Книги по разным темам Pages:     | 1 | 2 |

Профессор Джек А. Голдстоун
Университет Калифорнии-Дэвис

ТЕОРИИ РЕВОЛЮЦИИ, РЕВОЛЮЦИИ 1989 - 1991 ГОДОВ
И ТРАЕКТОРИЯ развития НОВОЙ РОССИИ

Похоже, что закончились споры о том, являются ли события 1989 года в коммунистических странах “революцией”. Даже такие былые скептики, как Джерри Хью и Тимоти Гартон Эш (выдумавший термин “refolution1”), теперь привычно ссылаются на известные события, как на “Революции 1989 года”. Но что добавит к нашему знанию это “уточнение терминов”, как такого рода процесс называли средневековые схоласты Правда заключается в том, что большинство современных революций, таких как имевшие место в Иране или на Филиппинах, в большей степени ставят под сомнение и подчеркивают необходимость пересмотра наших теорий революции, чем подтверждают их. Так что, даже если мы допустим, что данные события действительно являются революциями, что же это нам даст для нашего понимания революций и для наших прогнозов о событиях, которые должны воспоследовать за революцией

Прогноз или объяснение

Уже довольно давно идет спор о том, возможно ли предсказывать революции или остается только объяснять их после того, как они произошли. На самом деле, революции 1989 года повлекли за собой грандиозный провал специалистов-советологов и специалистов по коммунистическим странам в части их предсказаний. Раздавались единичные голоса, бросавшие вызов признанным мудрецам, но их заглушала общая уверенность в стабильности современных режимов. Даже ученые специалисты по революциям, такие как Тед Скокпол, считали Советскую систему совершенно незыблемой.

И все же, как мы теперь знаем, система не была неотвратимо стабильной.. Совершенно ясно, что однопартийные режимы, даже современные коммунистические режимы, очень легко могут неожиданно терять свою власть. Можно ли было это предвидеть Нет, с точки зрения концепции массовой мобилизации, полагающей, что революции в первую очередь зависят от развития организованной народной оппозиции. Нет и со структурной точки зрения, по которой революции в первую очередь зависят от автономной элиты, пытающейся изменить государство. Нет даже с точки зрения теории, говорящей, что политическому перевороту. должен предшествовать массовый переход к новым идеологическим убеждениям И только гораздо более сложная по конфигурации теория – обращающая внимание на слабость фискальной системы государства, разногласия элиты в вопросах социальных изменений и эффективности государства, недовольство народа, заметное возрастание различных неортодоксальных взглядов (движение в защиту окружающей среды, национализм, либерализм), влекущих за собой политическую мобилизацию – способна объяснить крах советской системы. Довольно сложно было заранее заметить, как все эти противоречия накапливались, но при ретроспективном осмыслении в этой системе довольно четко прослеживаются многочисленные трещины.. Все вместе они привели к весьма широкому и глубинному распаду старого политического строя, и события, случившиеся после 1991, мы имеем полное основание считать “революцией”.

Другие же случаи, в Восточной Европе, немного сложнее поддаются такому четкому определению, поскольку события там протекали не совсем по одной и той же схеме. В Чехословакии и Восточной Германии мобилизация масс была минимальной и практически несущественной; хотя в Чехословакии интеллектуалы и театральные подмостки играли определенную роль, но все же, в обоих случаях городские массы в основном стекались в общественных местах, таких как церкви и городские площади. В этих странах внутренний распад системы был менее важен, чем постоянный рост активности оппозиции, угрозы и противодействие, вкупе с осознанием слабости режима.

Польша уже имела опыт “неудавшейся” революции в 1980-87 гг., возродившейся вслед за начавшимися волнениями в Советском Союзе и более успешной. Венгрия прошла путь наиболее близкий к “мягким реформам”, или “революции сверху”, а не массовой революции, в то время как Румыния испытала ту, которую скорее всего можно назвать антипатримониальной революцией, с бурными и шумными потрясениями в обществе, неожиданно отказавшемся от обанкротившейся личной диктатуры.

Я уверен, мы могли бы предсказать эти события, ЕСЛИ БЫ мы знали в 1990 году все то, что знаем теперь об убогости советской экономики, об общем упадке здоровья и благосостояния народа и о степени разногласий среди элиты в отношении настоятельно необходимых реформ. Но Советский блок совместными усилиями утаивал свои слабости, а американские разведывательные и исследовательские группы имели склонность представлять обстановку в Советском Союзе в радужном свете. Только теперь мы можем оценить степень трудностей, которые испытывал Советский Союз из-за неэффективности управления, а так же внутренних конфликтов на различных уровнях и по многим направлениям - политическим, экономическим и социальным.

.

Сомнения в теориях революции

В то время как мы можем теперь разобраться в падении Советского строя, все же остается как минимум три области, в которых события 1998-1991 годов разбивают или, по крайней мере, угрожают устоявшимся взглядам на причины революционных переворотов. Во-первых, это необходимость в народной организации, как в базисе для мобилизации масс. По-видимому, оказались опровергнутыми - особенно для СССР, Германии и Чехии - теории, в которых упор делается на формальные организации или партии, или традиционные сельские группы, или на религиозные объединения, предоставляющие базис для массовой мобилизации. Единственным случаем, когда действительно существовала широкая, оформленная, охватывающая рабочие коллективы организация, которой удавалось мобилизовать оппозицию, было польское движение “Солидарность”. И то его борьба с Государством была минимально продуктивна. Режимом Ярузельского ее лидеры были репрессированы или принуждены к компромиссу, а сама организация была загнана в угол. После революции, которая скорее зависела от нехватки сил у Советского Союза поддерживать режим в Польше, чем от возрастающей мощи “Солидарности”, эта организация быстро потеряла свое влияние.

Во-вторых, во всех этих случаях возникает вопрос, были ли условия 1989 года (или структурные возможности, как они называются теоретиками коллективного действия), наиболее благоприятны для протеста. В случаях с Советским Союзом, Германией и Чехией репрессивные возможности государства были в силе и довольно широко применялись. И, тем не менее, люди продолжали протестовать. В особенности они реагировали со все более и более нарастающим возмущением на репрессии (такие как расстрел студентов на городских площадях и т. п.). Несомненно, произошли две вещи. Режимы не хотели или были не способны привести в действие такие же мощные силы подавления, как на площади Тянаньмынь. В добавление к этому, протестующие были уверенны, что хотя они и подвергаются личному риску, у них есть возможность (которой может никогда больше не случиться) развалить эти ненавистные режимы. “Возможность” касалась больше осознанной эффективности их действий, чем осознанных затрат. Люди, несомненно, были готовы на весьма высокие риски, готовы платить весьма высокую цену, если только это создавало более высокие шансы на достижение поставленных целей. Скорее перспективы ожидаемого выигрыша, чем ожидаемых затрат, были ключевым движущим фактором возникшей “возможности”.

Я уверен, что для обоих указанных условий (нежелание полномасштабного применения войск, с одной стороны и осознание возможных перемен - с другой) ключевым моментом была перегруппировка в стане элиты старого режима. Нетвердость убеждений многих партийных деятелей и интеллигенции, а также их пассивный и даже активный отказ от коммунистических идеалов, кажется, проложили путь для “возможности” перемен, которая осознавалась широкими массами.

В-третьих, это проблема идеологии. Современные взгляды на роль идеологии в революциях, выявленные на примере Иранской революции, отмечают важность наличия “оппозиционной культуры” или идеологий, призывающих к изменениям. Однако же кажется не совсем ясным, за какие именно идеалы боролись антикоммунистические революции, и какая идеология, если такая вовсе существовала, явилась тогда объединяющей силой. Национализм в СССР скорее был в спячке, затем был оппортунистически использован коммунистическими и экс-коммунистическими политиками на Кавказе, в Центральной Азии и непосредственно в самой России (и гораздо более упорно в странах Балтии). Движение в защиту окружающей среды имело большое значение при первоначальной мобилизации масс в России, но оно перестало играть такую роль, как только революция пошла всерьез. Западный либерализм был популярен в Восточной Европе и России только в узком кругу интеллигенции, но так и не заинтересовал большинство населения (об этом свидетельствует большое количество голосов, отошедших в первом круге последних Российских президентских выборов к коммунистическим и фашистским кандидатам). А после революций большинство стран (за исключением Венгрии, Чехии и Польши), похоже, застряли в идеологическом вакууме, стараясь понять, в какую сторону теперь следует направляться. Если идеология и играла сколь-либо существенную роль в этих революциях, она носила туманный антикоммунистический характер или же представляла собой несвязную сборную солянку разноречивых взглядов.

Результат трех перечисленных условий в том, что, состояние государства, сложившееся в результате смены режима в 1989-1991 годах, осталось невероятно подверженным изменениям и пластичным - в большей мере даже, чем это характерно для любого послереволюционного периода.

Поскольку не существовало общей организации, мобилизовавшей массы и ответственной за распад СССР, то и не было такой мощной организации, которая бы немедленно заменила Коммунистическую партию в качестве основы нового режима. Благоприятные политические возможности открывались скорее из-за широко распространенного убеждения в том, что старое коммунистическое правительство созрело к ниспровержению, чем в укрепляющейся вере в силу какой-либо определенной группы оппозиции. И, наконец, не единая идеология объединяла оппонентов Советского режима, а скорее на сцену вышла некая смесь оппортунистической идеологии, от национализма и западничества до демократических взглядов и движений в защиту прав человека и окружающей среды. Не было никакого объединяющего начала, способного придать определенные очертания новому постреволюционному обществу.

Теории революции обычно считали что понять происхождение революции гораздо труднее, чем ее последствия. Как только становится ясным, какие из оппозиционных групп, и какие из идеологий будут доминируют после смещения старого режима, то и очертания нового режима должны стать достаточно четкими. Однако в случае с Советским Союзом революция заключается скорее в распаде старого режима, благодаря многочисленным трещинам, а не в триумфе какой либо определенной оппозиции. А это значит, что мы должны копать намного глубже, изучая специфические исторические эпизоды, чтобы иметь хоть какие-либо намеки на будущее новой пост-революционной России.

Теории революции и будущее России

По существу, теории революции являются попытками систематизировать исторический опыт. Учитывая, что теории так и не смогли постичь того, что же оказалось существенным в прошлом, или то, что ситуация в России действительно сильно отличается от других и не имеет прецедентов в истории, такого рода теории всегда будут предоставлять ложные ориентиры. Поэтому я не пытаюсь делать в дальнейшем своем изложении последовательные умозаключения из уже существующих теорий революции. Во многих отношениях, как уже было показано выше, эти теории заслуживают критики за то, что не смогли предвидеть приход событий 1989-1991 годов. Однако я вполне уверен, что если применять эти теории революции в сочетании с внимательным отношением к эмпирическим фактам и условиям, складывавшимся в Советском Союзе и новой России, и с учетом того, насколько эти факты и условия схожи и различны с прошлым, все же эти теории революции могут предоставить довольно надежную отправную точку для прогнозов о будущем России.

Первый общий вывод, который мы можем сделать, заключается в том, что достижение стабильных результатов после революций это довольно длительный процесс, идущий с переменным успехом. Как Вы помните, Франции потребовалось почти сто лет (1789-1871), чтобы пройти путь от свержения монархии до установления стабильной демократии. Китай избавился от старого режима в 1911, и только к 1949 году утвердилось единое управление всей страной, которое и сегодня еще развивается в неожиданных и непредсказуемых направлениях. Если Россия действительно идет по пути глубокой реструктуризации правящих элит, пересмотра государственных институтов и перестройки законодательного базиса, который получил бы народную поддержку, то это может занять длительное время. Фантазии о стремительном и легком переходе к демократическому капитализму остаются не более чем фантазиями, за исключением тех стран, где уже имелся предыдущий опыт и демократии, и капитализма (например, Польши, Венгрия, Чехии и Восточной Германии). Но и в этих странах можно наблюдать и даже следует ожидать отклонений и откатов назад. Что касается стран, не имевших прежнего исторического опыта в новой политической и экономической системах, то они не рванутся сразу вперед после падения старого режима. Так же как монархисты, бонапартисты, и республиканцы боролись во Франции почти целый век, так же мы можем ожидать, что бывшие коммунисты, республиканцы и националисты будут продолжать борьбу в России еще, возможно, десятилетиями. Нашим лучшим проводником должно стать терпение.

Во-вторых, не только примитивное достижение соглашения, кто же в стране будет удерживать политическую власть, является залогом построения стабильного постреволюционного режима. К дополнению к этому и элита, и общественные группы должны достичь доверия и устойчивых ожиданий относительно широкого круга институтов: экономики, законодательной и судебной системы, образования, армии и политики. До тех пор пока отсутствуют такого рода доверие и устойчивые ожидания, следует ожидать от людей скорее желания получить временную выгоду для себя любыми доступными способами, чем посвящения себя медленному, но устойчивому накоплению человеческого капитала, богатства и карьере.

Pages:     | 1 | 2 |    Книги по разным темам