Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 61 | 62 | 63 | 64 | 65 |   ...   | 70 |

ной Настоящая десталинизация. Прежде всего, автор утверждает, что подвести итог путешествия в СССР с идеологической точки зрения очень легко. В самом деле, коммунист, хотя и поневоле, сообразуется с десталинизацией, а антикоммунисту будет даже приятно все раскритиковать1. Тем не менее, - продолжает Моравиа, - лесли путешественник является ни коммунистом, ни антикоммунистом - факт, который коммунисты отрицают, как невозможный, но, на наш взгляд, представляет собой самый частый случай, то итог совсем не так прост (Moravia:71). После этого предисловия автор задает себе вопрос о том, зачем путешественник поедет в Советский Союз. И отвечает: вовсе не в поисках оригинального и уникального стиля жизни, поскольку уже до отъезда он знает, что советская экспансия - чисто политическая и идеологическая, что СССР не экспортирует, как США, определенный way of life, а почти исключительно коммунистическое слово. Иностранный путешественник посетит великую страну, увидит гигантские заводы, огромные общественные работы, бесчисленное промышленное оборудование. С большим интересом ознакомится впервые с советскими людьми, с этими безмерными массами, направленными революцией на социальный путь, до сих пор никогда не испытанный. Однако он зря ищет то, что в других странах привлекает внимание прежде заводов, оборудования и социального строя, т.е. ту блестящую и плотную оболочку цивилизации, которую марксисты называют надстройкой. Он осознает, что по поводу всего касающегося этой оболочки СССР как будто остался в дореволюционной эпохе, что стиль жизни Советского Союза ни что иное, как стиль жизни Европы девятнадцатого века (Moravia; 72-73). По мнению автора, в СССР есть все, что есть и в других странах в области промышленного производства, но еще нет того, что могло бы отличить страну от других государств в области стиля. СССР похож на огромное строящееся здание, у которого виден только остов, но еще нет фасада, и непонятно, в каком стиле он будет: функциональном ли, барокко или в стиле модерн. В Советском Союзе все усилия в последние двадцать лет обратили на строительство тяжелой промышленности, однако легкая промышленность - производство потребительских товаров, в котором выражается творческий ум народа (а это известно и допускается даже коммунистами) до сегодняшнего дня находится в зачаточном состоянии и, несмотря на текущую десталинизацию, еще не планируется ее развитие (Moravia:76). Большая дистанция между развитием тяжелой и легкой промышленности в СССР является своего рода красной нитью всего репортажа Моравиа. В определенном смысле автор рассматривает этот разрыв скорее с точки зрения эстетической, чем экономической, поскольку скромность внешнего облика страны он прямо связывает с ограничением творческих способностей народа. Отсюда следует его Вспоминается по этому поводу одна из многих иронических обывательских фраз дон Камилло. Мэру Пеппоне, только что вернувшемуся в номер гостиницы после покупок в универмаге какого-то провинциального города и бросившему на кровать сверток с носками, дон Камилло говорит: Прелесть! У нас таких носков и во сне ни увидишь. Не говоря уже об умнейшей идее делать один носок длиннее другого; в самом деле, ведь ни у одного человека нет совершенно одинаковых ног (Guareschi: 73).

резкое осуждение: Хуже всего, что тяжелая промышленность распространила свой стиль, т.е. свой грубый и серый утилитаризм, на все явления советской жизни (Ibid).

Моравиа вовсе не критикует социальный строй СССР, нет в его рассказе дешевой иронии по поводу недостатков в бытовых аспектах жизни общества, более устремленного на лучшее будущее для всех, чем желающего нежиться в частном удобном настоящем, - иронии, какую мы встречаем в смешном пасквиле Гуарески. И все же, какая разница между светлым и спокойным Советским Союзом у Леви и угрюмым Советским Союзом у Моравиа! Если в первом доминируют солнце, снег и разные цвета, во втором все окрашено серой краской, над которой выделяются только первомайские красные флаги. Московская равнина лишена цвета и движения, вся исполнена монотонности и повторяемости; столичная толпа равномерно скромна, одета больше всего в темную одежду, часто без шляп и без галстуков; лик Советского Союза - суровый, серый, важный лик рабочего человечества; а его Ленинград бледен, холодного и болотного зеленого цвета; огромные дома северной столицы - мрачны и обшарпаны, улицы - тихи и траурны, и лестница дома Раскольникова со своей жестокой и зловещей мрачностью внушает лужасную грусть (Moravia:3-4).Моравиа посетил Ленинград между апрелем и маем, а Леви осенью.

Несмотря на это, у Леви цвета города на Неве не сильно отличаются от тех, которыми Моравиа нарисовал тот же город: серый, водянисто-зеленый, черный. Однако, как ни странно, в этих цветах горит свет, хотя холодный свет северного солнца; а у Моравиа этот свет погас. И опять-таки, свет, которым Леви освещает свой Ленинград - теплый свет прошлого, лучи воспоминаний, радуга детства. Ленинград ему напоминает родной Турин, старую столицу Пьемонта, оба - столицы без короны, лоба - центры самодержавных, бюрократических и военных государств, центры монарха, двора и дворянства, оба, построенные на основе ясного рационального плана в великом веке разума,...

оба, потом быстро ставшие промышленными столицами, рабочими центрами своих стран (Levi: 115). Так размышлял Леви, смотря на огромную улицу, прямую, со своими великолепными дворцами, архитектурой XVIII века, элегантными магазинами, оживленной, изящной и хорошо одетой толпой (Ibid), и мчась на машине по Невскому проспекту в гостиницу Астория. И все же, несмотря на безусловное великолепие Ленинграда, на то, что он так напоминал писателю западные города и его родной город, все же автор признает, что нестерпимо желает его покинуть, чтобы вернуться в бесформенную, материнскую Москву (Levi: 150), которую он видит из самолета: Москва белокаменная,2... Москва с белыми, округлыми и крепкими руками молодой мате Подобное наблюдение есть у Гуарески: Покинули город, вот унылые и безграничные поля (Guareschi: 97). Наступил вечер: ни дерево, ни дом не прерывали монотонность безграничной волнистой равнины, обдуваемой ветром.... было бы нетрудно вообразить эти поля, преображенные в волнующийся океан золотистых колосьев, но и самое сверкающее солнце фантазии не могло согреть сердце, замороженное унынием.

Там же, с. 159-160.

В оригинале - по-русски.

ри нас ждет. Почему же в этой зарубежной стране мне кажется, что я возвращаюсь домой (Levi: 32).

Вся книга Карло Леви проникнута чувством доброго старого времени, любовью и уважением ко всему прошлому. Даже определенная отсталость и простота советского быта ему дороги и уважаемы им потому, что они добродетельны. Автору они напоминают время его ссылки в далекой и забытой Лукании, тот жизненный опыт, который вначале показался ему нестерпимым, а потом так много дал в человеческом плане. В памяти Леви, наблюдающего русскую жизнь, настойчиво и непостижимо возникли слова серая, добродетельная и голая, и только с трудом он вспомнил, что это слова стихотворения, когда-то написанного им при виде одной площади в Лукании, стране крестьян:

Кто будет искать в этом воздухе, Сером, добродетельном и голом, Улыбающуюся красоту Наверное, и эта страна, - размышляет Леви, со всей своей мощью и безмерностью - страна крестьян (Ibid).

Однако чуть сентиментальное, теплое уважение Леви к приметам доброго старого времени остыло именно там, где, казалось бы, старое время олицетворено совершеннее, чем ещё где-либо. В Загорске он испытал не только чувство отдаленности и забвения, чувство естественное, если его соотнести с историко-политическим контекстом, но более всего - ощущение коренной пыльности великолепных святынь и даже жизни людей, в них живущих и действующих. Это ощущение Православной церкви как учреждения, для которого традиция перестала быть инвестиционным богатством, служащим развитию, а стала замороженным непроизводительным капиталом. Хуже всего то, что такая бесперспективность представляется автору не экзогенной, т.е. причиненной социально-политическим строем Советского Союза, а эндогенной. Троицкий собор, полный древнего, застоявшегося воздуха, который как будто спускается со сводов, словно веками неподвижная тень, золотисто-темная, ритуальная, высокопарная и абсурдно изысканная.... У людей, наполняющих собор, переполненный декламаторским экстазом, тела и лица, одежда и жесты, которые кажутся не имеющими продолжения. Не только у женщин и старых людей, но и у молодых.... Жесткие и непроницаемые лица, круглые головы крестьянок,... фанатические глаза....

Попы в вышитых епитрахилях и высоких митрах, у них огромные головы, с которых висят гигантские каменные бороды, седые, черные, рыжие - пестрые и религиозные чащи волос и длинные шевелюры, распущенные по плечам, светлые и блестящие у молодых, пыльные и полинялые у старых....

Знаменитый отшельник, ему за сто лет, сидит на каменной скамье. Он походит на скалу или на ствол дерева в лесу. У него огромная голова, огромный лоб, как будто башня, обрамленная чащей седых волос, распущенных по плечам прядями, как мох, висящий со старых ветвей (Levi: 80-82).

Более краткое, но не менее критическое мнение высказал и Моравиа после визита в знаменитый монастырь. Заметив, что в соборе молились только старушки-крестьянки в платочках и валенках, автор рассказывает о впечатлении, полученном им в Загорске, как месте, сохранившем тепло вековой набожности, однако в то время находящемся в медленном и неудержимом остывании. Так же, как и Леви, Моравиа относит этот феномен не столько к социополитическим обстоятельствам, сколько к отсталости самой Православной церкви. В густой тени некоторых расписанных и дымных часовен я угадывал молодых светловолосых и бледных дьячков с острыми бородами и визионерскими глазами: таких персонажей Достоевский мастерски описал в главе, посвященной монастырю старца в Братьях Карамазовых. И именно тот факт, что я в этом мире везде встречал то, что уже знал и чего ожидал благодаря классической русской литературе, подтвердил впечатление, мною полученное, о непоправимом упадке мира, не столько преследуемого и угнетенного, сколько анемичного и лишенного жизнеспособности (Moravia: 18). Гуляя по монастырю, Моравиа размышляет о том, что ключ к пониманию этого упадка можно усматривать в мифическом, фантастическом, фольклорном, неисторическом характере этого места, где все говорило более воображению, чем уму (Ibid) и заканчивает свое размышление обширными, нелестными для православия цитатами из Де Кюстина. В ответ на возможное замечание, что Моравиа как писателькоммунист не мог не прийти к такому выводу, можно заметить, что он, хотя и придерживался позиции интеллектуала нерелигиозного направления, святым местам католицизма подобные черты не приписывал.

Рассмотренные тексты Леви, Моравиа и Гуарески способны представлять немало других аспектов для изучения образа России в Италии, какие, например, отображение многоэтнического состава населения, состояния культуры и просвещения, промышленности и т.д. Однако мне кажется, что приведенные примеры довольно ясно и однозначно доказывают, вопервых, большой интерес к Советскому Союзу со стороны итальянцев; вовторых, свидетельствуют о том, что интерес проявлялся не только в политически дружественном лагере; в-третьих, о том, что они ценны с точки зрения воссоздания не только образа России, но, посредством изучения мнений трех важных деятелей итальянской культуры, и политического образа Италии того времени и еще многих последующих лет.

Кроме того, мне кажется, что одна из самых важных и ценных черт рассмотренных произведений - черта, не выступающая в них на первый план, а скрытая в подробностях повествования трех авторов и чаще всего даже проглядывающая в несказанном. Эта черта касается не русских, а итальянцев или, по меньшей мере, итальянцев до наступления эпохи глобализации: ее можно определить как отсутствие у них укоренившегося национализма и расизма. У всех трех авторов часто всплывают как будто мимолетные, но многозначительные сравнения русского народа, и России вообще, с Италией и другими народами и странами. Заключение, хотя и банальное, всегда только одно: вопреки особенностям всех возможных социальных систем, политических взглядов, нравов и традиций, мы в конце кон цов все одинаковы. Так утверждается сугубо человеческий, а не идеологический подход авторов к знакомству с чужим.

В связи с этим хочется привести в заключение цитату из Товарища дон Камилло, самого ироничного, и порой даже язвительного из трех представленных текстов. Фраза - внешне простая, а подтекст - насыщенный значением. Представляя русского переводчика итальянской делегации, Надю Петровну, Гуарески пишет: Девушка говорила на чистейшем итальянском языке. Не будь у нее такого напора, а на ней такого женского костюма с квадратными плечами, ее перепутали бы с девушкой из наших мест (Guareschi: 50) _ 1. Guareschi G. (1982) Il compagno Don Camillo. Euroclub, Milano 2. Levi C. (1956) Il futuro ha un cuore antico. Torino 3. Moravia A. (1976) Un mese in U.R.S.S. // Opere complete. 14. Bompiani, Milano 4. Казари P. Fascino slavo: русская femme fatale в итальянской литературе конца XIX - начала ХХ века // Colloquium-2007, Белгород-Бергамо: 2007.

ОБРАЗ ЗЕМЛИ ЗА ОКЕАНОМ В СОВЕТСКОЙ ПУБЛИЦИСТИКЕ (СТРАНСТВИЯ ВАСИЛИЯ ПЕСКОВА) Полонский Андрей Васильевич Белгородский государственный университет Художественная публицистика ведет диалог с читателем посредством публицистического образа, создавая условия для ослабления критичности восприятия. Эта особенность и превращает художественную публицистику в эффективное средство идеологического воздействия. С этой точки зрения в статье рассматривается очерк Дорога публициста В. Пескова.

Ключевые слова: художественная публицистика, образ, идеология, дорога, путь.

The art publicism in the dialogue with the reader uses publicistic image, creating conditions for easing criticality of perception. This feature also transforms art publicism into effective means of ideological influence. From this point of view in the article the sketch Road by the publicist V. Peskov is considered.

Key words: art publicism, image, ideology, road, way.

Художественная публицистика благодаря своей способности вести особый диалог с читателем, не посредством деклараций, которые всегда воспринимаются как атрибуты чьей-то воли, а посредством образа, который оказывается свободным от подобных подозрений, художественная публицистика создает условия для ослабления критичности восприятия. Эта особенность и превращает художественную публицистику в эффективное средство формирования в читателе заранее спроектированной души [1:

Pages:     | 1 |   ...   | 61 | 62 | 63 | 64 | 65 |   ...   | 70 |    Книги по разным темам