Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 8 | 9 | 10 | 11 |

Крах сюрреалистического бунта — свидетельство двойной ошибки, допущенной при ложном снятииискусства. Во-первых, если разбить сосуды своенравно развивающейся культурной сфе­ры, то содержимое растечется; от десублимированного смысла и деструктурированной формы ничего не останется, освобождающего результата не получится. Серьезнее последствия второго заблуж­дения. В повседневной коммуникативной практике когнитивные ис­толкования, моральные ожидания, выражения и оценки переплета­ются друг с другом. Для протекания процессов понимания в жизнен­ном мире потребна передача ценностей культуры во всей ее широте. В связи с этим рационализированная повседневность никак не мо­жет выйти из неподвижности культурного оскудения через насиль­ственное раскрытие одной культурной области, в нашем случае — искусства, и присоединение ее к одному из специализированных комплексов знания. На этом пути одна односторонность и одна от­влеченность могла бы быть разве что замещена другой.

Для программы и неудачной практики ложного преодоления существуют аналогии и в областях теоретического познания и мо­рали, правда, не столь явно выраженные. Как известно, науки, с од­ной стороны, и теория морали и права, с другой, пришли к автоно­мии сходными — что и искусство — путями. Однако обе сферы ос­таются привязанными к специализированным формам практики: к наукоемкой технике — одна, к организованной в правовых формах административной практике, зависящей в своих основах от мо­рального оправдания, — другая. И все же институализированная наука и вычленившийся из правовой системы морально-практиче­ский дискурс настолько отдалились от жизненной практики, что и здесь программа Просвещения могла перейти в программу снятияпреодоления.

Со времен младогегельянцев в ходу лозунг снятия философии, со времен Маркса стоит вопрос об отношении теории к практи­ке. В этом, надо сказать, интеллектуалы сошлись с рабочим движе­нием. И только на периферии этого общественного течения сектант­ские группы нашли пространство для своих попыток проиграть программу преодоления философии подобно тому, как сюрреалисты сыграли мелодию преодоления искусства. Последствия догматизма и морального ригоризма делают явной и здесь и там одну и ту же ошибку: овеществленная обыденная практика, основанная на само­произвольном взаимодействии когнитивного, морально-практичес­кого и эстетически-экспрессивного, не поддается излечению присое­динением к той или иной из насильственно раскрытых культурных областей. Кроме того, практическое высвобождение и институцио­нальное воплощение знания, накопленного в науке, морали и искус­стве, не следует путать с копированием образа жизни исключительных,

462

вышедших за пределы повседневности представителей этих ценностных сфер — с генерализацией разрушительных сил, кото­рые были выражены Ницше, Бакуниным, Бодлером в их жизни.

Разумеется, в определенных ситуациях террористическая де­ятельность может быть связана с перенапряжением того или иного культурного момента: со склонностью к эстетизации политики, к за­мене ее моральным ригоризмом или к подчинению ее догматизму ка­кого-либо учения.

Но эти трудноуловимые взаимосвязи не должны склонять нас к очернению одних только интенций непреклонного Просвещения как порождений террориста-разума. Тот, кто связывает проект модерна с состоянием сознания и публично-скандальной деятельно­стью представителей индивидуального террора поступает столь же необдуманно, как тот, кто куда более постоянный и всеобъемлющий бюрократический террор, осуществляемый под покровом тьмы, в подвалах военной и тайной полиций, в лагерях и психиатрических заведениях, попытался бы объявить raison d'etre, сущностью совре­менного государства (и его позитивистски выхолощенного легально­го, господства) только потому, что этот террор использует средства государственного аппарата принуждения.

Альтернативы ложному снятию культуры

Мне думается, что из той путаницы, которая сопровождает проект мо­дерна, из ошибок экстравагантных программ упразднения культуры — нам скорее следует извлечь уроки, чем признать поражение модер­на и его проекта. Пожалуй, на примере рецепции искусства можно по крайней мере наметить выход из апорий культурного модерна. Со вре­мен разработанной романтиками художественной критики существо­вали встречные тенденции, сильнее поляризовавшиеся с возникнове­нием авангардистских течений: художественная критика претенду­ет, во-первых, на роль продуктивного дополнения к произведению искусства, а во-вторых, на роль защитника широкой публики, нужда­ющейся в истолкователе. Буржуазное искусство связало со своими адресатами оба ожидания: с одной стороны, дилетанту—любителю искусства следовало получить подготовку специалиста, с другой, он имел право вести себя как знаток, соотносящий эстетический опыт с собственными жизненными проблемами. Второй, более безобидный на первый взгляд, тип рецепции утратил свою радикальность, видимо потому, что он сохранил неясную связь с первым.

Конечно, художественное продуцирование обречено на семан­тическое увядание, не осуществляйся оно как специализированная обработка своевольных проблем, как дело экспертов без учета экзотерических потребностей. Причем все (в том числе и критик как про­фессионально подготовленный реципиент) втягивается в сортировку

463

обрабатываемых проблем в соответствии с каким-либо одним абст­рактным аспектом значимости. Такое разграничение, такое сосредо­точение на одном измерении немедленно утрачивает смысл, как только эстетический опыт включается либо в индивидуальную жиз­ненную историю, либо в коллективную жизненную форму. Рецепция непрофессионала или даже эксперта повседневности обретает иное направление по сравнению с рецепцией критика-профессионала, на­блюдающего за внутренним развитием искусства. Альбрехт Вельмер обратил мое внимание на то, как эстетический опыт, еще не транс­формированный в суждения вкуса, изменяет свою значимость. Когда он используется в исследовательском плане, эксплоративно, для про­яснения жизненной ситуации, связывается с жизненными проблема­ми, он включается в рамки языковой игры, уже не являющейся язы­ковой игрой эстетической критики. В этом случае эстетический опыт не только обновляет интерпретацию потребностей, в свете которых мы воспринимаем мир; он одновременно вторгается в когнитивные истолкования и нормативные ожидания, изменяя характер соотне­сенности всех этих моментов друг с другом.

Пример этой эксплоративной, помогающей ориентироваться в жизни силы, которая может появиться от встречи с каким-либо великим полотном в то время, когда в биографии человека наступа­ет узловой момент, рисует Петер Вайс, заставляя своего героя блуждать по Парижу после отчаянного бегства с гражданской вой­ны в Испании и в своем воображении предвосхищать ту встречу, ко­торая чуть позже состоится в Лувре перед картиной Жерико Плот Медузы. Тип рецепции, который я имею в виду, схвачен в одном конкретном варианте еще точнее благодаря героическому процессу усвоения, описанному тем же автором в первом томе Эстетики Со­противления на примере группы политизированных, жадных до учения берлинских рабочих в 1937 г., молодых людей, получающих в ходе учебы в вечерней гимназии средство проникнуть в историю, в том числе в социальную историю европейской живописи. От непо­датливой скалы этого объективного духа они откалывают осколки, усваивают их, помещая в опытный горизонт их среды, равно дале­кий как от традиции образования, так и от существующего режима, и вертят их то так, то сяк, пока их не осеняет: Наше представление о культуре лишь редко совпадает с образом гигантского резервуара предметов, накопленного опыта и пережитых озарений. Боязливо на первых порах, почтительно приближались мы — обездоленные — к хранилищу, пока нам не стало ясно, что мы все это должны за­полнить своими собственными оценками, что общее понятие могло быть полезным лишь в том случае, если оно что-то говорит о наших жизненных условиях, а также о сложностях и специфике нашего мышления.

464

В таких примерах усвоения культуры специалистов с позиций жизненного мира сохраняется что-то от интенции безнадежного сюрреалистического бунта, более того, от экспериментальных рассуждений Брехта и даже Беньямина по поводу рецепции не-ауратических произведений искусства. Подобные соображения можно при­вести и для областей науки и морали, если учесть, что науки о духе, об обществе и о поведении еще не вполне отошли от структуры ори­ентированного на практику знания и что концентрация универса­листских этических систем на вопросах справедливости куплена це­ной абстракции, требующей подключения к отсеченным поначалу проблемам обеспечения хорошей жизни.

Дифференцированная обратная связь современной культуры с повседневной практикой, зависящей от жизненных традиций, но оскудевшей из-за голого традиционализма, удастся лишь тогда, ког­да можно будет направить также и социальную модернизацию в другое некапиталистическое русло, когда жизненный мир сможет выработать в себе институты, которые ограничат собственную сис­тематическую динамику экономической и управленческой системы деятельности.

Три вида консерватизма

Как мне кажется, шансы на это невелики. Так возникла атмосфера, охватившая в большей или меньшей степени весь западный мир и поощряющая течения, критически настроенные к модернизму. При этом отрезвление, наступившее после краха программ ложного снятияискусства и философий, а также вышедшие на поверх­ность апории культурного модерна служат предлогом для форми­рования консервативных позиций. Позвольте мне дать краткие ха­рактеристики, позволяющие различать антимодернизм младокон-серваторов, премодернизм староконсерваторов и постмодернизм неоконсерваторов.

Младоконсерваторы присваивают ключевой опыт эстетичес­кого модерна, опыт совлечения покровов с децентрированной субъ­ективности, освобожденной от всех ограничений когнитивного про­цесса и утилитарной деятельности, от всяческих императивов труда и полезности, и вместе с ней покидают мир современности. Приняв модернистскую позу, они формируют непримиримый антимодер­низм. Спонтанные силы воображения, опыт самопостижения, сферу эмоций они переносят в далекие и архаические времена и по-манихейски противопоставляют инструментальному разуму доступный разве что заклинаниям принцип, будь то воля к власти или суверени­тет, бытие или дионисийская сила поэтического начала. Во Франции эта линия ведет от Жоржа Батая через Фуко к Дерриде. И уж, конеч­но, над ними всеми парит дух воскрешенного в 70-х гг. Ницше.

465

Староконсерваторы не позволяют пристать к себе заразе куль­турного модерна. Они недоверчиво следят за распадом субстанциаль­ного разума, за расхождением науки, морали и искусства, за совре­менным миропониманием и его разве что процедурной рационально­стью, рекомендуя (в чем Макс Вебер увидел в свое время возврат к материальной рациональности) возвращение к домодернистским по­зициям. Какой-то успех снискало в первую очередь неоаристотелианство, в рамках которого можно ожидать сегодня — благодаря эко­логической проблематике — обновления космологической этики. В этом русле, у начала которого стоит Лео Штраусе, находятся, на­пример, интересные работы Ханса Йонаса и Роберта Шпеманна.

Неоконсерваторы относятся к достижениям модерна скорее с одобрением. Они приветствуют развитие современной науки, пока она выходит за пределы своей собственной области лишь для того, чтобы способствовать техническому прогрессу, росту капиталистической экономики и совершенствованию рациональной организации управ­ления. В остальном же они рекомендуют политику обезвреживания взрывоопасных содержаний культурного модерна. Согласно одному из их тезисов, наука, если ее правильно понимать, уже не играет ника­кой роли для ориентации в жизненном мире. Согласно другому, — по­литику следует по возможности освобождать от требований мораль­но-практического оправдания. А третий утверждает чисто имманент­ный характер искусства, оспаривает наличие в нем утопического содержания, ссылается на присущий ему характер иллюзии, чтобы ограничить эстетический опыт сферой субъективного. В качестве сви­детелей можно призвать раннего Витгенштейна, Карла Шмитта в его среднем периоде и позднего Готфрида Бенна. При окончательном за­мыкании науки, морали и искусства в автономных, отъединенных от жизненного мира сферах, управляемых специалистами, от культур­ного модерна остается лишь остаток после вычета из него проекта мо­дерна. Освободившееся место предполагается предоставить традици­ям, на которые не распространяются требования их обоснования; правда, не вполне ясно, каким образом они смогут выжить в современ­ном мире без поддержки со стороны министерств культуры.

Эта типология, как и все прочие, грешит упрощением; однако для анализа полемики в духовно-политической сфере она сегодня не вовсе бесполезна. Я опасаюсь, что идеи антимодернизма, сдобренные толикой премодернизма найдут питательную почву среди движе­ния зеленых и альтернативных групп. И напротив, в метаморфозах сознания политических партий вырисовывается поворот господст­вующей тенденции, что свидетельствует об успехе альянса сторон­ников постмодерна с приверженцами премодерна. Ни одна из пар­тий, как мне кажется, не может обладать монополией ни на порица­ние интеллектуалов, ни на неоконсерватизм. В связи с этим, а тем

466

более после пояснений, данных в Вашей вступительной речи, г-н обер-бургомистр Вальманн, у меня есть хороший повод, чтобы выра­зить благодарность за тот либеральный дух города Франкфурта, ко­торому я обязан премией, носящей имя Адорно, сына этого города, философа и писателя, более других в Федеративной республике со­действовавшего формированию образа интеллектуала и ставшего для интеллектуалов примером для подражания.

ИОТАР ЖАН-ФРАНСУА

Заметка о смыслах пост

Джессамии Блау

Милуоки, 1 мая 1985 г.

Я хотел бы изложить тебе несколько своих соображений, единствен­ная цель которых — выделить ряд проблем, связанных с термином постмодерн, не пытаясь разрешить их. Поступая таким образом, я не стремлюсь закрыть обсуждение этих проблем, а скорее направ­ляю его в надлежащее русло, дабы избежать путаницы и двусмыс­ленности. Ограничусь тремя пунктами.

Pages:     | 1 |   ...   | 8 | 9 | 10 | 11 |    Книги по разным темам