но напротивъ отдать его обще ству безъ всякихъ условiй. Но западная личность не привыкла къ такому ходу дла:

она требуетъ съ бою, она требуетъ права, она хочетъ длиться Ч ну и не выходитъ братства. Конечно можно переродиться? Но перерожденiе это совершается тыся челтiями, ибо подобныя идеи должны сначала въ кровь и плоть войти, чтобъ стать дйствительностью. Чтожъ, скажете вы мн, надо быть безличностью чтобъ быть счастливымъ? Разв въ безличности спасенiе? Напротивъ, напротивъ, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо въ высочайшей степени, чмъ та, которая теперь опредлилась на Запад. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никмъ не принужденное самопо жертвованiе всего себя въ пользу всхъ есть помоему признакъ высочайшаго развитiя личности, высочайшаго ея могущества, высочайшаго самообладанiя, высо чайшей свободы собственной воли. Добровольно положить свой животъ за всхъ, пойти за всхъ на крестъ, на костеръ, можно только сдлать при самомъ сильномъ развитiи личности. Сильно развитая личность, вполн увренная въ своемъ прав быть личностью, уже не имющая за себя никакого страха, ничего не можетъ и сдлать другого изъ своей личности, то-есть никакого боле употребленiя, какъ отдать ее всю всмъ, чтобъ и другiе вс были точно такими же самоправными и счастливыми личностями. Это законъ природы;

къ этому тянетъ нормально человка. Но тутъ есть одинъ волосокъ, одинъ самый тоненькiй волосокъ, но который если попадется подъ машину, то все разомъ треснетъ и разрушится.

Именно: бда имть при этомъ случа хоть какой-нибудь самый малйшiй расчетъ въ пользу собственной выгоды. Напримръ: я приношу и жертвую всего себя для всхъ;

ну вотъ и надобно чтобъ я жертвовалъ себя совсмъ, окончательно безъ мысли о выгод, отнюдь не думая, что вотъ я пожертвую обществу всего себя и за это само общество отдастъ мн всего себя. Надо жертвовать именно такъ, чтобъ отдавать все и даже желать, чтобъ теб ничего не было выдано за это обратно, чтобъ на тебя никто ни въ чемъ не изубыточился. Какъ же это сдлать? Вдь это все равно что не вспоминать о бломъ медвд. Попробуйте задать себ задачу: не вспоминать о бломъ медвд и увидите, что онъ проклятый будетъ поминутно припоминаться. Какже сдлать? Сдлать никакъ нельзя, а надо чтобъ оно само собой сдлалось, чтобъ оно было въ натур, безсознательно въ природ всего племени заключалось, однимъ словомъ: чтобъ было братское, любящее начало, Ч надо любить. Надо чтобъ самого инстинктивно тянуло на братство, общину, на согласiе, и тянуло, несмотря на вс вковыя страданiя нацiи, несмотря на варвар скую грубость и невжество, укоренившiеся въ нацiи, несмотря на вковое рабство, на нашествiя иноплеменниковъ, однимъ словомъ чтобъ потребность братской общины была въ натур человка, чтобъ онъ съ тмъ и родился, или усвоилъ себ такую привычку искони вковъ. Въ чемъ состояло-бы это братство, еслибъ перело жить его на разумный, сознательный языкъ? Въ томъ, чтобъ каждая отдльная личность сама, безо всякаго принужденiя, безо всякой выгоды для себя сказала бы обществу: мы крпки только вс вмст, возьмите же меня всего, если вамъ во мн надобность, не думайте обо мн издавая свои законы, не заботьтесь нисколько, я вс свои права вамъ отдаю и пожалуста располагайте мною. Это высшее счастье мое Ч вамъ всмъ пожертвовать и чтобъ вамъ за это не было никакого ущерба. Уничто жусь, сольюсь съ полнымъ безразличiемъ, только бы ваше-то братство процвтало и осталось. А братство напротивъ должно сказать: ты слишкомъ много даешь намъ.

То что ты даешь намъ, мы не вправ не принять отъ тебя, ибо ты самъ говоришь, что въ этомъ все твое счастье;

но чтоже длать, когда у насъ безпрестанно болитъ сердце и за твое счастiе. Возьми же все и отъ насъ. Мы всми силами будемъ стараться поминутно, чтобъ у тебя было какъ можно больше личной свободы, какъ можно больше самопроявленiя. Никакихъ враговъ, ни людей, ни природы теперь не бойся. Мы вс за тебя, мы вс гарантируемъ теб безопасность, мы неусыпно о теб стараемся, потомучто мы братья, мы вс твои братья, а насъ много и мы сильны;

будь же вполн спокоенъ и бодръ, ничего не бойся и надйся на насъ.

Посл этого разумется ужь нечего длиться, тутъ ужь все само собою раздлится. Любите другъ друга и все сiе вамъ приложится.

Эка вдь въ самомъ дл утопiя, господа! Все основано на чувств, на натур, а не на разум. Вдь это даже какъ-будто униженiе для разума. Какъ вы думаете?

Утопiя это или нтъ?

Но опять-таки чтоже длать соцiалисту, если въ западномъ человк нтъ братскаго начала, а напротивъ начало единичное, личное, безпрерывно обособляю щееся, требующее съ мечомъ въ рук своихъ правъ. Соцiалистъ видя, что нтъ брат ства, начинаетъ уговаривать на братство. За неимнiемъ братства онъ хочетъ сдлать, составить братство. Чтобъ сдлать рагу изъ зайца, надо прежде всего зайца. Но зайца не имется, т. е. не имется натуры, способной къ братству, натуры, врующей въ братство, которую само собою тянетъ на братство. Въ отча янiи соцiалистъ начинаетъ длать, опредлять будущее братство, расчитываетъ на всъ и на мру, соблазняетъ выгодой, толкуетъ, учитъ, расказываетъ сколько кому отъ этого братства выгоды придется, кто сколько выиграетъ;

опредляетъ, чмъ каждая личность смотритъ, насколько тяготетъ и опредляетъ заран расчетъ благъ земныхъ;

насколько кто ихъ заслужитъ и сколько каждый за нихъ долженъ добровольно внести въ ущербъ своей личности въ общину. А ужь какое тутъ брат ство, когда заран длятся и опредляютъ кто сколько заслужилъ и что каждому надо длать? Впрочемъ провозглашена была формула: каждый для всхъ и вс для каждаго. Ужь лучше этого разумется ничего нельзя было выдумать, тмъ боле что вся формула цликомъ взята изъ одной всмъ извстной книжки. Но вотъ начали прикладывать эту формулу къ длу и черезъ шесть мсяцевъ братья потянули основателя братства Кабета къ суду. Фурьеристы говорятъ взяли свои послднiя девятьсотъ тысячъ франковъ изъ своего капитала, а все еще пробуютъ, какъ бы устроить братство. Ничего не выходитъ. Конечно есть великая приманка жить хоть не на братскомъ, а чисто на разумномъ основанiи, т. е. хорошо, когда тебя вс гарантируютъ и требуютъ отъ тебя только работы и согласiя. Но тутъ опять выходитъ загадка: кажется ужь совершенно гарантируютъ человка, общаются кормить, поить его, работу ему доставить и за это требуютъ съ него только самую капельку его личной свободы для общаго блага, самую, самую капельку. Нтъ, не хочетъ жить человкъ и на этихъ расчетахъ, ему и капелька тяжела. Ему все кажется съ дуру, что это острогъ и что самому по себ лучше, потому Ч полная воля. И вдь на вол бьютъ его, работы ему не даютъ, умираетъ онъ съ голоду и воли у него нтъ никакой, такъ нтъ же, все-таки кажется чудаку, что своя воля лучше. Разумется соцiалисту приходится плюнуть и сказать ему, что онъ дуракъ, не доросъ, не созрлъ и не понимаетъ своей собственной выгоды;

что муравей, какой-нибудь безсловесный, ничтожный муравей его умне, потомучто въ муравей ник все такъ хорошо, все такъ разлиновано, вс сыты, счастливы, каждый знаетъ свое дло, однимъ словомъ: далеко еще человку до муравейника!

Другими словами: хоть и возможенъ соцiализмъ, да только гд-нибудь не во Францiи.

И вотъ въ самомъ послднемъ отчаянiи соцiалистъ провозглашаетъ наконецъ:

libеrt, gаlit, frаtеrnit о lа mоrt. Ну ужь тутъ нечего говорить, и буржуа окончательно торжествуетъ.

Ч А если буржуа торжествуетъ, такъ стало-быть и сбылась формула Сiейса буквально и въ послдней точности. И такъ буржуа все, отчего-жъ онъ конфузится, отчего ежится, чего боится? Вс сбрендили, вс передъ нимъ оказались несостоя тельными. Прежде, при Луи-Филип напримръ, буржуа вовсе не такъ конфузился и боялся, а вдь онъ и тогда царилъ. Да, но онъ тогда еще боролся, предчувство валъ, что ему есть враги и послднiй разъ раздлался съ ними на iюньскихъ барика дахъ ружьемъ и штыкомъ. Но бой кончился, и вдругъ буржуа увидалъ, что онъ одинъ на земл, что лучше его ужь и нтъ ничего, что онъ идеалъ, и что ему оста лось теперь, не то чтобъ какъ прежде уврять весь свтъ, что онъ идеалъ, а просто спокойно и величаво позировать всему свту въ вид послдней красоты и всевоз можныхъ совершенствъ человческихъ. Положенiе какъ хотите конфузное. Выру чилъ Наполеонъ III. Онъ какъ съ неба имъ упалъ, какъ единственный выходъ изъ затрудненiя, какъ единственная тогдашняя возможность? Съ тхъ самыхъ поръ буржуа благоденствуетъ, за благоденствiе свое платитъ ужасно, и всего боится, именно потому что всего достигъ. Когда всего достигаешь, тяжело становится все потерять. Изъ этого прямо выходитъ, друзья мои, что кто наиболе боится, значитъ тотъ наиболе благоденствуетъ. Не смйтесь пожалуста. Вдь что же такое теперь буржуа?

ГЛАВА VII.

ПРОДОЛЖЕНIЕ ПРЕДЫДУЩАГО.

И почему между буржуа столько лакеевъ, да еще при такой благородной наружности? Пожалуста не обвиняйте меня, не кричите, что я преувеличиваю, клевещу, что во мн говоритъ ненависть. Къ чему? къ кому? зачмъ ненависть?

Просто много лакеевъ и это такъ. Лакейство въдается въ натуру буржуа все боле и боле, и все боле и боле считается добродтелью. Такъ и должно быть при теперешнемъ порядк вещей. Естественное слдствiе. А главное, главное Ч натура помогаетъ. Я ужь не говорю напримръ, что въ буржуа много прирожденнаго шпiонства. Мое мннiе именно въ томъ состоитъ, что необычайное развитiе шпiонства во Францiи, и не простого, а мастерского шпiонства, шпiонства по призванiю, дошедшаго до искуства, имющаго свои научные прiемы, происходитъ у нихъ отъ врожденнаго лакейства. Какой идеально-благородный Гюставъ, если только онъ не иметъ еще вещей, не предоставитъ сейчасъ же за десять тысячъ франковъ письма своей возлюбленной и не выдастъ свою любовницу ея мужу?

Можетъ я и преувеличиваю это, но можетъ-быть я говорю основываясь на какихъ нибудь фактахъ. Французъ любитъ ужасно забжать впередъ, какъ-нибудь на глаза къ власти и слакейничать передъ ней что-нибудь даже совершенно безкорыстно, даже и не ожидая сейчашней награды, въ долгъ, на книжку. Вспомните всхъ этихъ искателей мстъ напримръ при частой перемн правительствъ, бывшихъ во Францiи. Вспомните какiя штучки и колнца они выдлывали и въ чемъ сами признавались. Вспомните одинъ изъ ямбовъ Барбiе по этому поводу. Взялъ я разъ въ кафе одну газету отъ 3 iюля. Смотрю: письма изъ Виш. Въ Виш гостилъ тогда императоръ, ну и дворъ разумется;

были кавалькады, гулянья. Корреспон дентъ все это описываетъ. Онъ начинаетъ:

У насъ много превосходныхъ наздниковъ. Разумется вы тотчасъ же угадали самаго блестящаго изъ всхъ. Его величество прогуливается каждый день, въ сопровожденiи своей свиты и т. д. Оно понятно, пусть увлекается блестящими качествами своего императора.

Можно благоговть передъ его умомъ, расчетливостью, совершенствами и т. д.

Такому увлекающемуся господину и нельзя сказать въ глаза, что онъ притворяется.

Мое убжденiе и кончено отвтитъ онъ вамъ, ни дать ни взять какъ отвтятъ вамъ нкоторые изъ нашихъ современныхъ журналистовъ. Понимаете: онъ гаранти рованъ;

ему есть что вамъ отвчать, чтобъ зажать вамъ ротъ. Свобода совсти и убжденiй есть первая и главная свобода въ мiр. Но тутъ въ этомъ случа, чтп можетъ онъ вамъ отвтить? Тутъ вдь ужь онъ не смотритъ на законы дйствитель ности, попираетъ всякое правдоподобiе и длаетъ это намренно. А для чего бы кажется это длать намренно? Вдь ему никто не повритъ. Самъ наздникъ наврно этого не прочтетъ, а если и прочтетъ, то неужели французикъ, писавшiй correspondenсe, газета ее помстившая у себя и редакцiя газеты, неужели-жъ вс они до того глупы, чтобъ не разобрать, что владык вовсе не нужна слава перваго наздника во Францiи, что онъ подъ старость вовсе и не расчитьваетъ на эту славу и конечно не повритъ если его будутъ уврять, что онъ самый ловкiй наздникъ изъ всей Францiи;

говорятъ онъ человкъ чрезвычайно умный. Нтъ-съ, тутъ другой расчетъ: пусть неправдоподобно, смшно, пусть самъ владыка посмотритъ на это съ отвращенiемъ и презрительнымъ смхомъ, пусть, пусть, но зато увидитъ слпую покорность, увидитъ безграничное падамъ до ногъ, рабское, глупое, неправ доподобное, но за то падамъ до ногъ, а это главное. Теперь разсудите: еслибъ это было не въ дух нацiи, еслибъ такая пошлая лесть не считалась совершенно возможной, обыкновенной, совершенно въ порядк вещей и даже приличной Ч возможно ли было бы помстить въ парижской газет такую кореспонденцiю? Гд вы встртите въ печати подобную лесть, кром Францiи? Я именно потому и говорю о дух нацiи, что не одна газета такъ толкуетъ, а почти вс такiя же въ такомъ же точно род, кром двухъ-трехъ несовсмъ зависимыхъ.

Сидлъ я разъ за однимъ табльдотомъ;

это ужь было не во Францiи, а въ Италiи, но за табльдотомъ было много французовъ. Толковали о Гарибальди. Тогда везд толковали о Гарибальди. Это было недли за дв до Аспромонте. Разумется говорили загадочно;

иные молчали и не хотли совсмъ высказываться;

другiе качали головами. Общiй смыслъ разговора былъ тотъ, что Гарибальди затялъ дло рискованное, даже неблагоразумное;

но конечно высказывали это мннiе съ недого ворками, потомучто Гарибальди Ч человкъ до того всмъ не въ уровень, что у него пожалуй и выйдетъ благоразумно даже и то что по обыкновеннымъ соображенiямъ выходитъ слишкомъ рискованнымъ. Мало-помалу перешли собственно къ личности Гарибальди. Стали перечислять его качества, Ч приговоръ былъ довольно благо прiятный для итальянскаго героя.

Ч Нтъ, я одному только въ немъ удивляюсь, громко проговорилъ одинъ фран цузъ, прiятной и внушительной наружности, тъ тридцати и съ отпечаткомъ въ лиц того необыкновеннаго благородства, которое до нахальства бросается вамъ въ глаза во всхъ французахъ. Ч Одно только обстоятельство меня въ немъ наиболе удивляетъ!

Разумется вс съ любопытствомъ обратились къ оратору.

Новое качество, открытое въ Гарибальди, долженствовало быть для всхъ интереснымъ.

Ч Въ 60-мъ году, нкоторое время въ Неапол, онъ пользовался неограни ченною и самою безконтрольною властью. Въ рукахъ у него была сумма въ двадцать мильоновъ казенныхъ денегъ! Въ этой сумм онъ никому не давалъ отчета! Онъ могъ взять и утаить сколько угодно изъ этой суммы и никто бы съ него не спросилъ!

Онъ не утаилъ ничего и сдалъ правительству все счетомъ, до послдняго су. Это почти невроятно!!

Даже глаза его разгорлись, когда онъ говорилъ о двадцати милiонахъ франковъ.

Про Гарибальди конечно можно расказывать все что угодно. Но сопоставить имя Гарибальди съ хаптурками изъ казеннаго мшка, это разумется могъ сдлать только одинъ французъ.

И какъ наивно, какъ чистосердечно онъ это проговорилъ. За чистосердечiе разумется все прощается, даже утраченная способность пониманья и чутья насто ящей чести;

но заглянувъ въ лицо, такъ и заигравшее при воспоминанiи о двадцати мильонахъ, я совершенно нечаянно подумалъ:

Ч А что, братъ, еслибъ ты вмсто Гарибальди находился тогда при казенномъ мшк!

Вы скажете мн, что это опять неправда, что все это только частные случаи, что и у насъ точно также происходитъ и что не могу же я ручаться за всхъ францу зовъ. Конечно такъ, я и не говорю про всхъ. Везд есть неизъяснимое благо родство, а у насъ можетъ-быть даже и гораздо хуже бывало. Но въ добродтель-то, въ добродтель-то зачмъ возводить? Знаете что? можно быть даже и подлецомъ, да чутья о чести не потерять;

а тутъ вдь очень много честныхъ людей, но зато чутье чести совершенно потеряли и потому подличаютъ невдая что творятъ, изъ добродтели. Первое разумется порочне, но послднее какъ хотите презри тельне. Такой катихизисъ о добродтеляхъ составляетъ худой симптомъ въ жизни нацiи. Ну, а насчетъ частныхъ случаевъ я не хочу съ вами спорить. Даже вся нацiя то состоитъ вдь изъ однихъ только частныхъ случаевъ, не правда ли?

Даже я вотъ что думаю: Я можетъ быть ошибся и въ томъ, что буржуа ежится, что онъ все еще чего-то боится. Ежится-то онъ дйствительно ежится, и побаива ется, но если подвести итогъ, то буржуа совершенно благоденствуетъ. Хоть онъ и самъ обманываетъ себя, хоть и докладываетъ себ поминутно, что все обстоитъ благополучно, но однакожъ это нисколько не мшаетъ наружной его самоуврен ности. Мало того: даже и внутри онъ ужасно самоувренъ, когда разыграется. Какъ все это въ немъ уживается вмст, Ч дйствительно задача, но это такъ. Вообще буржуа очень не глупъ, но у него умъ какой-то коротенькой, какъ-будто отрывками.

У него ужасно много запасено готовыхъ понятiй, точно дровъ на зиму и онъ серьозно намревается прожить съ ними хоть тысячу тъ. Впрочемъ чтоже тысячу тъ: Про тысячу тъ буржуа заговариваетъ рдко, только разв когда впадаетъ въ краснорчiе. Aprs mоi lе dlugе гораздо употребительне и чаще прилагается къ длу. И какое ко всему равнодушiе, какiе мимолетные, пустые интересы. Мн случалось въ Париж бывать въ обществ, въ дом, гд въ мое время перебывало множество людей. Точно вс они какъ-будто боятся и заговорить о чемъ-нибудь необыденномъ, о чемъ-нибудь не такъ мелочномъ, о какихъ-нибудь всеобщихъ интересахъ, ну тамъ о какихъ бы то ни было общественныхъ интересахъ. Тутъ не могъ мн кажется быть страхъ шпiоновъ, тутъ просто вс разучились о чемъ-нибудь мыслить и говорить посерьозне. Впрочемъ встрчались тутъ люди, которые ужасно интересовались какое впечатлнiе на меня произвелъ Парижъ, насколько я благо говю, насколько я удивленъ, раздавленъ, уничтоженъ. Французъ до-сихъ-поръ думаетъ, что онъ способенъ нравственно давить и уничтожать. Это тоже довольно забавный признакъ. Особенно я помню одного премилаго, прелюбезнаго, предобрй шаго старичка, котораго я искренно полюбилъ. Онъ такъ и заглядывалъ мн въ глаза, выспрашивая мое мннiе о Париж и ужасно огорчался, когда я неизъявлялъ особеннаго восторга. Даже страданiе изображалось на добромъ лиц его, Ч буквально страданiе, я не преувеличиваю. О милый M-r Lе M-rе! Француза т. е.

парижанина (потомучто вдь въ сущности вс французы парижане) никогда не разувришь въ томъ, что онъ непервый человкъ на всемъ земномъ шар. Впрочемъ о всемъ земномъ шар, кром Парижа, онъ весьма мало знаетъ. Да и знать-то очень не хочетъ. Это ужь нацiональное свойство и даже самое характеристичное. Но самое характеристичное свойство француза Ч это краснорчiе. Любовь къ краснорчiю въ немъ неугасима и съ годами разгорается все больше и больше. Мн бы ужасно хотлось узнать когда именно началась во Францiи эта любовь къ краснорчiю.

Разумется главное началось съ Людовика XIV. Замчательно, что во Францiи все началось съ Людовика XIV, право такъ. Но всего замчательне что и во всей Европ все началось съ Людовика XIV. И чмъ взялъ этотъ король, Ч понять не могу! Вдь не особенно же онъ выше всхъ прежнихъ другихъ королей. Разв тмъ, что первый сказалъ l'Еtat c'est mоi. Это ужасно понравилось, это всю Европу тогда облетло. Я думаю однимъ этимъ-то словцомъ онъ и прославился. Даже у насъ оно удивительно скоро стало извстно. Нацiональнйшiй государь былъ этотъ Людовикъ XIV, вполн во французскомъ дух, такъ что я даже и непонимаю какъ это во Францiи могли случиться вс эти маленькiя шалости... ну вотъ въ конц прошлаго столтiя. Пошалили и воротились къ прежнему духу;

на то идетъ;

но краснорчiе, краснорчiе, о Ч это камень преткновенiя для парижанина. Онъ все готовъ забыть изъ прежняго, все, все, готовъ вести самые благоразумные разговоры и быть самымъ послушнымъ и прилежнымъ мальчикомъ, но краснорчiя, одного только краснорчiя онъ до-сихъ-поръ никакъ не можетъ забыть. Онъ тоскуетъ и вздыхаетъ по крас норчiю;

припоминаетъ Тьера, Гизо, Одилона Барро. То-то краснорчiя-то было тогда, говоритъ онъ иногда про себя и начинаетъ задумываться. Наполеонъ III это понялъ, тотчасъ же поршилъ, что Jacquеs Bonhommе не долженъ задумываться и мало-помалу завелъ краснорчiе. Для сей цли въ законодательномъ корпус содер жится шесть либеральныхъ депутатовъ, шесть постоянныхъ, неизмнныхъ, настоя щихъ либеральныхъ депутатовъ, т. е. такихъ, что можетъ-быть ихъ и не подкупишь, если начать подкупать, и однакожъ ихъ все-таки только шесть, Ч шесть было, шесть есть, и шесть только и останется. Больше не прибудетъ, будьте покойны, да и неубудетъ тоже. И это прехитрая штука, на первый взглядъ. Дло-то однакожъ гораздо проще въ дйствительности, и обходится при помощи suffrаgе univеrsеl.

Разумется, чтобъ они очень-то не заговаривались, приняты вс надлежащiя мры.

Но поболтать позволяется. Ежегодно въ нужное время обсуживаются важнйшiе государственные вопросы и парижанинъ сладко волнуется. Онъ знаетъ, что будетъ краснорчiе и радъ. Разумется онъ очень хорошо знаетъ, что будетъ только одно краснорчiе и больше ничего, что будутъ слова, слова и слова и что изъ словъ этихъ ршительно ничего не выйдетъ. Но онъ и этимъ очень, очень доволенъ. И самъ, первый, находитъ все это чрезвычайно благоразумнымъ. Рчи нкоторыхъ изъ этихъ шести представителей пользуются особенною популярностью. И представи тель всегда готовъ говорить рчи для увеселенiя публики. Странное дло: вдь и самъ онъ совершенно увренъ, что изъ рчей его ничего не выйдетъ, что все это только одна шутка, шутка и больше ничего, невинная игра, маскарадъ, а между тмъ говоритъ, нсколько тъ сряду говоритъ, и прекрасно говоритъ даже съ большимъ удовольствiемъ. И у всхъ членовъ, которые слушаютъ его, даже слюнки текутъ отъ удовольствiя: Хорошо говоритъ человкъ! и у президента и у всей Францiи слюнки текутъ. Но вотъ представитель кончилъ, а затмъ встаетъ и гувер неръ сихъ милыхъ и благонравныхъ дтей. Онъ торжественно объявляетъ, что сочи ненiе на заданную тему: восходъ солнца было отлично развито и обработано почтеннымъ представителемъ. Мы удивлялись таланту почтеннаго оратора, гово ритъ онъ, его мыслямъ и благонравному поведенiю, выраженному въ этихъ мысляхъ, мы наслаждались вс, вс... Но хотя почтенный членъ и вполн заслужилъ въ награду книжку съ надписью: за благонравiе и успхи въ наукахъ несмотря на то, господа, рчь почтеннаго представителя по нкоторымъ высшимъ соображенiямъ никуда не годится. Надюсь, господа, что вы совершенно со мною согласны. Ч Тутъ онъ обращается ко всмъ представителямъ и взглядъ его начинаетъ сверкать строго стью. Представители, у которыхъ текли слюнки, немедленно съ неистовымъ востор гомъ рукоплещутъ гувернеру, а между тмъ тутъ же благодарятъ и трогательно жмутъ руки и либеральному представителю за доставленное удовольствiе, просятъ доставить имъ это либеральное удовольствiе съ позволенiя гувернера и къ слдую щему разу. Гувернеръ благосклонно позволяетъ;

сочинитель описанiя на Восходъ солнца удаляется гордый своимъ успхомъ, представители удаляются облизываясь въ ндра своихъ семействъ и вечеромъ отъ радости гуляютъ подъ ручку съ эпузами въ Палероял, прислушиваясь къ плеску струй благодтельныхъ фонтанчиковъ, а гувернеръ, отрапортовавъ кому слдуетъ обо всемъ, объявляетъ на-завтра всей Францiи, что все обстоитъ благополучно.

Иногда впрочемъ, когда начинаются дла поважне, заводятъ и игру поважне. Въ одно изъ собранiй приводятъ самого принца Наполеона. Принцъ Наполеонъ вдругъ начинаетъ длать опозицiю къ совершенному испугу всхъ этихъ учащихся юношей. Въ клас торжественная тишина. Принцъ Наполеонъ либераль ничаетъ, принцъ не согласенъ съ правительствомъ, по его мннiю надо то-то и то-то.

Принцъ осуждаетъ правительство, однимъ словомъ говорится то самое что (предпо лагается) могли бы высказать эти же самыя милыя дти, еслибъ гувернеръ хоть на минутку вышелъ изъ класа. Разумется и тутъ въ мру;

да и предположенiе нелпое, потомучто вс эти милыя дти до того мило воспитаны, что даже и не пошевелятся, еслибъ гувернеръ даже на цлую недлю отъ нихъ отлучился. И вотъ когда принцъ Наполеонъ кончаетъ, встаетъ гувернеръ и торжественно объявляетъ, что сочиненiе на заданную тему: Восходъ солнца было отлично развито и обрабо тано почтеннымъ ораторомъ. Мы удивлялись таланту, краснорчивымъ мыслямъ и благонравiю всемилостивйшаго принца... Мы готовы выдать книжку, за прилежанiе и успхи въ наукахъ, но... и т. д., т. е. все что было сказано прежде;

разумется весь класъ аплодируетъ съ восторгомъ, доходящимъ до неистовства, принца уводятъ домой, благонравные ученики расходятся изъ класа какъ настоящiе благонравные паиньки, а вечеромъ гуляютъ съ эпузами въ Палероял, прислушиваясь къ плеску струй благодтельныхъ фонтанчиковъ и т. д. и т. д. и т. д., однимъ словомъ поря докъ заведенъ удивительный.

Однажды мы заблудились въ lа sаllе dеs pas perdus, и вмсто отдленiя гд судятся уголовные процесы, попали въ отдленiе гражданскихъ процесовъ.

Курчавый адвокатъ въ мантiи и въ шапк говорилъ рчь и сыпалъ перлами крас норчiя. Президентъ, судьи, адвокаты, слушатели плавали въ восторг. Была благо говйная тишина;

мы вошли на цыпочкахъ. Дло шло объ одномъ наслдств;

въ дло замшаны были отцы-пустынники. Отцы-пустынники поминутно замшива ются теперь въ процесы, преимущественно по наслдствамъ. Самыя скандальныя, самыя гадкiя происшествiя выводятся наружу;

но публика молчитъ и очень мало скандализируется, потомучто отцы-пустынники имютъ теперь значительную власть, а буржуа чрезвычайно благонравенъ. Отцы все боле и боле останавлива ются на томъ мннiи, что капитальчикъ лучше всего, всхъ этихъ мечтанiй и прочаго и что какъ поприкопишь деньжонокъ, такъ и силу можно имть, а то что краснорчiе-то! Краснорчiемъ однимъ теперь не возьмешь. Но они въ послднемъ случа на мой взглядъ немного ошибаются. Конечно капитальчикъ всеблагое дло, но и краснорчiемъ много можно сдлать съ французомъ. Эпузы по преимуществу поддаются отцамъ-пустынникамъ, даже теперь гораздо боле чмъ замчалось прежде. Есть надежда, что и буржуа на это поворотитъ. Въ процес изъяснялось какъ пустынники долголтнимъ, хитрымъ, даже ученымъ (у нихъ есть для этого наука) тяготньемъ отяготли надъ душой одной прекрасной и весьма денежной дамы, какъ они соблазнили ее идти жить къ себ въ монастырь, какъ тамъ пугали ее до болзни, до истерики разными страхами и все съ расчетомъ, съ ученою постепен ностью. Какъ наконецъ довели ее до болзни, до идiотства, представили ей нако нецъ, что видться съ родственниками великiй грхъ передъ Господомъ-Богомъ и мало-помалу удалили совершенно родственниковъ. Даже ея племянница, эта двственная, младенческая душа, пятнадцатилтнiй ангелъ чистоты и невинности, даже и она не смла войти въ келью своей обожаемой тетки, которая ее любила боле всего на свт, и которая уже не могла, вслдствiе коварныхъ ухищренiй, обнять ее и облобызать ея frоnt virginаle, гд возсдалъ блый ангелъ невинности... Однимъ словомъ все въ этомъ род;

было удивительно хорошо. Гово рившiй адвокатъ самъ видимо таялъ отъ радости, что онъ уметъ такъ хорошо гово рить, таялъ президентъ, таяла публика. Отцыпустынники проиграли сраженiе единственно вслдствiе краснорчiя. Они конечно не унываютъ. Проиграли одно, выиграютъ пятнадцать.

Ч Кто адвокатъ? спросилъ я одного молодого студента, бывшаго въ числ благоговвшихъ слушателей. Студентовъ тутъ было множество и все такiе благо нравные. Онъ посмотрлъ на меня съ изумленiемъ.

Ч Julеs Fаvrе! отвтилъ онъ наконецъ съ такимъ презрительнымъ сожалнiемъ, что я конечно сконфузился. Такимъ-то образомъ я имлъ случай познакомиться съ цвтами французскаго краснорчiя, такъ-сказать въ самомъ глав номъ его источник.

Но источниковъ этихъ бездна. Буржуа проденъ до конца ногтей крас норчiемъ. Однажды мы вошли въ пантеонъ поглядть на великихъ людей. Время было неурочное и съ насъ спросили два франка. Затмъ дряхлый и почтенный инва лидъ взялъ ключи и повелъ насъ въ церковные склепы. Дорогой онъ говорилъ все еще какъ человкъ, немного только шамкая, за недостаткомъ зубовъ. Но сойдя въ склепы, немедленно заплъ, только-что подвелъ насъ къ первой гробниц:

Ч Ci-gt Vоltаirе, Ч Вольтеръ, сей великiй генiй прекрасной Францiи. Онъ искоренялъ предразсудки, уничтожалъ невжество, боролся съ ангеломъ тьмы и держалъ свтильникъ просвщенiя. Въ своихъ трагедiяхъ онъ достигнулъ великаго, хотя Францiя уже имла Корнеля. Онъ говорилъ очевидно по заучоному. Кто-нибудь, когда-нибудь написалъ ему на бумажк рацею и онъ ее вытвердилъ на всю жизнь;

даже удовольствiе засiяло на его старомъ добродушномъ лиц, когда онъ началъ передъ нами выкладывать свой высокiй слогъ.

Ч Ci-gt Jеаn Jасquеs Rоussеаu, продолжалъ онъ подходя къ другой гроб ниц: Ч Jeаn Jасquеs, l'hоmmе dе lа nаturе et dе lа vrit!

Мн стало вдругъ ужасно смшно. Высокимъ слогомъ все можно опошлить. Да и видно было, что бдный старикъ, говоря объ nаturе и vеritе ршительно не пони малъ о чемъ идетъ рчь.

Ч Странно! сказалъ я ему. Ч Изъ этихъ двухъ великихъ людей, одинъ всю жизнь называлъ другого гуномъ и дурнымъ человкомъ, а другой называлъ перваго просто дуракомъ. И вотъ они сошлись здсь почти рядомъ.

Ч Мсье, мсье! замтилъ было инвалидъ, желая что-то возразить, но однакожъ не возразилъ и поскорй повелъ насъ еще къ гробниц.

Ч Ci-gt Lаnnеs, маршалъ Ланнъ, заплъ онъ еще разъ: Ч одинъ изъ вели чайшихъ героевъ, которыми обладала Францiя, столь обильно надленная героями.

Это былъ нетолько великiй маршалъ, искуснйшiй предводитель войскъ, исключая великаго императора, но онъ пользовался еще высшимъ благополучiемъ. Онъ былъ другомъ...

Ч Ну да, это былъ другъ Наполеона, сказалъ я, желая сократить рчь.

Ч Мсье! позвольте говорить мн, прервалъ инвалидъ какъ-будто нсколько обиженнымъ голосомъ.

Ч Говорите, говорите, я слушаю.

Ч Но онъ пользовался еще высшимъ благополучiемъ. Онъ былъ другомъ вели каго императора. Никто другой изъ всхъ его маршаловъ не имлъ счастья сдлаться другомъ великаго человка. Одинъ маршалъ Ланнъ удостоился сей великой чести. Когда онъ умиралъ на пол сраженiя за свое отечество...

Ч Ну да, ему оторвало ядромъ об ноги.

Ч Мсье, мсье! позвольте же мн самому говорить, вскричалъ инвалидъ, почти жалобнымъ голосомъ. Ч Вы можетъ-быть и знаете это все... Но позвольте и мн расказать!

Чудаку ужасно хотлось самому расказать, хотя-бы мы все это и прежде знали.

Ч Когда онъ умиралъ, подхватилъ онъ снова: Ч на пол сраженiя за свое отечество, тогда императоръ, поражонный въ самое сердце и оплакивая великую потерю...

Ч Пришолъ къ нему проститься, дернуло меня прервать его снова, и я тотчасъ почувствовалъ, что я дурно сдлалъ;

мн даже сдлалось стыдно.

Ч Мсье, мсье! сказалъ старикъ съ жалобнымъ укоромъ смотря мн въ глаза и качая сдой головой: Ч мсье! я знаю, я увренъ, что вы все это знаете можетъ-быть лучше меня. Но вдь вы сами взяли меня вамъ показывать: позвольте-жъ мн гово рить самому. Теперь ужь немного осталось...

Ч Тогда императоръ, поражонный въ самое сердце и оплакивая (увы! безпо лезно) великую потерю, которую понесли онъ, армiя и вся Францiя, приблизился къ его смертной постели и послднимъ прощанiемъ своимъ смягчилъ жестокiя стра данiя умершаго почти на глазахъ его полководца. Ч C'est fini, mоnsiеur, прибавилъ онъ, съ упрекомъ посмотрвъ на меня, и пошолъ дале.

Ч А вотъ здсь тоже гробница;

ну это... quelques snateurs, прибавилъ онъ равнодушно и небрежно кивнулъ головою еще на нсколько гробницъ, стоявшихъ не подалеку. Все его краснорчiе истратилось на Вольтера, Жанъ-Жака и маршала Ланна. Это уже былъ непосредственный, такъ-сказать народный примръ любви къ краснорчiю. Неужели-жъ вс эти рчи ораторовъ нацiональнаго собранiя конвента и клубовъ въ которыхъ народъ принималъ почти непосредственное участiе и на которыхъ онъ перевоспитался, оставили въ немъ только одинъ слдъ, Ч любовь къ краснорчiю для краснорчiя?

ГЛАВА VIII.

БРИБРИ И МАБИШЬ.

А чтожъ эпузы? Эпузы благоденствуютъ, уже сказано. Кстати: почему, спро сите вы, пишу я эпузы вмсто жоны? Высокiй слогъ, господа, вотъ почему. Буржуа если заговоритъ высокимъ слогомъ, говоритъ всегда: mоn pоusе. И хоть въ другихъ слояхъ общества и говорятъ просто, какъ и везд: mа fеmmе Ч моя жена, но ужь лучше послдовать нацiональному духу большинства и высокаго изложенiя. Оно характерне. Ктому же есть и другiя наименованiя. Когда буржуа разчувствуется или захочетъ обмануть жену, онъ всегда называетъ ее: mа biсhе. И обратно, любящая жена, въ припадк грацiозной игривости, называетъ своего милаго буржуа:

bribri, чмъ буржуа съ своей стороны очень доволенъ. Брибри и мабишь постоянно процвтаютъ, а теперь боле чмъ когда-нибудь. Кром того, что такъ ужь услов лено (и почти безъ всякаго разговору), что мабишь и брибри должны въ наше хлопотливое время служить моделью добродтели, согласiя и райскаго состоянiя общества въ упрекъ гнуснымъ бреднямъ нелпыхъ бродягъ-комунистовъ, кром того, брибри съ каждымъ годомъ становится все сговорчиве и сговорчиве въ супружескомъ отношенiи. Онъ понимаетъ, что какъ ни говори, какъ ни устроивай, а мабишь нельзя удержать, что парижанка создана для любовника, что мужу почти невозможно обойтись безъ прически, онъ и молчитъ разумется, покамстъ у него еще мало прикоплено денегъ и не заведено еще много вещей. Когда же то и другое выполнится, брибри становится вообще требовательне, потомучто начинаетъ ужасно уважать себя. Ну, тутъ ужь и на Гюстава онъ начинаетъ смотрть иначе, особенно если тотъ вдобавокъ и оборванецъ и не иметъ много вещей. Вообще пари жанинъ, чуть-чуть съ деньжонками, желая жениться и выбираетъ невсту съ день жонками. Мало того: предварительно сосчитываются и если окажется, что франки и вещи съ той и другой стороны одинаковы, то и совокупляются. Это и везд такъ происходитъ, но тутъ ужь въ особенный обычай вошолъ законъ равенства карма новъ. Если напримръ у невсты хоть копейкой больше денегъ, то ее ужь и не отда дутъ такому искателю, у котораго меньше, а ищутъ брибри получше. Кром того браки по любви становятся все боле и боле невозможными и считаются почти неприличными. Благоразумный этотъ обычай непремннаго равенства кармановъ и бракосочетанiя капиталовъ нарушается весьма рдко, и я думаю гораздо рже, чмъ везд въ другомъ мст. Обладанiе жониными денежками буржуа очень хорошо устроилъ въ свою пользу. Вотъ почему онъ и готовъ во многихъ случаяхъ смотрть сквозь пальцы на похожденiя своей мабишь и не замчать иныхъ досадныхъ вещей, потомучто тогда, т. е. при размолвк, можетъ непрiятно подняться вопросъ о прида номъ. Ктому же если мабишь и защеголяетъ иногда не по состоянiю, то брибри, хоть и все замтившiй, про себя примиряется: меньше съ него спроситъ жена на наряды.

Мабишь тогда гораздо сговорчиве. Наконецъ, такъ-какъ бракъ большею частью есть бракосочетанiе капиталовъ и о взаимной склонности заботятся очень немного, то и брибри не прочь заглянуть куда-нибудь отъ своей мабишь на сторону. А потому всего лучше не мшать другъ другу. Да и согласiя въ дом больше и милый лепетъ милыхъ именъ: брибри и мабишь, раздается между супругами все чаще и чаще. А наконецъ, если все сказать, такъ вдь брибри и на этотъ случай удивительно хорошо усплъ себя обезпечить. Полицейскiй комисаръ во всякую минуту къ его услугамъ.

Ужь такъ по законамъ, которые устроилъ онъ себ самъ. Въ крайнемъ случа, заставъ любовниковъ en flagrant dlit, онъ вдь убить ихъ можетъ обоихъ и за это ничемъ не отвчаетъ. Мабишь это знаетъ и сама это похваливаетъ. Долгой опекой довели до того мабишь, что она и не ропщетъ и не мечтаетъ, какъ въ иныхъ варвар скихъ и смшныхъ земляхъ, учиться напримръ въ университетахъ и засдать въ клубахъ и депутатахъ. Она лучше хочетъ оставаться въ теперешнемъ воздушномъ и такъ-сказать канареечномъ состоянiи. Ее рядятъ, ее гантируютъ, ее возятъ на гулянья, она танцуетъ, она кушаетъ конфетки, наружно принимаютъ ее какъ царицу и мужчина передъ ней наружно во прах. Эта форма отношенiй удивительно удачно и прилично выработана. Однимъ словомъ рыцарскiя отношенiя соблюдены и чего же боле? Вдь Гюстава у ней не отымутъ. Какихъ-нибудь тамъ добродтельныхъ, высокихъ цлей въ жизни и т. д. и т. д. ей тоже не надо: она въ сущности такая же капиталистка и копечница какъ и супругъ. Когда проходятъ канареечные годы, т.

е. дойдетъ до того, что ужь никакимъ образомъ нельзя боле себя обманывать и считать канарейкой;

Pages:     | 1 | 2 |    Книги, научные публикации