Geum.ru

Крупнейшие русские писатели, современники Александра Солженицына, встретили его приход в литературу очень тепло, кое-кто даже восторженно

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   44

Оказывается, вот: "Ради того, чтобы напечатать "ГУЛаг", рассказывает он в "Телёнке", пришел он к "сверхчеловеческому решению" в случае нужды пожертвовать и собственными детьми". Да, такой увлекательный рассказец в "Телёнке" есть. И мы были правы: Аввакум тут ни при чем, тут гораздо уместнее вспомнить библейского Авраама, пришедшего к сверхчеловеческому решению собственноручно принести в жертву своего единственного сына Исаака. Только Авраам, помнится, принял решение в одиночку и действовал тайно от своей жены Сарры: нож наточил для убийства, дрова приготовил для сожжения тела - все сам, а Солженицын - в полном согласии со своей женой Натальей Светловой, так что, вероятно, нож точил он, а дровишки или там керосин для разжигу готовила она. Какой милый образец согласия и разделения труда в семье!

Многоначитанный наш критик остолбенел от супружеского решения, и первая мысль, которая пришла ему при этом в голову, была, конечно же, мысль о Достоевском (его всегда вспоминают и цитируют, когда речь идет о драматических обстоятельствах, связанных с детьми): "Достоевский бы содрогнулся, услыхав такое". Ну, раз уж опять вызвана великая тень и уверенно высказываются предположения, как бы она поступила, то позволим себе и мы в последний раз коснуться её и тоже кое-что предположить с некоторой долей уверенности.

Думается, Достоевский прежде всего спросил бы Лакшина:

"Милостивый государь Владимир Яковлевич! Ответьте мне как дворянин

дворянину, почему вы говорите о готовности Солженицына к "самосожжению",

когда он-то вел речь о готовности пожертвовать не собой, а детьми, т.е. о

"детосожжении", о "сыносожжении"?" Что на это ответил бы Владимир

Яковлевич, мы не знаем. Затем Достоевский, пожалуй, спросил бы самого

Солженицына: "Батюшка Александр Исаевич! Между нами, гениями, говоря, отчего вы с супругой были столь решительно готовы пожертвовать детьми, когда более пристало тут выказать готовность пожертвовать своей собственной жизнью, а не жизнью другого?" Дружные супруги, возможно, ответили бы в один голос так: "А потому, господин Достоевский, мы говорили о жизни детей, что дети для нас дороже собственной жизни. Имелось в виду, молча подразумевалось, что уж за своей-то жизнью мы и вовсе не постоим". - "Но отчего же молча? - спросил бы Федор Михайлович. - Гласность в таком вопросе не помешала бы".

Видя непреклонность четы Солженицыных в столь ужасном решении, великий писатель, конечно, постарался бы путем их расспросов выяснить, а как, каким образом, откуда, с какого боку жизни детей непреклонных супругов могла угрожать смертельная опасность в связи с публикацией "ГУЛага". Что - отняли бы страшные люди у нобелевского лауреата детишек и объявили бы ему: "Не смей печатать "ГУЛаг"! Не то и Степку твоего и Ермолашку тотчас по выходе сигнального экземпляра пропустим через мясорубку" - так, что ли? Солженицын с супругой, конечно, ответили бы не колеблясь: "Да, да! именно через мясорубку!" Но Лакшин-то, критик и литературовед, должен же знать, что Достоевского на мякине не проведешь.

Возможно, великий писатель сказал бы ещё и так: "Вот вы, Владимир Яковлевич, знаете Александра Исаевича много лет, считали его

близким себе человеком. Известен ли вам хоть один случай, когда бы он

пожертвовал чем-нибудь дорогим для себя?" Все за то, что Лакшин ответил бы:

"Нет, не знаю". - "Ах, не знаете! - воскликнул бы Федор Михайлович. - Ну, а

знаете ли вы, что есть люди, которые ради красного слова не жалеют ни мать,

ни отца, ни малых детушек?" - "Да, эту поговорку мы проходили по фольклору

ещё на первом курсе". - "В этом-то, сударь, и вся штука-с!" - заключил бы

классик.

С присущей ему основательностью докопался бы Достоевский и до того, что первый сын, Ермолай, родился у Солженицыных в феврале 1970 года, а второй, Степан, в сентябре 1972-го. Следовательно, когда Солженицын писал свой "Архипелаг", когда в мае 1968 года закончил его, когда вскоре переправил рукопись во Францию, в антисоветское издательство, и тем самым проблема публикации оказалась надежно решённой, когда в конце 1969-го уже хотел издать, но почему-то передумал и перенес на более поздний срок, - когда все происходило, детей у него - вы слышите, граждане? - детей у него в отличие от Авраама не было, просто- напросто не было. И поэтому при всей его сверхчеловеческой готовности пожертвовать он никем не мог. Правда, у жены был сын от прежнего брака. Выходит, Солженицын выражал решительную готовность пожертвовать пасынком... Вот так Авраам Исаакович... Между прочим, пасынок вскоре и умер...

XIII. Внук дедушки Семёна: "Границы не нарушать!"

Совершив 12 февраля 1974 года беспосадочный и бесплатный перелет Москва - Франкфурт-на-Майне, Солженицын несколько неожиданно для себя оказался в ФРГ, где и пробыл недолгое время. Затем жил в Швейцарии. Оттуда перебрался в Канаду. Канадцы сочли несколько обременительным для себя пребывание такого гостя на их земле более шести месяцев, в результате чего с конца апреля 1975 года тот окончательно обосновался в США, в маленьком городке Кавендиш, что в штате Вермонт, одном из самых маленьких штатов страны в её северо-восточном углу.

Во время всех переездов и переселений Александр Исаевич по-прежнему неусыпно заботился о сохранности и процветании своей ряхи, в просторечии называемой также "будкой". О том, как он продолжает делать это в Кавендише, можно было прочитать в американских газетах "Вашингтон стар" и "Ультима ора" за август 1977 года. Статья в первой из них озаглавлена "Тюрьма, тщательно выстроенная по собственному проекту" и принадлежит журналисту Уильяму Деланей; статья во второй названа "Солженицынский рай" и дана без подписи.

В Кавендише было тогда всего 1264 жителя. Некое доверенное лицо заранее купило для Солженицына на Уинди Хилл Роуд, что на окраине города, весьма просторный дом и пятьдесят акров (двадцать гектаров) земли вокруг него. Впрочем, как далее поясняет "Вашингтон стар", есть там ещё "небольшой домик для гостей и домик у пруда" неизвестного назначения, итого

- три домика. Приобретение обошлось, по данным одной газеты, в 100 тысяч долларов, по данным другой - в 160. Даже вторая сумма для такого "монрепо", кажется, не очень велика. Гораздо больше удачливый приобретатель потратил на коренное переоборудование дома и имения: тут газеты почти сходятся, называя сумму в 250-26 тысяч. Следовательно, общие затраты составили тысяч 35 400. Для осознания размера этой цифры заметим, что годов зарплата Квентина Р. Фелана, мэра городка, составляет, по данным "Ультима ора", чуть больше 21 тысячи долларов! Таким образом, покупочка Солженицына равна жалованья мэра американского города за 15-20 лет. К этим сотня тысяч личных затрат на себя следует присовокупить ещё не которую сумму, которую новосел пожертвовал на общество по словам мэра, дал 300 (триста) долларов на строительство школы. У четы Солженицыных трое детей, им вскоре предстояло пойти учиться, так что за каждого жертвовалось по сотняшке. Итак, 350-400 тысяч + 300 долларов - вот во что обошлось поселение в Кавендише. Конечно, все это далеко от размаха Семена Ефимовича Солженицына, деда писателя который перед революцией владел на территории нынешнего Ставропольского края не двадцатью гектарами, а двумя тысячами десятин, т.е. в сто с лишним раз больше, да ещё - около двадцати тысяч голов овец. Разумеется, тут размах не тот, не дедовский, но все же...

Первое, что новый хозяин сделал, вступив во владение поместьем, это создал порядок, который "Ультима ора" описывает следующим образом: "В доме Солженицына восемь комнат. У входа (на территорию поместья) установлена телевизионная камера, которая круглые сутки направлена на людей и машины, проходящие вблизи трехметрового забора. Как только заходит солнце, включаются два мощных прожектора. Сигнальная система работает отлично. Если непрошеный гость пересекает луч электронного фотоэлемента, во всех помещениях сразу же раздается вой сирены. Все двадцать гектаров обнесены непроходимой изгородью из колючей проволоки. Вокруг царит абсолютный покой, нарушаемый лишь журчанием ручейка да звуками лесных обитателей..."

Переговоры с тем, кто хочет лицезреть хозяина поместья, ведёт через переговорное устройство Ирена Альберти, переводчица и секретарь. Газета рисует это так: " - Да? Чем могу вам быть полезна?.. Очень сожалею. Господин Солженицын никого не принимает и не дает интервью. Он говорит, что всякое отвлечение от работы на пять минут выбивает его из колеи на целую неделю... У него слишком много важных дел..."

Читаем дальше: "С рассвета и до поздней ночи наш персонаж работает в своем кабинете, специально построенном в виде карцера. В свой уединенный кабинет он попадает по двенадцатиметровому подземному туннелю".

Газета ещё подбрасывает детальки: на воротах имения нет даже ящика для писем и газет (секретарь получает корреспонденцию непосредственно

на почте - так- то оно надежней!), но зато есть крепежная цепь и вывеска:

"Границы не нарушать!" Есть ещё какой-то "караул", но из текста неясно,

люди это или уже знакомая нам сигнальная система.

Ну, до карцера и туннеля в Кавендише никому дела не было, ибо в Америке, как известно, па-а-алнейшая свобода: где нравится, там и живи - хоть в карцере, хоть в подземелье, хоть в Белом доме. Но забор с колючей проволокой каким-то образом мешал и раздражал. В местной газетке "Ратланд геральд" появилась сердитая статейка: что это, мол, за новый конкистадор из Старого Света явился? Исаич хотел отмолчаться, но не тут-то было! Ему предложили прибыть на ежегодное собрание представителей населения городка и "попросили объяснить, почему он отгородился от мира забором из колючей проволоки, который у жителей округи вызвал некоторое беспокойство".

Ого-го!..

Конкистадор оставил свой кабинет-карцер и предстал перед собранием, чтобы дать объяснение. По свидетельству "Ультима ора", дело было так. "Я очень сожалею, - сказал он с помощью Ирены Альберти. - Дело в том, что я вынужден избегать некоторых опасностей". И рассказал, продолжает газета, "о покушениях, которые на него устраивались в Швейцарии, и о своем постоянном страхе перед советскими агентами, которые охотятся за ним".

Достославные жители Кавендиша, все 1264 человека до единого во главе с мэром Квентином Феланом, до сих пор ничего и слыхом не слыхивали о злодейских покушениях на Солженицына. По всей вероятности, они были ошеломлены открывшейся им ужасной новостью и, кляня в душе свою провинциальную неосведомленность, принялись расспрашивать. Когда же это имело место, да где именно, и сколько раз покушались? И что - стреляли по окнам отеля из базуки, наезжали бульдозером, пытались сбросить в шахту лифта, клали под подушку гюрзу или, наконец, пробовали всучить отрав ленные страшным ядом кальсоны? И как удалось избежать гибели? И где же была свободная пресса свободного мира - почему молчала о таких циничных преступлениях против мировой культуры? И неужто уже здесь, черт возьми, в тихом Кавендише, объявились вездесущие агенты?

Ну, а почему покушались именно в Швейцарии? Вроде бы в России-то, дома, провернуть такое дельце было бы легче, да и дешевле обошлось бы - без командировочных затрат в валюте. А ведь они немалы, эти затраты на командировку особенно за океан, в Кавендиш! И всем же известно, что валюта нужна России для разного рода закупок в США. Это сколькими ж, допустим, тоннами пшеницы пришлось бы пожертвовать русским ради сомнительного удовольствия видеть одного беллетриста в белых тапочках?

Все обилие возможных недоуменных вопросов новосел оставил без внимания. По словам газеты, он осветил только пункт, касающийся советских агентов в Кавендише: "Я испытываю страх, так как мне постоянно угрожают. За ограду моего дома не раз подбрасывали письма с угрозой убить меня и членов моей семьи. Такие же письма постоянно приходят и по почте".

Но где эти подмётные письма? На каком они языке? Откуда отправлены? Подписаны как-нибудь или анонимны? Нет ли на них штемпеля одного из почтовых отделений близ Лубянки? Нельзя ли оттуда хоть что-нибудь процитировать? Граждане Кавендиша ничего не узнали и об этом.

А Солженицын-то, оказывается, ещё раньше, в Москве, получал письма с угрозами. Говорит, что шли они пачками, но нечто конкретное

поведал лишь об одном. Это было письмо, на конверте которого он обнаружил

волосок. Наивный человек сказал бы: подумаешь, прилип, прицепился по

дороге, известное дело: волос - дурак! Но Исаич не такой простачок: сразу

понял, что кое-кто специально "вклеил" сей волосок "для дрожи нервов"

адресата, и он назвал его "загадочным" и разглядел некий

таинственно-страшный мистический смысл в том, что волосочек-то - ого-го! -

не простой, а "извилистый". Волосатые письма - какое чудовищное

террористическое изобретение Советов!

Впрочем, не только в письмах дело. "Зимой 1971/72 года, - писал Солженицын в "Телёнке", - меня предупредили даже несколькими каналами, что готовятся меня убить через автомобильную аварию". Несколькими каналами! Это вам не шутка. Возможно, черное дело планировалось так: вот едет ничего не подозревающий сочинитель в своем "Москвиче" (у него к тому времени уже был), обдумывает сюжет нового антисоветского романа, вдруг из-за поворота выскакивает прямо на него тяжеленный советский "МАЗ". Трах! - и ваших Нет. Ряшка - всмятку. Погиб великий писатель, переломился "Меч Божий", и вместе с ним пропал грандиозный замысел. Но, как видим, коварный план не осуществили. Почему - неизвестно. Да уж не потому ли, что, кажется, как раз тогда вдвое подорожал бензин? А ведь "МАЗы" эти столько жрут, проклятые! Подсчитали - нерентабельно. А экономика должна быть экономной. Пусть живет.

Почему-то Солженицын промолчал о том, что уже здесь, на американской земле, была попытка проникнуть к нему за колючую проволоку. Правда, всего лишь одна, но разве не могло оказаться вполне достаточно и одной? Пиф-паф! - и нет нобелиата. Какая-то женщина, никому не известная даже по имени, хотела его видеть. Она была с сыном - девятнадцатилетним парнем, пребывающим, увы, не в своем уме. Свихнулся, знать, на почве антикоммунизма. По дороге в Кавендиш парня дважды арестовывали: "первый раз за то, что ворвался в школу и назвал помощника завуча коммунистическим шпионом, а второй раз за то, что пытался влезть без приглашения в чужую машину" ("Вашингтон стар"). Расчет здесь, должно, был простой: уж такому-то собеседничку хозяин поместья во встрече не откажет. И в самом деле, ведь нашлось бы у них о чем перемолвиться. Глядишь, юный паломник рассказал бы о новейших антисоветских концепциях среди психов, а писатель - о возможностях отображения сего феномена в художественной литературе. Но Солженицын, усмотрев и здесь, конечно же, коварные проделки советских агентов, один из которых принял облик женщины, а второй прикинулся полоумным, от встречи уклонился. Долго и тщетно "бедная женщина с сумасшедшим сыном слонялись перед его забором, надеясь на встречу". Увы, ослепленные светом прожекторов, оглушенные воем сирен, они вынуждены были убраться восвояси. "По имеющимся сведениям, - пишет "Вашингтон стар" об отвергнутом собеседнике, - он сейчас находится в заведении для душевнобольных, а его мать вернулась в Нью-Йорк".

Да, почему-то не поведал писатель и об этой загадочной попытке проникновения в его "монрепо" за колючей проволокой, но зато вот что сказал о Кавендише и о своих вкусах: "Я выбрал это место потому, что не люблю больших городов с их суетой и бесцельным времяпрепровождением. Мне нравится жить просто". Ну, простоту образа жизни каждый, конечно, понимает по-своему. Генри Торо, например, на родине которого теперь обосновался Солженицын, понимал её как жизнь в глухом лесу в самодельной хижине - так он и жил на берегу Уолденского озера, добывая питание возделыванием клочка земли. А другие, приобретя 20 гектаров угодий с персональным прудиком, три домика, три автомобильчика, наняв адвоката и секретаря, владеющего восемью языками, все считают, что это ещё недостаточно для простой жизни, и, чтобы уж окончательно, чтобы уж в доску опроститься, обтягивают свои ворота цепью, покупают в знаменитой вашингтонской фирме "Нэшнл секьюрити системс" сигнальную аппаратypy, устанавливают два прожектора и дюжину сирен, опутываются колючей проволокой, - и только после этого решаются объявить: "Мне нравится жить просто". И ждут аплодисментов.

Подводя итог, "Вашингтон стар" сообщает, что сейчас уже нет колючей проволоки поверх забора, но забор, судя по всему, так и остался.

Конечно, никто не может быть вполне уверен, что все рассказанное здесь нам - кристальная, ничем не замутненная правда. Но мы повторим то, что уже говорили: если Солженицын в обоснование достоверности своих многочисленных рассказов и обвинений то и дело приводит такие, например, аргументы, как "за что купил, за то и продаю", "нельзя проверить, но как-то верится" и т.п., - то почему такими аргументами пренебрегать нам? Тем более что мы "продаем" купленное не где-нибудь, а сразу у трех газет, и расходятся они лишь в частностях.

XIV. Явление мессии на Иртыше

Во время своего грандиозного похода в мае-июне 1994 года из Владивостока на Москву Александр Солженицын, как известно, время от времени в наиболее примечательных пунктах разбивал литературно-политические биваки. Так было и в Омске - там, где великий Достоевский отбывал кандальную каторгу.

Во многом это был типичный для всего похода бивак. На встрече с жителями города писателю довелось услышать, как и везде, горькие, проникнутые болью и гневом слова о нынешнем положении народа. Чего стоят хотя бы только выступления Г.В. Кудрявцевой, врача с "телефона доверия", говорившей о нищете, бездуховности, одичании людей, или инженера П. Рычкова, на примере своего предприятия нарисовавшего страшную картину резкого расслоения общества, нарастающей враждебности в нем, верно сказавшего, что "нас загоняют в денежное рабство".

С другой стороны, как и везде, прозвучали выступления в немалой степени наивно-благостные. Так, один оратор возлагал особые надежды на то, что Солженицын - нобелевский лауреат и потому "сможет определенным образом повлиять на развитие процессов, которые стали неуправляемыми". Три с лишним года тому назад в ответ на мою статью, в которой я неласково писал о таких махровых прогрессистах, как Анатолий Собчак и Гавриил Попов, старый, больной ветеран войны омич В.М. Вершинский прислал мне возмущенное письмо. Там были и такие строки: "У нас в Омске очень много говорят и пишут о ветеранах, какая, мол, огромная забота им уделяется. Но это все трепотня председателя облсовета Леонтьева и ему подобных. На ветеранов чихают, делая лишь для себя красивую жизнь. Они даже запрещают оказывать помощь старикам-одиночкам. А я уверен, Собчак и Попов обязательно обратили бы на это внимание". Ах, дорогой Василий Михайлович, неужели до сих пор пребываете в этой уверенности? Попов, как известно, сбежал от ответственности, а как живут ленинградские ветераны под совиным крылом Собчака, спросите у них... И Солженицын поможет нам ничуть не больше, чем эти два махровых. Тем паче что ведь Нобелевская премия его весит ничуть не больше, чем такая же премия Горбачева, ибо она выдана хотя и раньше, но за такого же смысла заслуги.

Да и кто считается ныне с какими-то там премиями, званиями, регалиями? Ты дело сделай, поступок соверши, ты властному мерзавцу пощечину залепи. Тогда тебе поверят. Но с этим у Александра Исаевича ныне, увы, негусто. Вот щелкнул он мимоходом своего солауреата Горбачева, потом Гайдара, Жириновского, Бессмертных. Иной скажет: "Лихо!" Но нет, это, как всегда у Солженицына, сделано расчетливо, обдуманно, взвешенно: названные фигуры весьма различны, но есть у них одна общая и важная для их обидчика черта, которая и подвигла его на столь отчаянный поступок, - все они не у власти.

А конкретно против какого-нибудь Чубайса или Шумейки он и словечка не молвил. ещё бы! Ведь эта публика церемониться не станет, у них не заржавеет. К тому же как не принять в расчет и то, что любезный друг Лужков, встретивший его на Ярославском вокзале с объятьями и лобзаниями, предоставил пятикомнатную квартиру с двумя ваннами и двумя сортирами в том самом роскошном, с иголочки, правительственном доме, где уже обитали, ползали по этажам шумейки да бурбульки. Да неужто он их на новоселье не позвал? И попробуй вякни теперь против хоть одного. Лужков-то, вестимо, друг наперсный, но если он недрогнувшей рукой отключал всю систему жизнеобеспечения в квартирах и дачах председателя Конституционного суда, вице-президента, а потом и у парламента страны, у всего Белого дома, то что ему стоит отключить пару сортиров в квартире приезжего литератора из Ростова-на-Дону. Куда в таком разе бежать? К Чубайсу? Он же зелененькие будет требовать за каждый визит.

В своей беспощадной критике Александр Исаевич умело обходит не только опасных конкретных лиц, но и опасные конкретные вопросы. Например, ещё во Владивостоке его прямо спросили о Курилах. Он ответил: "Надо соблюдать приоритетность проблем. Сейчас 25 миллионов русских оказались вне России. Вот когда решим эту проблему, тогда проблема Курил решится сама собой". Ах, до чего ловко! Он, как видим, в принципе не против отдать Курилы, но в данный момент сумел и русский патриотизм выказать, и японцев, издающих его Сочинения, не обидеть, и системность мышления продемонстрировать... Но ведь вот на что всё это похоже. Находясь ещё в ссылке, Солженицын заболел. Говорит, раком. И поехал он из своей ссылки в Ташкент лечиться. Там, как водилось, встретили ссыльного страдальца наилучшим образом и довольно быстро вылечили. Теперь он уверяет, что главную роль тут сыграло не умелое, внимательное и бесплатное лечение руками высококвалифицированных советских врачей, а его собственное страстное желание написать "Архипелаг" (и получить Нобелевскую премию). Раньше уверял, что его выздоровление - это вообще лишь промысел Божий, и ничего больше. Теперь на сей счет почему-то молчит... И вот представим себе, что тогда по приезде в Ташкент у Солженицына начался бы острый приступ аппендицита, надо оперировать, или хотя бы нестерпимо заныл зуб. Приходит он с перекошенным ликом к тамошнему врачу по специальности: "Умоляю, помогите!" А тот отвечает: "Надо соблюдать приоритетность проблем. У вас же не то рак, не то грыжа. Вот когда вылечим вас от рака, тогда и займемся аппендицитом, зубом. А то мы, допустим, поставим вам серебряную пломбу, а вы, чего доброго, глядь, и сыграли в ящик. Это неэкономично. Приоритетность проблем прежде всего!" Хотел бы я в сей момент видеть мордашку Александра Исаевича... Да, и по причине столь очевидной уклончивости нобелиата его возможность повлиять на то, что происходит в стране, представляется более чем сомнительной.