Книги по разным темам Pages:     | 1 | 2 | 3 | 4 |   ...   | 20 |

Из какого же рода познание рассматривает то, что существует вне и независимо от всяких отношений, единственную действительную сущность мира, истинное содержание его явлений, не подверженное никакому изменению и поэтому во все времена познаваемое с одина­ковой истинностью, — словом, идеи, которые представляют собой не­посредственную и адекватную объективность вещи в себе, воли Это — искусство, создание гения. Оно воспроизводит постигнутые чис­тым созерцанием вечные идеи, существенное и постоянное во всех явлениях мира, и, смотря по тому, каков материал, в котором оно их воспроизводит, оно — изобразительное искусство, поэзия или музы­ка. Его единственный источник — познание идей; его единственная цель — передать это познание. В то время как наука следуя за беспре­рывным и изменчивым потоком четверояких оснований и следствий, после каждой достигнутой цели направляется все дальше и дальше и никогда не может обрести конечной цели, полного удовлетворения, как нельзя в беге достигнуть того пункта, где облака касаются гори­зонта, — искусство, напротив, всегда находится у цели. Ибо оно вы­рывает объект своего созерцания из мирового потока и ставит его изо­лированно перед собой: и это отдельное явление, которое в жизненном потоке было исчезающей малой частицей, делается для искусства представителем целого, эквивалентом бесконечно многого в прост­ранстве и времени; оттого искусство и останавливается на этой част­ности: оно задерживает колесо времени, отношения исчезают перед ним, только существенное, идея — вот его объект...

Идеи постигаются только путем описанного выше чистого созерца­ния, которое совершенно растворяется в объекте, и сущность гения состоит именно в преобладающей способности к такому созерцанию; и так как по­следнее требует совершенного забвения собственной личности и ее интере­сов, то гениальность не что иное, как полная объективность, т. е. объектив­ное направление духа в противоположность субъективному, которое обра­щено к собственной личности, т. е. воле. Поэтому гениальность — это способность пребывать в чистом созерцании, теряться в нем и освобождать познание, сначала существующее только для служения воле, — освобож­дать его от этой службы, т. е. совершенно упускать из виду свои интересы, свои желания и цели, на время вполне совлекатъ себя свою личность, для то­го чтобы остаться только чистым познающим субъектом, светлым оком мира, и это не на мгновения, а с таким постоянством и с такой обдуманностью, какие необходимы, чтобы постигнутое воспроизвести сознательным искус­ством, и “то, что предносится в зыбком явлении, в устойчивой мысли навек закрепить”.

49

Обыкновенный человек, этот фабричный товар природы, ка­кой она ежедневно производит тысячами, как я уже сказал, совер­шенно не способен, по крайней мере на продолжительное и в полном смысле незаинтересованное наблюдение, что составляет истинную созерцательность: оно может направить свое внимание на вещи лишь постольку, поскольку они имеют какое-нибудь, хотя бы и очень косвенное, отношение к его воле. Так как для этого требуется только познание отношений и достаточно абстрактного понятия вещи (а по большей части оно даже пригоднее всего), то обыкновенный человек не останавливается долго на чистом созерцании, не пригвождает на­долго своего взора к одному предмету, а для всего, что ему встречает­ся, ищет поскорее понятия, под которое можно было бы это подвести, как ленивый ищет стула, и затем предмет его уже больше не интере­сует. Вот почему он так скоро исчерпывает все: произведения искус­ства, прекрасные создания природы и везде много значительное зре­лище жизни во всех ее сценах. Но ему некогда останавливаться: только своей дороги в жизни ищет он, в крайнем случае еще и всего того, что может когда-нибудь сделаться его дорогой, т. е. топографи­ческих заметок в широком смысле этого слова; на созерцание же са­мой жизни, как таковой, он не теряет времени. Наоборот, гений, чья познавательная сила в своем избытке на некоторое время освобож­дается от служения его воле, останавливается на созерцании самой жизни, стремится в каждой вещи постигнуть ее идею, а не ее отношения к другим вещам: вот почему он часто не обращает внимания на свой жизненный путь и потому в большинстве случаев проходит его до­вольно неискусно...

Понятие отвлеченно, дискурсивно, внутри своей сферы со­вершенно неопределенно, определено только в своих границах, до­ступно и понятно для каждого, кто только обладает разумом, может быть передаваемо словами без дальнейшего посредничества, вполне исчерпывается своим определением. Напротив, идея, которую мож­но, пожалуй, определить как адекватную представительницу поня­тий, всецело наглядна и, хотя заступает место бесконечного множе­ства отдельных вещей, безусловно определенна: никогда не познает­ся она индивидуумом, как таковым, а только тем, кто над всяким хотением и всякой индивидуальностью поднялся до чистого субъек­та познания: таким образом, она доступна только гению и затем тому, кто в подъеме своей чистой познавательной силы, вызываемой боль­шей частью созданиями гения, сам обрел гениальное настроение ду­ха; поэтому она передаваема не всецело, а лишь условно, ибо постиг­нутая и в художественном творении воспроизведенная идея действует на каждого только в соответствии с его собственным интеллектуаль­ным достоинством — вот отчего именно самые прекрасные творения каждого искусства, благороднейшие создания гения для тупого

50

большинства людей навеки остаются книгой за семью печатями и не­доступны для него, отделенного от них глубокой пропастью, как не­доступно для черни общение с королями...

Музыка. Она стоит совершенно особняком от всех других. Мы не видим в ней подражания, воспроизведения какой-либо идеи существ нашего мира; и тем не менее она такое великое и прекрасное искусство, так могуче действует на душу человека и в ней так полно и глубоко им понимается в качестве всеобщего языка, который своею внятностью превосходит даже язык наглядного мира, что мы, несомненно, должны видеть в ней нечто большее, чем exercitium arithmeticae occultum nescientis se numerare animi (скрытое арифметическое упражнение души, не умеющей себя вычислить (лат.)), как определил ее Лейбниц...

Мы должны приписать ей гораздо более серьезное и глубокое значение: оно касается внутренней сущности мира и нашего Я, и в этом смысле численные сочетания, на которые может быть сведена музыка, представляют собой не обозначаемое, а только знак. Что она должна относиться к миру в известной мере как изображение к изо­бражаемому, как снимок к оригиналу, это мы можем заключить по аналогии с прочими искусствами, которым всем свойствен этот признак и с действием которых на нас действие музыки однородно, но только более сильно и быстро, более неизбежно и неотразимо. И ее воспро­изведение мира должно быть очень интимным, бесконечно верным и метким, ибо всякий мгновенно понимает ее...

Шопенгауэр. А. Мир как воля и представление// Антология мировой философии: в 4-х mm. Т.З.— М.,1971 С. 691.—693

НИЦШЕ ФРИДРИХ

Рождение трагедии из духа музыки

Предисловие к Рихарду Вагнеру

Источник: Ницше Ф. Сочинения:

в 2-х тт. Т. 1..—С. 59.—65.

Было бы большим выигрышем для эстетической науки, если бы не только путем логического уразумения, но и путем непосредственной интуиции пришли к сознанию, что поступательное движение искус­ства связано с двойственностью аполлонического и дионисического начал, подобным же образом, как рождение стоит в зависимости от двойственности полов, при непрестанной борьбе и лишь периодичес­ки наступающем примирении. Названия эти мы заимствуем у гре­ков, разъясняющих тому, кто в силах уразуметь, глубокомысленные эзотерические учения свои в области воззрений на искусство не с по­мощью понятий, но в резко отчетливых образах мира Богов. С их дву­мя божествами искусств, Аполлоном и Дионисом, связано наше зна­ние о той огромной противоположности в происхождении и целях,

51

которую мы встречаем в греческим мире между искусством пласти­ческих образов — аполлоническим — и непластическим искусством музыки — искусством Диониса; эти два столь различных стремле­ния действуют рядом одно с другим, чаще всего в открытом разгово­ре между собой и взаимно побуждая друг друга ко все новым и более мощным порождениям, дабы в них увековечить борьбу названных противоположностей, только по-видимому соединенных общим сло­вом “искусство”; пока наконец чудодейственным метафизическим актом эллинской “воли” они не явятся связанными в некоторую по­стоянную двойственность и в этой двойственности не создадут нако­нец столь же дионисического, сколь и аполлонического произведе­ния искусства — аттической трагедии.

Чтобы уяснить себе оба эти стремления, представим их снача­ла как разъединенные художественные миры сновидения и опьяне­ния, между каковыми физиологическими явлениями подмечается противоположность, соответствующая противоположности аполло­нического и дионисического начал. В сновидениях впервые предста­ли, по мнению Лукреция, душам людей чудные образы Богов; во сне великий ваятель увидел чарующую соразмерность членов сверхче­ловеческих существ; и эллинский поэт, спрошенный о тайне поэти­ческих зачатий, также вспомнил бы о сне и дал бы поучение, сходное с тем, которое Ганс Сакс дает в “Мейстерзингерах”:

Мой друг, поэты рождены,

Чтоб толковать свои же сны.

Все то, чем грезим мы в мечтах,

Раскрыто перед нами в снах:

И толк искуснейших стихов

ишь толкованье вещих снов

(Вагнер. Нюрнбергские Мейстерзингеры. Акт З. Сц. 2 Wagner R. Die

Msikdramen. Munchen, 1978. S. 463. /Пер. К. А. Свасьяна.).

Прекрасная иллюзия видений, в создании которых каждый человек является вполне художником, есть предпосылка всех плас­тических искусств, а также, как мы увидим, одна из важных сторон поэзии. Мы находим наслаждение в непосредственном уразумении такого образа; все формы говорят нам: нет ничего безразличного и ненужного. Но при всей жизненности этой действительности снов у нас все же остается еще мерцающее ощущение ее иллюзорности, по крайней мере таков мой опыт, распространенность и даже нор­мальность которого я мог бы подтвердить рядом свидетельств и по­казаний поэтов. Философски настроенный человек имеет даже предчувствие, что и под этой действительностью, в которой мы жи­вем и существуем, лежит скрытая, вторая действительность, во всем отличная, и что, следовательно, и первая есть иллюзия; а Шопенгау­эр прямо считает тот дар, по которому человеку и люди, и все вещи

52

представляются временами только фантомами и грезами, призна­ком философского дарования. Но как философ относится к действи­тельности бытия, так художественно восприимчивый человек отно­сится к действительности снов; он охотно и зорко всматривается в них: ибо по этим образам он толкует себе жизнь, на этих событиях гото­вится к жизни. И не одни только приятные, ласкающие образы явля­ются ему в такой ясной простоте и понятности: все строгое, смутное, печальное, мрачное, внезапные препятствия, насмешки случая, бо­язливые ожидания, короче, вся “божественная комедия” жизни, вместе с ее Inferno, проходит перед ним, не только как игра теней — ибо он сам живет и страдает как действующее лицо этих сцен, — но все же не без упомянутого мимолетного ощущения их иллюзорности; и быть может, многим, подобно мне, придет на память, как они в опас­ностях и ужасах сна подчас не без успеха ободряли себя восклицани­ем: “Ведь это — сон! Что ж я буду грезить дальше!” Мне рассказыва­ли также про лиц, могших продлевать один и тот же сон на три и бо­лее последовательные ночи, не нарушая его причинной связи, — факты, ясно свидетельствующие о том, что наша внутренняя сущ­ность, общая основа бытия во всех нас, испытывает сон с глубоким наслаждением и радостной необходимостью.

Эта радостная необходимость сонных видений также выражена греками в их Аполлоне; Аполлон, как Бог всех сил, творящих образа­ми, есть в тоже время и Бог, вещающий истину, возвещающий гряду­щее. Он, по корню своему “блещущий”, божество света, царит и над иллюзорным блеском красоты во внутреннем мире фантазии. Высшая истинность, совершенство этих состояний в противоположность от­рывочной и бессвязной действительности дня, затем глубокое созна­ние врачующей и вспомоществующей во сне и сновидениях природы, представляют в то же время символическую аналогию дара вещания и вообще искусств, делающих жизнь возможной и жизнедостойной. Но и та нежная черта, через которую сновидение не должно пересту­пать, дабы избежать патологического воздействия — ибо тогда иллю­зия обманула бы нас, приняв вид грубой действительности, — и эта черта необходимо должна присутствовать в образе Аполлона: как полное чувство меры, самоограничение, свобода от диких порывов, мудрый покой Бога — творца образов. Его око, в соответствии с его про­исхождением, должно быть “солнечно”; даже когда он гневается и бро­сает недовольные взоры, благость прекрасного видения почиет на нем. И таким образом про Аполлона можно было бы сказать в эксцентриче­ском смысле то, что Шопенгауэр говорит про человека, объятого по­крывалом Майи (“Мир, как воля и представление” 1 416): “Как среди бушующего моря, с ревом вздымающего и опускающего в безбрежном своем просторе горы валов, сидит на челне пловец, доверяясь слабой

53

адье, — так среди мира мук спокойно пребывает отдельный человек, с доверием опираясь на principium individuationis” (В рус. пер./ Шопенгауэр А. Мир, как воля и представление. Т. 1. М., 1900.— C. 365 — 366. Principium individuationis— принцип индивидуации (лат.) — схолас­тический термин, обозначающий у Шопенгауэра возможность мно­жественного, т. е. объективацию воли через время и пространство.). Про Аполлона можно было бы даже сказать, что в нем непоколебимое доверие к этому принципу и спокойная неподвижность охваченного им существа получили свое возвышенное выражение, и Аполлона хо­телось бы назвать великолепным божественным образом principii individuationis, в жестах и взорах которого с нами говорит вся великая радость и мудрость “иллюзии”, вместе со всей ее красотой.

Pages:     | 1 | 2 | 3 | 4 |   ...   | 20 |    Книги по разным темам