Книги по разным темам Pages:     | 1 |   ...   | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 |   ...   | 39 |

Хотя ученики Дарвина значительно опередили старую "Естественную Историю", ссылавшуюся на первоначально созданные виды, они все-таки еще далеки от того, чтобы быть в состоянии предсказать будущую фауну и флору земного шара. Известно, что садоводам, а также и людям, занимающимся разведением животных, часто приходится удивляться непредвиденной "игре" природы. Некоторые виды послушно воспроизводят известный тип; другие делают капризные отклонения. Почему Они не могут объяснить этого. Зная отца и мать ребенка, а также его деда и бабку, вы легко можете предугадать, что ребенок будет походить на них известными чертами;

но будете ли вы в состоянии даже приблизительно нарисовать его портрет Из ощущений желтого и синего цвета никто не был бы в состоянии вывести ощущение зеленого цвета; такого же рода сюрпризы ожидают нас при изучении характеров, особенно национальных.

Один из самых выдающихся современных психологов Англии, Джемс Уорд, замечает, что в астрономии, так же как в физике и даже в химии, нет настоящих неделимых, а существуют лишь агрегаты частиц; дух же человека, напротив того, нечто единое sui generis. Каждый человек по отношению к своему поведению и характеру может быть назван в этом смысле единственным, и те же самые обстоятельства вовсе не "те же самые" для каких угодно двух людей: два человека не смотрят на мир одними и теми же глазами. Таким образом, чтобы предугадать влияние известных обстоятельств на их умы, как хочет этого Стюарт Милль, надо было бы знать, как именно представятся им эти обстоятельства; а такого рода "личные уравнения" чаще всего неразрешимы для нашей науки. "Было бы так же разумно, -- говорит Джемс Уорд, -- браться определить путем дедукции все разновидности животных на основании одних физиологических законов размножения, действующих при различных обстоятельствах, как и желать вывести многочисленные различия в человеческих характерах из одних основных законов психологии. Без сомнения, зоология и ботаника могут кое-что сделать для объяснения различных форм жизни, но здесь нельзя обойтись без приложения многих принципов. "Было бы так же разумно пытаться понять Шекспира, на основании сведений о тайнобрачныx растениях, как и желать проникнуть в смысл истории посредством небольшого числа общих предложений, из которых могли бы быть выведены все единообразия, существующие в мире".

Однако мы думаем, что критикуя Стюарта Милля, Джеймс Уорд впал в противоположную крайность и составил себе, подобно Шопенгауэру, слишком мистическое понятие об индивидуальности. Индивидуум -- несомненно "нечто неизреченное", но не потому, что он неразложим. Напротив того, сознающая индивидуальность заключает в себе бесконечное: это та точка зрения, под которой ей представляется целый мир жизни, более сложный, чем туманное пятно Ориона. Кроме того, как бы ни были различны и оригинальны личности, необходимо однако признать, что они все входят в известное число категорий или типичных характеров. Стюарт Милль не вполне ошибался, когда думал, что в среде нации различия в характерах обыкновенных личностей в значительной степени нейтрализуются. Это доказывается тем, что, например, французская и английская нация всегда обнаруживали те же различия в характерах, несмотря на все изменения, совершавшиеся постепенно в их истории. Единственная ошибка Стюарта Милля -- в том, что он прилагает то же рассуждение к исключительным индивидуумам. Необходимо согласиться, что гении не нейтрализуют один другого в течение данного столетия, ибо мы знаем, что не существовало другого Фемистокла, другого Цезаря или Лютера, равных им по способностям, но с противоположными им тенденциями. Однако Стюарт Милль думает, что если взять достаточно большие периоды времени, например несколько веков, то "эти случайные комбинации могут быть исключены". Рассуждать так -- значит забывать, что сущность гения в том и заключается, чтобы вносить новое и непредвиденное в века и события. Эти "счастливые случайности", которые можно сравнить с появлением нового вида путем неожиданной комбинации зародышей, не могут быть предусмотрены нашими вычислениями.

В истории народов играют иногда значительную роль даже побочные обстоятельства.

Раса Кро-Маньон (Cro-Magnon), говорит Катрфаж, была выше расы Furfoz; последняя не умела ни стрелять из лука, ни рисовать; первая же искусно рисовала и употребляла лук и стрелы. Но последняя обладала гончарным искусством, которое было неизвестно первой, отсюда множество преимуществ на стороне расы, признаваемой низшей и с менее развитым черепом. Древние перуанцы достигли высокой степени цивилизации в агрикультуре, гончарном искусстве, архитектуре и устройстве дорог; но у них не было никакого письма; отсюда и глубокая отсталость по отношению к европейским цивилизациям. Предположите вместе с Тардом, что порох был бы изобретен во времена римлян, что само по себе не представляло бы ничего невозможного, -- или компас и книгопечатание, -- и судьбы древнего и нового миров изменились бы; настоящих средних веков без сомнения не было бы. Варвары, несмотря на их прекрасные "длинные черепа", встретили бы отпор; а если бы они водворились в какой-либо стране, книги скоро поставили бы их на высший уровень.

Можно следовательно сказать вместе с Тардом, что случайность, в форме гениальных изобретений или случайных открытий, играла огромную роль в эволюции обществ.

Дарвин часто говорит о счастливых случайностях; возможно, что он преувеличивает их значение и сферу действия, но несомненно, что они занимают значительное место в естественной истории, а еще большее -- в общественной. Ветер переносит через моря семена растения на какой-нибудь остров или более или менее отдаленный континент, и вот -- новый пришлый вид, появившийся случайно; Тард имеет основание предполагать, что аналогичные явления происходят в общественной среде.

Мы не допускаем конечно, как допускает это Ренувье и даже Тард, чтобы случайное было свободно, чтобы оно могло возникнуть и не возникнуть. Оно детерминировано, как и все остальное, но оно не укладывается в рамки однообразной эволюции, заранее начерченной в наших головах в ее различных фазах, эволюции, которая представляла бы собой бесконечную борьбу между расами или классами. Это подвижной детерминизм: благодаря именно тому, что он повсюду и во всем, он может принимать все формы и проходить по всем путям. Борьба этнических и социальных групп -- лишь его низшие и временные проявления.

Таким образом, даже по отношению к целым народам с резко выраженным национальным характером, можно допустить лишь очень общие и неопределенные предсказания.

Колесо истории никогда не возвращается на то же самое место; история не повторяется; прогресс наших обществ -- "величественная драма", смысл которой мы можем достаточно понять, чтобы должным образом выполнить в ней свою роль, но развязку которой мы не в состоянии предугадать. Мы даже не можем, говорит Джемс Уорд, вывести настоящее из прошедшего по методу Милля; как же могли бы мы предусмотреть будущее В области ощущений человек ненасытен; новые потребности возникают беспрерывно, прежде чем получают удовлетворение старые; в области науки каждый шаг вперед открывает новые горизонты, ставит вопросы, о которых ранее не подозревали, вызывает предприятия, о которых не грезили. Стюарт Милль допускает, вместе с Огюстом Контом, что прогресс человечества зависит в наибольшей степени от прогресса знаний (он забывал о религии, искусствах и даже обычаях, представляющих собой важные данные); но кто может предвидеть прогресс науки, а следовательно соответствующие изменения в научных взглядах и во всем, зависящем от них Итак, мы приходим к тому выводу, что два элемента в истории народов не поддаются вычислению: с одной стороны, индивидуальные и коллективные характеры, а с другой -- непрерывное открытие универсальных законов. Как в субъективной, так и в объективной сфере имеет свое место непредвидимое, и социальная астрономия, основанная на априорном знании характеров, представляется химерической.

Но, не приписывая психологии народов те пророческие свойства, о которых мечтал Стюарт Милль, нельзя отрицать ее полезности для общественной науки, приложением которой должны были бы быть истинная юриспруденция, политика и экономика. Сама общественная мораль и национальная педагогия должны были бы основываться на изучении национальных характеров, задачу усовершенствования которых они берут на себя. Наконец, история должна получить новое освещение под влиянием психологии народов. Чистая история -- лишь подготовка материала для наук об обществах, которая должна изучать их не только в их прошлом, но и в их законах, господствующих над всей эволюцией. Мы видели, что среди этих законов первое место занимают психологические. Стремясь сделаться научной, история стремится быть лишь приложением общественной психологии и частью общественной науки. Как описание фактов и даже как критика доказательств, она -- лишь документальная работа, орудие изысканий; она обдумывает все пережитое человечеством; но она еще не настоящая наука, пока из фактов не выяснятся социальные законы. История, как социология, изучает не ad narrandum и не ad probandum, а, как говорит Фюстель-де-Куланж, -- ad intelligendum. Каждое из существовавших обществ было в своем роде живым существом; историк должен не только описать его, но и объяснить его жизнь. Он должен показать, как функционировали органы обществ, их право, их политическую экономию, религию, философию, мораль, науку, искусства, их умственные привычки, обычаи, их представление о бытии. Ясно следовательно, что историк-социолог должен изучать характер народов, их физическую, умственную и моральную среду, наконец их социальную среду и их сношения с другими народами.

История, утверждает Гумплович, не создание человека: она продукт природы. Но это значит забывать, что человек и общества -- сами продукт природы и венец ее.

Следовательно история должна объяснять развитие самого человечества не только одной природой, но природой и человеком. Не утверждая вместе с Лазарюсом, что бытие народов не покоится ни на каких чисто объективных отношениях, -- вроде тождественности расы, общности языка, имущественных порядков и т. д., -- необходимо признать, что субъективные отношения и социальные связи непрерывно возрастают; народ прежде всего -- собрание людей, смотрящих на себя, как на народ, "умственное создание тех, кто непрерывно создает его"; его сущность -- в сознании.

Мы увидим, что этот тип нравственного единства, основанного на вековой общности чувств и идей, немногие нации осуществили в той мере, как французская.

КНИГА ПЕРВАЯ ЕВРОПЕЙСКИЕ РАСЫ И ИХ УЧАСТИЕ В ОБРАЗОВАНИИ ФРАНЦУЗСКОГО ХАРАКТЕРА ГЛАВА ПЕРВАЯ ЕВРОПЕЙСКИЕ РАСЫ Всякая возникающая наука, подобно юности, отличается гордостью, резкостью, склонностью увлекаться, поспешностью в выводах. Антропология служит примером этого. Вряд ли что сравнится со смелостью утверждений, основанных как раз на наименее достоверных, но новых или вновь изучаемых данных. Общий прогресс человечества, говорит один из догматиков дарвинистской антропологии, впрочем настоящий ученый и мыслитель, требует истребления железом или голодом, исчезновения с лица земли медленно развивающихся и миролюбивых рас; в ближайшем столетии "последние сентименталисты увидят истребление многих народов". Не следует довольствоваться утверждением, что сила первенствует над правом, в том смысле, что всякое право имеет своим источником проявление силы; необходимо пойти далее: "Сила существует, говорит Лапуж, но мы не уверены в существовании права". Предвзятость взглядов некоторых дарвинистов граничит с фанатизмом, а иногда, когда дело идет о применении этих взглядов к социологии, прямо с жестокостью. Быть может, им следовало бы придти ко взаимному соглашению, ранее чем осуждать на погибель большинство человеческого рода.

В самом деле, в анализе и классификации национальных характеров лингвисты, политики и сами антропологи, произвели большую путаницу. Сначала лингвисты, классифицируя народы по языкам, создали свою теорию "народностей": панславизм, пангерманизм и т. д. Но на это антропологи не без основания возражали им, что сходство языков еще вовсе не предрешает сходства рас. Галлы, говорят они, очень скоро научившиеся языку своих завоевателей, остались тем не менее галлами. Саксы навязали свой язык кельтам Великобритании; норманны, завоевавшие после того Англию, не могли внести в нее своего языка. Было замечено, что даже во Франции воины Роддона, после того как они в течение столетия владели Нормандией, уже говорили только по-французски. Вслед за лингвистами явились историки и политики, еще более запутавшие вопрос. По примеру Вальтера Скотта, оба Тьерри (а также Вильям Эдвардс) смешали нации с расами, чем так хорошо воспользовались политики.

Наконец, мы уже видели, до какой степени злоупотребляют соображениями о расах сами антропологи. Никоторые из них говорят нам о расах, когда они должны были бы говорить просто о типах, т. е. об известных комбинациях характеров. Эти комбинации очень изменчивы, между тем признаки настоящих рас постоянны.

Существуют французский, английский, немецкий типы, но не существует французской, английской или немецкой расы. Если бы захотели распределить Европу по расам, превосходно заметил тот самый антрополог, слова которого мы недавно цитировали, то "я ручаюсь, что никто не сумел бы поставить ни одного пограничного камня".

Pages:     | 1 |   ...   | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 |   ...   | 39 |    Книги по разным темам