Книги по разным темам Pages:     | 1 | 2 | 3 | 4 |   ...   | 9 |

Мифология есть история мифического миросозерцания, в чем бы оно ни выражалось: в слове и сказании или в вещественном па­мятнике, обычае и обряде. Теории словесности миф подлежит лишь как словесное произведение, лежащее в основании других, более сложных словесных произведений. Когда мифолог по поводу част­ных вопросов своей науки высказывает взгляды на ее основания, именно определяет приемы мифического мышления посредством слова; решает, есть ли миф случайный и ложный шаг личного мыш­ления или же шаг, необходимый для дальнейшего развития всего че­ловечества [183, т. 2, с. 338], — то он работает столько же для истории (языка, быта и проч.), сколько для психологии и теории словесности.

Уже в Древней Греции мифы вызывали пытливость ума вели­чайших мыслителей, но никогда мифы, создания древних или отда­ленных по месту и низких по степени развития народов, не были предметом столь настойчивого систематического изучения, как в наш век. Не говоря уже о массе собирателей сказок и других подобных произведений у всех народов цивилизованного мира, трудно указать кого-либо из известных психологов, филологов, историков культуры, не посвящавшего значительной доли своих трудов на исследование мифологических вопросов. Это потому, что основной вопрос самопо­знания: Что такое я — сводится для современного человека на ис­торический вопрос: Как я (как один из множества) стал таков [Там же, с. 4]. Стремление к самопознанию привело к сознанию связи я с на­стоящим и прошедшим человечества, зависимости культуры от не­культурности, к изучению объективных отложений человеческой мысли, между прочим, в языке и словесных произведениях.

Что такое миф не в древнем значении слова (у Гомера μνυοζ — слово как противоположное делу —εργον, речь, рассказ, разговор, приказание и содержание, предмет речи (ср. вещь); позднее, напри­мер, у Платона, как и λογοζ, — баснословный, вымышленный или до­шедший по преданию рассказ [183, т. 2, с. 65]), а в том значении, какое это слово получило в наше время

223

При определении мифа в современном значении этого слова едва ли можно миновать М. Мюллера, ученого, более многих других старавшегося уяснить этот вопрос и невольно более других подав­шего повод к одностороннему его пониманию.

Он употребил выражение: Мифология — болезнь языка — которое за ним повторяли, признавая или опровергая, многие дру­гие, не всегда обставлявшие это выражение теми ограничениями и оправданиями, какими оно обставлено у Мюллера. Для разъяснения истины нужно обратиться к самому М. Мюллер...

Как скоро слово, первоначально употребленное в метафори­ческом значении, начинает употребляться без вполне ясного пони­мания тех шагов, которые повели его от первоначального значения к метафорическому, появляется опасность, что оно станет употреб­ляться мифологично. Каждый раз, когда шаги эти забыты и на их ме­сто поставлены искусственные, мы имеем перед собой мифологию, или, если мне позволено так сказать (wenn ich so sagen darf), eine krankgewordene Sprache (...заболевший язык (Пер. с нем. — Примеч. сост.) [182,т.2,с.338].

Под мифологией разумею всякий случай, в котором язык, ставши независимой силой, воздействует на дух вместо того, чтобы согласно с его собственною (настоящею) целью служить только осу­ществлением и внешним выражением духа[Там же, с. 482].

Во всех таких случаях (когда изображение, понятое, так ска­зать, буквально, порождает миф ) первоначальное значение слова или образа гораздо возвышеннее, достопочтеннее, религиознее, чем то удивительное окаменение, которое возбуждает интерес наклон­ной к предрассудкам толпы [Там же, с. 509 ].

Чтобы известные имена стали мифологичны, нужно, чтобы коренное их значение затемнилось и пришло в забвение в данном языке [Там же, с. 69 ].

Мифология есть только фаза, притом неизбежная, в развитии языка, если принимать язык не за чисто внешний символ, а за един­ственное возможное воплощение мыслей... Это состояние языка можно поистине назвать детскою болезнью, которую рано или по­здно должен испытать самый здоровый организм... Это язык в состоя­нии самозабвения (die Sprache im Zustande des Selbstvergessens). И ес­ли представим себе, как велико в древних языках количество имен для одной и той же вещи (Πολυϖνομια) и как часто одно и то же слово прилагается к совершенно различным предметам, то это самозабве­ние языка не покажется нам удивительным[183, т. 2, с. 146 — 147].

Я не раз утверждал и пытался доказывать, что многие явления в мифологии и религии, на первый взгляд неразумные и непонятные, объясняются влиянием языка на мысль. Но я никогда не говорил, что все мифологическое может быть объяснено таким образом; что все неразумное

224

основано на словесном недоразумении (auf einer sprachlichen Missverstndnis), что вся мифология есть лишь болезненный про­цесс языка. Известные мифологические загадки могут быть, как я до­казал, разгаданы при помощи средств языкознания; но мифологию как целое я представлял всегда замкнутым периодом, неизбежным в ходе развития человеческого духа, вовлекавшим в свою сферу все, до чего в данное время могло касаться мышление [Там же, с.200].

Не все в мифологии объясняется болезненным процессом язы­ка [Там же, с. 207]. Мифология неизбежна; она необходимость, за­ключенная в самом языке, если в языке мы признаем внешнюю форму мысли. Одним словом, мифология есть тень, падающая от языка на мысль, тень, которая не исчезает до тех пор, пока язык не уравняется вполне с мыслью, что никогда не может случиться. Правда, в древней­шее время истории человеческого духа мифология более выступает наружу, но она не исчезает никогда вполне. Мифология есть и теперь, как во времена Гомера, но мы ее не замечаем, потому что живем в ее тени и потому что почти все боятся полдневного света истины. Ми­фология в высшем смысле слова есть власть языка над мыслью во все­возможных областях духовной деятельности; я готов назвать всю ис­торию философии от Фалеса до Гегеля непрерывной борьбой с мифо­логией, одним продолжительным процессом против языка...

Взгляды Афанасьева на происхождение мифа, на отношение его к слову и позднейшим ступеням развития мысли не могут быть названы сплошь неверными только потому, что они непоследова­тельны.

Основное положение Афанасьева, то зерно, из которого вы­растает мифическое сказание, кроется в первозданном слове[9, т. 1, с. 15], отчасти верно.

1) Слово и выражение сначала были метафорическим уподоб­лением имевшим лишь поэтический смысл [9, т. 1, с. 9 — 10]. При этом предполагается, что поэтический смысл ни в коем случае не есть истинный, что поэтичность есть риторичность. Стоило только за­быться, затеряться первоначальной связи понятий, чтобы метафори­ческое уподобление получило для народа все значение действительно­го факта и послужило поводом к созданию целого ряда баснословных сказаний. Светила небесные уже не только в переносном поэтическом смысле именуются лочами неба но в самом деле представляются на­родному уму под этим живым образом, и отсюда возникают мифы о ты­сячеглазом, неусыпном ночном страже — Аргусе...[9, т. 1, с. 9 —10].

Таким образом, по мысли Афанасьева (и М. Мюллера), человек сначала сознает, что представление светил под образом очей неба имеет лишь субъективное основание; потом по некоторой причине, о которой — после, он забывает это и находит, что действительно у не­ба есть очиВот еще несколько выражений в ом же роде: Как скоро

225

утрачено было настоящее значение метафорического языка, старин­ные мифы стали пониматься буквально [Там же, с. 13]. Мифы стали пониматься буквально - следовательно, и при прежнем не букваль­ном понимании мифы уже существовали! Стало быть, в чем же, по Афанасьеву, разница между мифом и риторической прикрасою

Под влиянием метафорического языка глаза человеческие должны были получить таинственное, сверхъестественное значение. То, что прежде говорилось о небесных очах, впоследствии, понятое букваль­но, перенесено человеком на самого себя(каким образом ведь букваль­но говорилось о небесных очах). Знойный блеск солнечного ока произ­водит засуху, неурожаи и болезни; сверкающие взоры Перуна посыла­ют смерть и пожары; та же страшная сила усвоена и человеческому зрению. Отсюда родилась вера в призор, или сглаз[9, т. 1, с. 172].

Предания о кладах составляют обломки древних мифических сказаний о небесных светилах, скрываемых нечистою силою в тем­ных пещерах облаков и туманов; но с течением времени, когда народ утратил живое понимание метафорического языка, когда мысль уже не угадывала под золотом и серебром блестящих светил неба, а под темными пещерами — туч, предания эти были низведены на землю и получили значение действительных фактов. Так было и со множест­вом других верований: небесная корова заменилась простою буренкою, ведьма-туча—деревенскою бабою и т. д.[9, т. 1, с. 202—203].

Впечатлительная фантазия первобытного народа быстро схватывала всякое сходство. Колесо, обращающееся вокруг оси, на­поминало ему (только напоминало!) движущееся по небесному своду солнце...[Там же, с. 207].

Поэтическое представление солнца огненным колесом вы­звало обычай зажигать в известные годовые праздники колеса — обычай, доселе соблюдаемый между немецкими и славянскими племенами [9, т. 1, с. 210].

Прихотливой игре творческой фантазии... мы обязаны созда­нием многих мифов [Там же, с. 217].

Руны и чародейные песни... всесильны: они могут и умерт­вить, и охранить от смерти, и даже воскресить, делать больными и здоровыми... насылать бури, дождь и град, разрывать цепи... все это не более, как метафорические выражения, издревле служившие для обозначения небесных явлений, но впоследствии понятые буквально и примененные к обыкновенному быту человека. Как вой зимних вьюг мертвит и усыпляет природу и как оживляют (пробуждают) ее звуки весенней грозы, так ту же силу получила и человеческая пес­ня...[9, т. 1, с. 424 — 425] и т. д.

Из этих и тому подобных мест видно, что, по мнению Афанась­ева, источником мифов служит, в конце концов, неспособность чело­века удержаться на той высоте мысли, на которой он без всяких усилий

226

со своей стороны очутился вначале. История мифов выходит ис­торией падения человеческой мысли...

Миф ( Под мифом в общем смысле мы понимаем как простей­шую мифическую формулу (mythische Anschauung [206, с. 7]), мифи­ческое представление [63, с. 53] так и дальнейшее ее развитие (мифи­ческое сказание [63, с. 53]). Здесь речь о первом, которое относится ко второму, как слово — к развитому поэтическому произведению) при­надлежит к области поэзии в обширном смысле этого слова. Как вся­кое поэтическое произведение, он: а) есть ответ на известный вопрос мысли, есть прибавление к массе прежде познанного; б) есть ответ на известный вопрос мысли, есть прибавление к массе прежде познан­ного; в) состоит из образа и значения, связь между коими не доказы­вается, как в науке, а является непосредственно убедительной, при­нимается на веру; г) рассматриваемый как результат, как продукт, заключающий собой акт сознания, отличаясь тем от него, что проис­ходит в человеке без его ведома, миф есть первоначальна словесное произведение, то есть по времени всегда предшествует живописному или пластическому изображению мифического образа.

Миф отличен лишь от поэзии, понимаемой в тесном значении, позднейшем по времени появления. Вся разница между мифом и та­кою позднейшею поэзией состоит в отношении сознания к элементам того и другого. Не приняв во внимание этого смотрящего ока, то есть рассматривая отвлеченно лишь словесное выражение, различить этих явлений нельзя.

Для нас миф, приписываемый нами первобытному человеку, есть лишь поэтический образ. Мы называем его мифом лишь по отно­шению к мысли тех, которыми и для которых он создан. В позднейшем поэтическом произведении образ есть не более как средство создания (сознания) значения, средство, которое разлагается на свои стихии, то есть как цельность разрушается каждый раз, когда оно достигло сво­ей цели, то есть в целом имеющее только иносказательный смысл. На­против, в мифе образ и знамение, различны, иносказательность обра­за. существует, но самим субъектом не сознается, образ целиком (не разлагается) переносится в значение. Иначе: миф есть словесное вы­ражение такого объяснения (апперцепции), при котором объясняю­щему образу, имеющему только субъективное значение, приписыва­ется объективность, действительное бытие а объясняемом.

Таким образом, две половины суждения (именно, образ и значе­ние) при мифическом мышлении более сходны между собою, чем при поэтическом. Их различие ведет от мифа к поэзии — к прозе и науке.

Множество примеров мифического мышления можно найти и не у дикарей, а у людей, близко стоящих к нам по степени развития. Например, когда говорится, что средство от лобжога, вытягивает жар( то есть оно тянет жар, как вещь); стена потеет, то есть осаждение

227

воды из воздуха, охладевшего от соприкосновения с гладкой и холодной поверхностью, представляется потом, выходящим из кожи [110, т. I. с. 113].

Большая или меньшая человекообразность образов при сужде­нии об общем характере такого рода мышления несущественна В этом отношении нет разницы между стена потеет и лΖευζ βροντα Ζευζυει.

Мифическое мышление на известной степени развития — единственно возможное, необходимое, разумное; оно свойственно не одному какому-либо времени, а людям всех времен, стоящим на изве­стной степени развития мысли; оно формально, то есть не исключает никакого содержания: ни религиозного, ни философского и научного.

Pages:     | 1 | 2 | 3 | 4 |   ...   | 9 |    Книги по разным темам