С. Б. Борисов Человек. Текст Культура Социогуманитарные исследования Издание второе, дополненное Шадринск 2007 ббк 71 + 83 + 82. 3(2) + 87 + 60. 5 + 88

Вид материала

Документы

Содержание Плачево-смеховая культура Девичий рукописный любовный рассказ в контексте школьной фольклорной культуры

Подобный материал:

• К. С. Гаджиев введение в политическую науку издание второе, переработанное и дополненное, 7545.88kb.
• К. Г. Борисов Международное таможенное право Издание второе, дополненное Рекомендовано, 7905.27kb.
• Культура, 1654.22kb.
• Головин Е. Сентиментальное бешенство рок-н-ролла. (Второе издание, исправленное и дополненное), 1970.65kb.
• Учебник издание пятое, переработанное и дополненное проспект москва 2001 Том 3 удк, 11433.24kb.
• Учебник издание пятое, переработанное и дополненное проспект москва 2001 Том 3 удк, 11230.01kb.
• Практические рекомендации 3-е издание, переработанное и дополненное Домодедово 2007, 710.08kb.
• Зумный мир или как жить без лишних переживаний издание второе, дополненное Издательство, 7377.47kb.
• Учебное пособие (Издание второе, дополненное и переработанное) Казань 2005 удк 616., 1987.56kb.
• Методические рекомендации Издание второе, дополненное и переработанное Тверь 2008 удк, 458.58kb.

Плачево-смеховая культура

Традиция отнесения смеха к числу специфических черт человеческого поведения ведет начало еще от Аристотеля. Многовековая история осмысления этого феномена обогатилась в последние десятилетия понятиями «смеховой стихии», «смехового мира», «смеховой культуры», поднимающими уровень исследования смехового поведения до уровня ценностно-философского анализа. Тем не менее нам трудно не отметить наличие какой-то необъяснимой робости в конституировании новых областей исследования ценностного измерения человеческого бытия. Стихия плача непостижимым образом до сих пор не освещена лучом философской рефлексии профессионалов-культурологов.

Назначение настоящих тезисов мы полагаем в конституировании плача, плачевого мира, плачевой культуры в качестве специфических объектов философского исследования, а, кроме того, в постановке вопроса о существовании смехоплачевого измерения человеческого бытия в мире.

Прежде всего, мы намерены возвысить статус плача до понима­ния его как особого вида культурной деятельности и отделить его тем самым от психологизирующе-редукционистской трактовки его в качестве всего лишь примитивной формы эмоционального пове­дения. Этнографические фольклорные исследования предоставля­ют нам огромный материал, убедительно демонстрирующий при­надлежность плача не к примитивным разновидностям безусловно-рефлекторной психоэмоциональной реакции, а к ряду сложных, развитых и весьма жестко регламентированных форм социального действия. Эмпирически регистрируемая физиогномическая дина­мика и субъективно переживаемые психоэмоциональные эффекты являются ничем иным, как способом индивидуального осуществле­ния интериоризированных форм принятого плачевого поведения.

Традиционные общества предполагали одну и только одну форму поведения в определенных ситуациях (смерть, свадьба, преддверие многолетней разлуки) – плач с причетом. Плач в одиночестве, тайный, сокрытый плач, если и существовал, то не в качестве иного, примитивно-физиологического акта, а в виде реду­цированного варианта публичного, коллективного действа. Ещё и сейчас, как нам удалось установить в практике личных собеседо­ваний и при анализе самоописаний, даже сокровеннейше-индивидуальный плач «при закрытых дверях» сопровождается подчас негромким импровизированным причетом, что указывает на сущностно-диалоговый, в мир и к миру обращенный характер плачевого поведения.

На наш взгляд, общество с развитым индивидуальным началом составляющих его личностей отнюдь не исключает существования более или менее развитых форм публичного плача как способа включения бытия умерших в активную душевную жизнь оставших­ся в живых. Угнетение плача, блокирование соборного оплакива­ния погибших и умерших является чертой авторитарного политического режима.

Любопытно, что до последней трети XIX века, когда началась либерализация общественной жизни, существовал цензурный запрет на публикацию рекрутских плачей даже в форме фольклорных текстов. Крепостнический царский режим хорошо понимал значимость плача как формы социальной критики.

Рассмотрим теперь, какую фундаментальную потребность человека удовлетворяет плач. Таковой, на наш взгляд, является специфическая потребность человека в сопричастности к вечности, в прикосновении к пределам человеческого бытия. Разъясним это положение. Если в ежечастно-повседневном бытии ценности человека и мира взаимообусловливают и ограничивают друг друга, то в смехе человек становится мерилом мира, а в плаче, напротив, ощущает над собой господство вечных ценностей мира – поло­жительных (добро, красота, истина, справедливость, бессмертие) или отрицательных («антиценностей» – зла, безобразия, лжи, несправедливости, смерти). Мы, следовательно, подошли к точке конституирования смехоплачевого отношения к миру как объекта исследования. В живом своем бытии это отношение выступает то как предельное возведение субъекта в единственную всеизмеряющую ценность, то низвержение его под власть вечных надличностных ценностей. Такие колебания необходимы человеку для адекватного «делового» бытия в мире и с миром.

Выделение плачево-смехового мира как самостоятельного феномена «царства ценностей», на наш взгляд, является плодотворным методологическим шагом в дальнейшей разработке культурофилософских проблем.


«Демократия как условие развития

культуры» (Барнаул). 1990.

Девичий рукописный любовный рассказ в контексте школьной фольклорной культуры


Одной из первоочередных задач в области воспитания является отказ от «объектного» отношения к учащимся, переход к па­ритетному диалоговому «субъект-субъектному» взаимодействию в процессе обучения. Это требует от педагогики, психологии, фи­лософии, других общественных наук скорейшего и решительного расширения поля своих исследований.

Одним из важнейших с этой точки зрения представляется нам направление, ставящее своей целью выявить психологическую структуру самой детской субъектности, в том числе постичь не только отчётливо сознаваемые её компоненты, но и неявные, скры­тые, потаенные коллективно-бессознательные слои (установки, ожидания, ценности, предпочтения и т. д.).

Есть разные пути гносеологической реконструкции данных структур. Прежде всего – умозаключение «от поведения» по типу: о неосознаваемых побуждениях человека в первую очередь судят по его поступкам. Продуктивность этого пути очевидна и несом­ненна, но отсутствие субъектной верификации, исключительно «внешний», «объектный» способ постижения таит в себе и боль­шую опасность излишней «бихевиоризации» психики, сведения её содержания к наличному содержанию совершаемых поступков. Второй путь – интроспекция, самонаблюдение, самоизучение. Он снимает недостатки предыдущего метода, но и на его пути имеются серьёзные трудности. Мышление, с одной стороны, и рефлексия, обращённая на поток своего сознания, с другой, – это два существенно различающихся феномена. Человеку присуща склон­ность бессознательно улучшать представления о себе, в том числе, о своих мыслях и побуждениях. Далее, существуют слои психики, которые по определению не могут быть просвечены «лучом разума», в частности, наиболее глубокие, фундаментальные уровни бессознательного, которые и являются в конечном итоге предметом изучения. Третье препятствие возникает из самих «условий задачи». Ребенок, подросток ещё не обладает соответствующим научно-исследовательским инструментарием. Когда же возраст и образование позволяют человеку приступить к интроспективным занятиям, выясняется, что они возможны лишь посредством припоминания, а не на базе непосредственного «потока сознания».

Таким образом, наиболее очевидные, вытекающие из соображе­ний «здравого смысла» методы изучения структур детской субъектности страдают серьезными изъянами. На наш взгляд, перспек­тивными направлениями исследования структур детского (подросткового, девичьего) сознания является анализ фольклорно-рукописной детской традиции.

Не всё, написанное от руки, охватывается этим понятием. Основ­ной чертой рукописных текстов является их неофициальность, сокрытость, интимность. Ни диктант, ни стенгазета, ни письмо в редакцию, выполненные от руки, не являются, следовательно, рукописными в вышеуказанном смысле. Именно потому, что написанное для себя и для «доверенных сердца», не по приказу, а по внутреннему побуждению представляет собой, возможно, самый непо­средственный «симптом» бессознательных установок, мы и избра­ли «рукописные тексты» в качестве преимущественного пред­мета исследования. Из всего многообразия рукописных текстов мы выбрали для публикации лишь некоторое количество рукописных девичьих рассказов о любви. Чем обусловлен именно этот выбор?

Прежде всего, обратим внимание на характеристику «девичий». В силу ряда не освещаемых здесь исторически сложившихся факторов феномен мальчишеской, юношеской рукописности (за исключением, пожалуй, периода прохождения срочной воинской службы) не получил сколько-нибудь значительного распростра­нения.

Мы отказались от использования в настоящем издании жанра личной переписки (писем, записок) и дневников. Это было про­диктовано стремлением представить для изучения прежде всего внеличностные текстовые формы, характеризующиеся отсутствием подчеркиваемого авторства (в действительности, конечно, у каж­дого текста имеется свой автор, хотя он может являться вырази­телем не личного, а общественного, группового сознания). Бе­зусловно, впрочем, что и анализ даже одной достаточно объем­ной и полной переписки или личного дневника – при согласии на это «авторов» и соблюдении «тайны личности» – может дать результаты, характеризующие фундаментальные черты психики вообще, а не только создателей данного текста.

Оставшаяся часть рукописного слоя с полным правом может быть отнесена к фольклору. Тексты переходят от девочки к девочке социально не санкционированным путем, посредством личных контактов. Этому процессу свойственна существенная эзотерич­ность, сокрытость. Подобно устным формам при трансляции текст пластично изменяется, сохраняя, как правило, каноничность, но приобретая подчас форму версии, варианта. Рукописно-фольклор­ные жанры бытуют обычно в форме альбомов (также называемых «девичниками»), где различные жанры соседствуют, образуя вкупе некое единство, которое и называется «альбомом». Следует тем не менее отметить такие случаи, когда определенный жанр «подчи­няет» и «захватывает» себе отдельную тетрадь, а также расска­зывание заученного текста из рукописной традиции наизусть.

Жанры рукописно-фольклорной традиции не отделены друг от друга или от взрослых а также и от профессиональных форм «китайской стеной». Они нередко сливаются, обмениваются элементами поэтики. На наш взгляд, можно вы делить следующие виды «альбомных» текстов.

«Правила дружбы», «законы любви» – своеобразные своды правил поведения. Они показывают, как следует и не следует вести себя в общении с мальчиками. Жанр этот существует как минимум с 1960-х годов.

Различного рода высказывания, поучения, «афоризмы» – не­редко в стихотворной форме. В большинстве случаев они посвя­щены темам любви, верности и т. п.

«Списки» возможных праздничных пожеланий (для надписей на открытках) и образцов надписей на фотографиях.

«Сонники», «икалки», «чихалки», гороскопы и «гороскоповид­ные» таблицы и списки, толкователи цвета глаз, взглядов, формы лица, носа, губ и т. д., школьных записок, знаков препинания в них, имён и т. д. и т. п.

Дворово-лагерные самодельные (иногда и самодеятельные – в полном смысле этого слова) песни, рассказывающие, как правило, о не слишком удачной любви.

Стихотворные баллады любовного содержания (классическим образом такого текста является «Зависть»: «Ах, что только не делала зависть... / Убивала, сводила с ума, / Приносила девчонкам страдания... / Вот послушайте, быль есть одна. / Ну, с чего бы на­чать? Вот, пожалуй: / В класс девчонка вошла, новичок...»).

Эротические жанры. Это целый свод многообразных литератур­ных форм, включающий как небольшие рассказы наивного содержания, так и пространные «лекции профессора», «беседы врача», стихотворные эротически-смеховые тексты (доходящие до 300-500 строк) и профессионально выполненные многостраничные эротические рассказы и даже повести. Здесь же можно упомянуть т. н. жанры миниатюр – эротические загадки, частушки.

Любовные рассказы. При помощи этого термина мы обозначаем все рассказы, которые так или иначе охватывают сферу межлич­ностных отношений, базирующихся на межполовой симпатии. Рассказы сугубо эротического плана в этот раздел не входят.

Некоторые вопросы, связанные с психологической стороной восприятия этих текстов девочками, получили освещение в нашей статье «Эротические тексты как средство сексуального самообразования», опубликованной в журнале «Социологические исследования» (1989, № 1). Мы полагаем, что даже такое, на первый взгляд, чисто естественное явление, как формирова­ние полового влечения напрямую связано с чтением текстов соответ­ствующего содержания, а не детерминировано одним лишь физио­логическим созреванием. Это связано, как нам представляется, с уникальной ролью слова (текста) в формировании специфически человеческой психики. Все высшие психические функции (память, мышление, воображение, произвольное внимание и т. д.) формируются у человека при вербальном (текстовом) опосредствовании. Вот почему даже самый яркий и образный фильм, рисунок, эпизод жизни не способны преобразить психику человека, ибо сугубо визуальное воздействие не затрагивает фундаментально-вербального компонента человеческого бытия-мышления. При чтении же текста каждое слово вызывает отзвук в психосоматической системе индивида, а их переплетение, комбинация «вылепляет» из наличного набора мыслей, чувств, эмоций новые функциональные психологические образования (в том числе уже упоминавшееся выше половое влечение). В этом смысле известное высказывание М. Горького «Всем хорошим в себе я обязан книгам» приобретает несколько неожиданный психологический смысл: все существенные черты моей личности сложились из восприятия и переработки текста. Безусловно, данное допущение должно быть понимаемо cum grano salis («с крупинкой соли»), то есть без доведения до абсурда. Автор далек от мысли, стремления поставить Слово выше Дела, Праксиса, равно как и выше внесловесного образа, визуального мышления. Из данного положения, между прочим, следует, что чтение публикуемых рассказов по времени должно, как правило, предшествовать возникновению чувства любви, вызывать его. Проведённые нами (не обладающие, впрочем, высокой репрезентативностью) опросы показали, что чувство «первой любви» в большинстве случаев (65-80%) возникает после чтения рукописных рассказов о любви, в 10-15% время чтения и первой любви совпадает, в 5-10% случаев соотношение обратное, эта гипотеза – «первая любовь как результат чтения рассказов о любви», соответствующая, в частности, идее «зоны ближайшего развития» Л.С. Выготского – должна быть проверена на широком эмпирическом материале.

Так что же это за рассказы, которым автор придает столь важное значение в процессе формирования личности?

В последние 15-20 лет (за больший период не ручаюсь) суще­ствуют «классические», то есть вошедшие в девичьи альбомы («девичники» «песенники») рассказы, переписываемые на 70-90% слово в слово на протяжении указанного периода. Мне известно 2-5 таких рассказов, о которых можно со значительной долей уверенности (= документированности + текстуальной доказатель­ности [литературоведческий анализ]) сказать, что они переписыва­ются не менее 10-15-20 лет из альбома в альбом. Таким рассказом является «Помни обо мне». Рассказчик (он же действующее лицо) выслушивает на выпускном вечере рассказ девушки о любви, закончившейся смертью любимого (кстати, ученика той же школы, что и рассказчик, который почему-то не знает об этой смерти). Девушка показывает ему предсмертное письмо, заканчивающееся словами «Помни обо мне», и прозревает глубинный смысл этих слов, бросается вон из школьного зала, попадает под машину, – и потрясенный рассказчик может только наблюдать, как из кармана платья виднеется письмо со словами «Помни обо мне». Уверен, что текст этого рассказа известен не менее чем 70% всех девочек (а ныне уже матерей таких же девочек). Для этого рассказа характер­но постоянство и названия, и текста.

Другой рассказ не имеет постоянного названия, хотя текст крайне устойчив – одинаков в различных городах нашей страны: вплоть (удивительно!) до грамматических ошибок и фразеологиче­ских огрехов (за 10-15 лет никто не исправил! - сакрально?!!) Названия – от «Повесть о дружбе» до «Любовь этого стоит». Этот рассказ также трагического содержания («Да, это я убил ее... ... Слушайте, судьи! Я расскажу вам, зачем я это сделал...». И в конце: «Мама! Я выпил яд! Жить мне осталось 2 минуты. Похо­роните меня рядом с Таней» и т. д.).

Остальные рассказы имеют не столь гигантский хронотоп (вся русскоязычная территория СССР + временная толща не менее 10-15 лет). Впрочем, мне недавно встретился экземпляр «Помни обо мне» на латышском языке (и соответственно – с латышскими именами). Однако эти рассказы тоже очень устойчивы: «Марийка» («Мария», «Рассказ о Марии»), «Инга». Другие – «Аленка», «Брат и сестра» и т. д. ещё менее «фольклорны». Есть и периферийно-уникальный слой любовных рассказов.

Мы имеем дело с уникальным феноменом – рукописным «фольк­лорным» рассказом конца XX века. Этот феномен обладает, как сказали, «ядром», «защитным поясом» (выражаясь языком И. Лакатоса), состоящим из 8-15 «промежуточных» рассказов, и единичной периферией из 20-25 «уникальных» рассказов. Число «промежуточных» и «уникальных» (периферийных) рассказов в принципе имеет тенденцию к увеличению (последние стремятся к бесконечности). Яд­ро же более или менее постоянно.

Сложность для исследователя состоит в том, что рассказы эти принадлежат к тайной, эзотерической культуре. На порядок более тайной, чем сами «альбомы» («девичники»), а также «пожелан­ники», «гадалки», «песенники» и др. Кроме того, чем дальше от классического «ядра» этих рассказов (платонически-трагических), тем больше удельный вес любовно-романтического элемента, а поближе к периферии нарастает элемент эротики, за­тем секса. Встречается также порнография, но это уже, как правило, переписываемые «профессиональные» (переведенные или просто «специальные») тексты. Нередко в одной тетради соседст­вует пуритански чистый рассказ и столь же старательным почерком переписанный какой-нибудь «Пансионат любви». Все это усугубляет труднодоступность даже самых невинных текстов.

О культурной значимости любовных рассказов можно говорить много и с разных точек зрения. Под углом особого рода самодеятельности (художественной; но не танцевально-музыкальной, а рукописной). Под углом городского (вернее, индустриально-урбанистического) мифотворчества. С точки зрения культуры примитива (до сих пор «открыт» лишь живописный примитив). Как исторический документ эпохи. Как источник познания девичьего мира «изнутри», глазами самих девочек. С точки зрения этапа (периода) развития личности. Под углом соотнесения с официальной культурой и городским фольклором. С точки зрения влияния литературных произведений, слухов, «реальных случаев» на формирование сюжетов. И еще многое другое.

Нам практически не известны тексты подобного рода, бытовавшие в 1920-е, 1930-е или в 1950-е гг. В то же время по некоторым автобиографическим сочинениям можно судить о том, что любов­ные рассказы писались еще до революции. О рубеже XIX-XX вв.: «Одной из первых неожиданно приносит рассказ “Неравная па­ра” Тамара. Мы читаем… Этот рассказ – “Неравная пара” – обходит весь класс, и все плакали над ним!…”» (Бруштейн А. Дорога уходит в даль. – М., 1964. – С. 403-404). Для нас здесь важно другое: механизм возникновения и перехода в общественную среду руко­писных любовных рассказов. В этом отношении процитированный отрывок является практически уникальным «свидетельским» документом, описывающим процесс создания потенциально фольклорно­го текста.

В заключение, чтобы еще раз подчеркнуть исследовательскую ценность публикуемых текстов, призовем на помощь суждения М.В. Осориной, относящиеся к другому пласту детской культуры – т.н. «страшным историям»: «Леденящие душу истории (читай: любовные рассказы – С.Б.) всегда были и остаются потаённым жанром детского фольклора. Взрослые относятся к ним крайне от­рицательно, практически не участвуют в их передаче и, следова­тельно, не «портят» своеобразие языка. “Страшилки” (читай: любовные рассказы – С.Б.) несут на себе яркую печать детскости: дет­ской логики, детских страхов и возрастных проблем. Это делает их интереснейшим психологическим материалом, позволяющим за­глянуть в самые сокровенные уголки ребячьего мира» (Знание – сила. 1986, № 10). Именно последние соображения и побудили нас к сбору и публикации части собранных материалов.

В воспитании личности учитывается влияние лишь официальных источников информации и не делается поправка на существование устойчивого слоя рукописной культуры, скрытого от глаз родите­лей и воспитателей. А разве можно правильно рассчитать педаго­гическое воздействие, не имея ни малейшего представления о су­ществовании мощнейшего потаённого источника воспитательного воздействия? Целям усиления эффективности воспитания подрастающего поколе­ния и служит в конечном итоге публикация данных рассказов, изучение которых позволит лучше понять скрытые стереотипы и мифологемы девичьего сознания с целью их последующего преодо­ления…


«Школьный быт и фольклор» (Таллин). 1990.