Владимир Ерёмин я иду по ковру… Кинороман Памяти Эммы посвящается
| Вид материала | Документы |
- Книга памяти, 11757.15kb.
- Плотникова В. И., заместитель директора по воспитательной работе мбоу многопрофильный, 211.21kb.
- О. Ю. Дыхание на каждый день или Учимся дышать правильно Светлой памяти удивительного, 2569.8kb.
- Автобиография йога посвящается памяти Лютера Барбанка, американского святого, 6716.77kb.
- Сияющая пустота Эта книга посвящается памяти Чогьяма Трунгпы Ринпоче, несравненного, 12391.07kb.
- Владимир Щербаков – Асгард – город богов (история открытия), 3133.08kb.
- Сергей Лукьяненко, 4074.17kb.
- Хозяйственный механизм общественных формаций. Избранное, 464.7kb.
- Всероссийская научно-техническая конференция «Повышение эффективности механообработки, 59.91kb.
- Дэвид Дойч. Структура Реальности, 4999.94kb.
Кроме того, она жалела однояйцовых близнецов Сашу и Машу, и их маму Дашу. Ей казалось, что если её невысказанная мечта станет явью, то на её голову и бедовую голову Спирова обрушатся небесные кары. За себя она боялась не слишком, а вот за Спирова... Она представляла себе, как он будет страдать угрызениями совести, утратит покой и сон, потеряет интерес к работе и, в конце концов, изменив самому себе, откажется и от неё. Оставить же его Майя не могла, хоть несколько раз втайне и примеривалась. Она привыкла любить Спирова и за три истекших года он стал ей родным и абсолютно необходимым. Сегодняшняя же встреча тем оказалась пронзительнее, что не виделись они ну просто невозможно долго - больше недели, (Кирилл вернулся из командировки, где снимал сюжет о каком-то российском губернаторе), - и
степень “соскрюченности” друг по дружке в этот миг, когда упрятанные под белым капотом две сотни лошадей несли их по раздольному, запруженному автомобилями проспекту, была уже совершенно нерядовой. Рука Кирилла легла и тотчас словно обволокла, забрала в сладкий плен её коленку, она с мгновенной отзывчивостью нежности приникла к его плечу:
- Господи, как я по тебе соскучилась...
Спиров резко свернул к тротуару, - взвизгнули тормоза летящей сбоку машины, негодующе рявкнул её клаксон, - но его “ауди”, кособоко уткнувшись в бордюр, уже была недвижима; Кирилл целовал запрокинутое лицо Майи, она, задыхаясь и трепеща, вжималась в него. Но тут же послышался хохоток, насмешливое “Спиров, ты глянь, Спиров”! С привычной досадой он поднял голову - так и есть, подгулявшие пацаны, - пивные банки в руках, - веером огибая его машину, с полупьяным телячьим восторгом скалились, разглядывая застигнутую врасплох знаменитость.
- Ах, чтоб вам!.. Пойдем отсюда...
Спиров выбрался из машины и, бормоча сквозь зубы проклятия в адрес “этих озверевших тинэйджеров, мать их за ногу, так и разэтак”, повлек растерянную Майю к подъезду ближайшего жилого дома.
- Куда ты меня тащишь? - на ходу жалобно спросила она, но за их спинами, перебивая, кто-то хрипато, ернически выкрикнул:
- Да здравствует Плеер... ура! - и всё кодло разухабисто, вразнобой заголосило:
- Ура! Ура-а!! Ура-а-а!!!
- Ты с ума сошел, - слабо сопротивлялась Майя.
Но дверь парадного за ними уже захлопнулась, и они очутились в полутемной нише с пыльными радиаторами парового отопления, - о, сколько ночей в таких укромных уголках проведено во время оно! - но едва приникли друг к другу, как дверь входная распахнулась, и вошла женщина - с ребенком в одной руке и коляской - в другой; однако ещё не успела она взглянуть на них, как Спиров, ещё раз сквозь стиснутые зубы ругнувшись, уже тащил Майю вверх, вверх по лестнице, одолевая ступеньку за ступенькой, пролет за пролетом, - уединения, господа хорошие, уединения! - да только где же взять его, ежели ходют тут всякие, да ещё и эрдельтерьеров выводят, и гавкают те эрдельтерьеры на добрых людей, - нет, нет уединения на этом свете, господа, а есть только двери, двери и двери! А вот и ещё одна, перекошенная, - чердачная! - из тех, что держатся обыкновенно на одном загнутом, ржавом гвозде, и открываются - проще простого: только пни её, и полный тебе тут сезам!
- Сюда!
- Ненормальный...
Из-под ног - фрр-рр-р! - хлопая крыльями, взмыла вверх целая голубиная колония, устремилась в распахнутое окно, оставляя по себе пух голубиный и пыль столбом; Спиров вскинул Майю на руки, она по-обезьяньи обхватила его ногами; словно помешанные, сплетясь в объятии, они закружили по чердаку, наткнулись на верстак - и опрокинулись в огромный ящик, доверху наполненный деревянными стружками...
...Вот так бы век и лежать, осыпанным белыми мягкими стружками, и сквозь распахнутое чердачное окно видеть ночное небо и звезды на нем, и чувствовать, как во всем мире не стало времени, а осталось лишь это гулкое, щедрое на эхо пространство, заполненное лишь твоим дыханием и схожим с морскими волнами шумом крови в твоих ушах...
В счастливом изнеможении Майя вдыхала запах дерева
- Господи, если бы когда-нибудь мне сказали, что я смогу вот так ...
Спиров сладко потянулся, с шумом втянул воздух, чихнул, рассмеялся.
- Надеюсь, того, кто здесь плотничает, зовут не Иосиф? И эта звезда - не Вифлеем?
- Не богохульствуй, - шлепнула его по руке Майя. - Ах, как пахнет... как моё смоленское детство... А мы-то с тобой хороши. Безумие какое-то... Мы куда ехали-то?
- Ночной клуб – он стоял и будет стоять, а тут такое дело, - рассмеялся Спиров. - Ах, да, - спохватился он и полез в карман, - чуть не забыл!
И явилась тут на свет из спировского кармана зеленоватая коробочка, а из коробочки - тускло блеснувшая в скудном чердачном свете желтеньким бочком змейка, и тут же обвилась та змейка вокруг Майиного запястья.
-“Я отыскал мой идеал, его я удержу, а если надо, то его на цепь я посажу”, - продекламировал даритель.
- И по какому случаю меня сажают на цепь?
- Нешто забыли, сударыня? Сегодня три года...
- Что?
- Нам - сегодня - три - года, - медленно и внятно повторил он. - Забыла?
- Мамочки, - выдохнула Майя, - неужели три?
- Три, - услышала она в ответ, прежде чем он вновь привлек её к себе. - Так что позвольте вас по этому случаю ещё разок... поздравить!
…У входа в казино их встретил седеющий, вальяжный метрдотель, стрельнул в Майю оценивающим взором и тут же погасил промелькнувшее в нем одобрительное “нич-чего!”, аффектированно разыграл радушие, провел мимо металлоискателя:
- Добро пожаловать, Кирилл Николаевич, как вам не ай-я-яй, совсем нас забыли...
- И не говори, Пашенька, с этой работой всю пьянку забросил, - отмахнулся Спиров и с удовольствием потер руки. - Но сегодня мы оттянемся...
- Уж это святое... Я провожу.
Прошли залом мимо столиков, где вслед им выворачивались головы, вытягивались шеи и кое-где среди звона стекла, звяканья приборов и смеха порхнул, метнулся шепоток: “Спиров, Спиров...” Кирилл досадливо поморщился.
- Вот тут, в уголочке, вам будет удобно, - хлопотал метрдотель, отодвигая стулья и усаживая гостей.
- Всё как обычно, - кивнул Спиров, поворачиваясь к Майе. - Сыдайтэ, дама, у прызыдиум...
Вальяжный Паша сгинул, а его место мгновенно заняла официантка, чье одеяние ограничивалось заколкой в волосах и легким бикини.
- Однако, - поинтересовалась Майя. - Ты что, меня в баню привез?
- Не ханжись, милая, - беспечно улыбался Спиров, закуривая. - Заведение ищет стиль.
- Да я не против, чтобы ты глазел на голых теток. Но тогда и девушку уважьте - подайте голого официанта!
- Сейчас кого-нибудь разденем, - пообещал Спиров, поднимая в приветственном жесте ладонь. – Тиграша, привет!
У стойки бара меланхоличного вида лысеющий малый в цветастом кашемировом пиджаке поднятием бокала тоже приветствовал прибывших.
- Не зови его сюда, - взмолилась Майя. - Не люблю я твоего продюсера. Какой-то он душный...
- При чем тут любовь? – пожал плечами Кирилл. - Ладно, ты пока закажи, что хочешь, я - сейчас...
Спиров поднялся и направился к бару. Официантка, управляясь с тарелками, склонилась, на уровне глаз Майи колыхнулись её полуобнаженные груди.
- Вас случайно не Геллой зовут? - подняв голову, справилась Майя.
- Нет, Галой, - с выраженным украинским акцентом ответила та.
- А, - кивнула, вздохнув, Майя. - Я так и думала...
- Накатишь? - спросил Тигран, жестом подзывая бармена.
- Джин.
- Джин и двойной виски!
Тигран, повернувшись, помахал рукой Майе.
- Ну, ты камикадзе. Тусуешься везде со своей либидо. Не боишься, что жене стукнут?
- Ты ещё скажи - маме, - отмахнулся Спиров.
- Я слышал, у неё дома какие-то заморочки?
Тигран вынул платок, зажмурился и высморкался. Нос у него покраснел и разбух, глаза слезились.
- Да, мамаша выкинула номерок - встретила там кого-то, бросила семью, укатила в Питер. Отец в крутом запое, депрессует, не работает...
Бармен поставил перед ними бокалы с выпивкой. Тигран поднял бокал.
- Ну, давай... За наших жен и наших подруг, - чтобы они никогда не встречались!
- Ты, я смотрю, опять в соплях?
- Аллергия, - скривился продюсер. - Как тополя зацветут - просто караул... Ну, давай о деле.
- Опять французы? - спросил Спиров, наблюдая за плавающими в пенящейся жидкости кусочками льда и ломтиком лимона.
Тигран, кивнув, сделал большой глоток.
- Телекомпания “Антенн-2” заказывает сюжет о духовной общине... как её, всё забываю... без пол-литра не выговоришь... - Тигран достал из бумажника визитную карточку. - А! “Аюрведа-сиддха”.
- Что за община?
- Схема обычная - съезжаются на пару недель, йога там, медитации, оздоровление, травки пьют, ля-ля-тополя, ну, а на прощание запираются всем кагалом и трахаются до посинения - как бы символ вселенской любви...
- Как у мормонов?
- Типа того...
- А кто у них старшой?
- Тертый хрен…
Тигран протянул визитку Спирову.
- Стимулы?
- В два раз круче, чем в последний раз.
- Ого! - присвистнул Кирилл. - Да, видать, запали они на эту “Аюрведу”...
- Из операторов возьмешь Бобу, только втолкуй ему, чтобы не трепался, тут огласка ни к чему... Пойду, отолью.
Тигран соскользнул с высокого табурета, пошатнулся и, с трудом вернув себе равновесие, двинулся к выходу.
Спиров повернулся, было к Майе - и не смог: чьи-то ладошки, плотно прикрыв ему глаза, воспрепятствовали этому.
- Угадай - кто? - услышал он шепот.
Спиров сделал попытку вырваться - и не преуспел. Это позабавило незнакомку, она тихонько хихикнула ему в затылок.
- Ну что, слабо? Тогда давай, огласи весь список!
Делать было нечего, Спиров стиснул пальчики покрепче, девица ойкнула и ослабила хватку; он мягко высвободился, краешком глаза с досадой отметив, что Майя, чёрт побери, смотрит в их сторону.
Перед ним стояла, игриво раскачиваясь, экстравагантно одетая, с хмелем в глазах юная особа, - копна пышных волос, яркий румянец, капризно оттопыренная пухлая нижняя губа.
- Не дури, Илона, - сказал Спиров, стараясь казаться невозмутимым. - Я не один.
- Не один? - преувеличенно удивилась девушка. - Вот те на! А с кем? С женой?
Майя, откинувшись в кресле, наблюдала за нехитрой пантомимой, разыгрывавшейся с участием её возлюбленного. Вот ещё одна писюшка, у которой есть на него какие-то права, - ты смотри, треплет его по шевелюре, а он, - джентльмен! - не теряя самообладания и не торопясь, убирает её руку и кладёт на стойку. Но разве таких легко угомонишь? Вот она опять придвигается к Спирову вплотную, их бедра соприкасаются, и снова он, без суеты и спешки, отодвигается, - маленький спектакль, рассчитанный на ресторанную публику и, главным образом, на неё, Майю - нет у вас, госпожа Нечаева, эксклюзивных прав на всероссийскую знаменитость, он наше общее достояние, коллективная собственность, - что бы вы себе не воображали...
Девица, наконец, снялась с табурета, облобызала Спирова в обе щеки и, раскачивая бедрами, - “смотрите, как хороша!” - отошла.
Спиров тоже поднялся и направился к своёму столику.
- Что это за гимн стандарту? - сделав над собой усилие, улыбнулась Майя.
- Где? - вполне натурально удивился Кирилл, оглядываясь. - А, эта... Так, дочка моих друзей.
- А подробнее?
- Ты что, ревнуешь? Да я её в детстве на горшок сажал!
- А что потом?
-“И спрашивала шепотом: а что потом, а что потом?” - продекламировал нараспев Кирилл. – А что - потом?
- Мыл в ванне и укладывал спать? Рядом с собой?
- Не смеши, - отмахнулся Спиров. - Ну, как отец?
- Все так же, - помолчав, отчужденно ответила Майя; настроение было безнадежно испорчено, она словно замкнулась, захлопнулась. - Не работает. Пьёт... Вообще дома невообразимый тарарам.
Мама Майи, достигнув пятидесяти пяти лет, встретила, по выражению папы, “румяного бифштекса”, человека, в отличие от Спирова, вполне мобильной нравственности и, совершенно ополоумев, в короткое время оформила развод и выехала со своим возлюбленным на постоянное место жительства в Питер.
“Бифштекс” был значительно моложе не только папы, но и мамы, бывшей, в свою очередь, моложе папы. Это обстоятельство до такой степени поразило папу, что он, забросив работу, начал искать забвения в алкогольных напитках и предавался этому занятию с несвойственной ему до этого страстью три месяца кряду.
Все это время он был крайне озабочен поисками ответа на мучивший его вопрос: как она могла после тридцати с лишним лет счастливого супружества променять его, ведущего кинооператора страны, на заезжего хлыща-администратора, единственным достоинством которого был неподражаемый, во всю щеку, багряный румянец?!
Майя, всей душой сочувствуя отцу, придти ему на помощь не могла; во-первых, потому, что помочь здесь нельзя, а во-вторых, потому, что была активно занята зарабатыванием хлеба насущного - с тем, чтобы папа мог не только пить, но и время от времени закусывать.
- Да, дела, - вздохнул Спиров. - А ты?
- Окучиваю, как могу, но, честно говоря, сама на пределе. А куда деваться? Кроме него, у меня никого нет...
- А я?
- Ты есть... но тебя нет. Кто я тебе?
Майя щелкнула зажигалкой, зажгла сигарету.
- Ты мне - праздник, - сказал Спиров.
- Да, хороша шоколадка, когда хлеба вдоволь, - поднимаясь, устало усмехнулась Майя. - Ну, сколько можно об одном и том же? Пойду-ка лучше, сыграю...
- А поесть?
- Расхотелось.
Можно было сделать вид, что ничего не произошло - тем более, что изменить ничего не дано; но Майя никогда не хотела - да и не умела - играть в жизни; она встала, перекинула через плечо сумочку, Спиров потянулся за бумажником:
- Возьми денежку!
- У меня есть...
Спиров проводил её взглядом до самого выхода. Мать её за ногу, эту Илону! Вечер так хорошо начинался...
“Я любил себя таким, каким меня делала любовь к ней - и за это любил её, как никого на свете”... Эта фраза, сказанная однажды кем-то в присутствии Спирова, привела его в восхищение. Любовь неотделима от самоотречения, от жертвы, - какое множество дурацких памятников воздвигнуто этому заблуждению! Спиров не верил в альтруизм, полагая эгоистические побуждения единственно искренними, идущими от человеческой сути и, встречая многочисленные тому подтверждения, испытывал радость, - сродни той, что способна вызвать укрывшаяся под снежным покровом юная травка, сулящая и тепло, и торжество жизни над её оцепенением.
Душевное существование Спирова было комфортным, поскольку основывалось, как и у большинства людей, на приблизительных представлениях о вещах, - и на способности забывать. Основы бытия взрывоопасны, всякий, кто забирается в их хитроумный мерцающий механизм, рискует спровоцировать взрыв, и Спиров в него не лез, обходил стороной, - тем тщательнее, чем явнее ощущал в себе задатки сапёра. Сколько умов билось над разгадкой вечных тайн, - и разве кто-нибудь стал счастливей? Напротив, “многие мудрости - многие печали”… Жизнь - та игрушка, которую тебе кинули не для того, чтобы ты пытался узнать, как она устроена: попробуешь разобрать, - непременно сломаешь... – «Ну вот, к примеру, электрический ток, - говорил Спиров, - убей, не понимаю, что это такое и как он там бежит по проводам. Но я просто щелкаю выключателем - и, пожалуйста, как Творец, попеременно добиваюсь то тьмы, то света. А телевизор, телефон и тысячи других ужимок цивилизации? Может, и жизнь нам дана затем, чтобы мы наивно радовались её дарам, не интересуясь их происхождением?»
Равнодушная ко всему отвлеченному, Майя выслушивала его с отсутствующей миной, временами озадачивая возлюбленного неожиданными переходами с заоблачного на самое что ни на есть земное. – «Не знать - есть величайшее благо: незнание порождает иллюзию, а иллюзии - это перья, согревающие человека, и жалок тот, кто их лишен, - он будет вечно дрожать и стучать зубами», - задумчиво произносил Спиров, и Майя без паузы отвечала: «Лепаж привез «Трёхгрошовую», не хочешь посмотреть?»
Спиров мог обидеться, но не надолго, поскольку здесь вступало в силу второе фундаментальное свойство его личности, а именно - редкая способность к забвению - свойство, бесспорно, ещё более счастливое; ведь память - главный инструмент страдания; не всё, что минет, будет мило...
Демоны, населяющие прошлое, развлекаются опасной игрой в милосердие - благодаря искусной комбинации зеркал и их шутовской оптике, память меняет минусы на плюсы, тьму на свет: то, что казалось черно-белым фото, было всего лишь негативом, не получившим отпечатка.
И без того небогатое потрясениями прошлое Спирова в щадящем свете его памяти становилось светлым, словно ручей с его солнечным и мелодичным монотоном - песочек, водоросли, какая-то легкомысленная водоплавающая чепуха, - и сам он, уютно и благостно прилепившийся к бережку... Майе, периодически натыкавшейся на это его свойство, поначалу казалось, что дело и не в памяти вовсе, а в малой его эмоциональности, но вскоре убедилась, что он вполне эмоционален, но как-то сиюминутно: может, к примеру, расплакаться в кинозале, но спроси его через пару недель, он не только названия фильма - сюжета не вспомнит...
...Майя поставила на цифру 21 сразу пять фишек.
- Ставки сделаны, ставок больше нет...
Шарик полетел, запрыгал по кругу и, наконец, угнездился в лунке с цифрой 21.
- Очко, - улыбнулся крупье, совсем молоденький парнишка в очках-стеклышках, придвигая Майе её выигрыш - целую стопку разноцветных фишек. - Поздравляю!
Майя кивнула, кинула на стол перед ним фишку, очкарик постучал ею о борт стола, положил перед собой, опять улыбнулся:
- Спасибо!
...Двадцать один... Она вышла замуж, едва ей исполнилось двадцать один, - только закончила театральный. С выпускного вечера - “ах, с нашим счастьем только в тюрьме сидеть!” - загремела в Склиф с приступом гнойного аппендицита; - боль в правом подреберье, нарастая, донимала дня три, но шла череда показов в театрах, как тут подведешь сокурсников и самое себя, - и очутилась на операционном столе в счастливый миг без пяти минут перитонита: ещё бы чуть-чуть, и не дождался бы актрисы в новом сезоне ни один из четырех пригласивших её театров.
В ту ночь небеса вверили её жизнь рукам молоденького хирурга Миши Лапина, и впрямь и видом, и ухватками смахивающего на медведя. Топтыгин не подкачал и как профи, и как мужчина, за хлопотами не проглядев красоты распростертого перед ним тела, в результате чего Майя была выписана из клиники несколько позже положенного - и с обручальным кольцом на пальце. Она вышла замуж, - ха-ха! - «чтобы всё время быть под наблюдением врача», он - чтобы ходить в театр «на халяву»; так начался их первый «учебно-тренировочный» брак, который для обоих наверняка и оказался бы последним, если бы не то, что свалилось на них спустя двенадцать лет...
В канун того Нового года равнодушный к спиртному Топтыгин неделю подряд заявлялся домой необычно поздно - и сильно подшофе. Майя не обратила бы на это особого внимания, если бы не тревога, сквозившая через старательно разыгрываемое им веселье. Она учинила допрос с пристрастием и в результате долгого, изнурительного разговора дозналась до причины: Топтыгин диагностировал у себя рак...
Глубокой ночью, когда он уже спал, уткнувшись ей в плечо и временами по-собачьи вздрагивая, Майя, коротая бессонную ночь, - студенческая привычка к гаданию, - наугад открыла Бродского и, холодея, прочла:
«Бобо мертва, но шапки не долой...»
Поначалу обожгли, застили глаза первые два слова, но уже в следующее мгновение дошел до сознания смысл последующих, и она тихонько перевела дыхание. Всё ещё только начиналось - их маленькая семейная опупея длинною в целых пять лет; и если предположить, что смерть - действительно костлявая злобная старуха, то в случае с Топтыгиным она, без сомнения, обломала себе зубы и вконец затупила косу, ибо он дрался за свою жизнь, как зверь.
Через неделю Топтыгина прооперировали, и профессор Дубцев, - балованное, обидчивое дитя, хирург с золотыми руками, усыпанными, точно гречкой, веснушками и крупным, тоже веснушчатым, точно загорал сквозь сито, лицом, - запершись в кабинете, доходчиво растолковал Майе, что операция прошла удачно, всё нехорошее вычистили, но прогнозировать будущее сложно: опухоли по способу распространения бывают двух видов - “кобель” и “сука”; “кобель” локализован в одном очаге и, будучи удаленным, рецидивов не даёт, тогда как “сука” характерна активным метастазированием и, по сути, есть бомба замедленного действия, - обезвреженная сегодня, непременно рванет завтра и, как правило, - в три последующих за операцией года. К несчастью, у вашего мужа... не “кобель”. Так что, милая, будем надеяться на лучшее, но готовиться - к худшему...
Майя сидела на солнышке в заполоненном зеленью больничном дворике и, глядя на безмятежное купание воробьев в лужице, пыталась унять бьющую её лихоманку. Земля уходила из-под ног, всё летело вверх тормашками ко всем чертям; всё было неясно, кроме одного: к прежнему возврата нет, пришла беда - крепись, подруга, и отворяй ворота...
Она хорошо запомнила ночь накануне операции - ночь прощания с их жизнью, - той, что была, и той, куда им уже никогда не было дано вернуться. Они сидели, взявшись за руки, в коридоре, посреди больничного горя, сиротства и убожества, и сами отныне были неотъемной частью этого горя. Они долго были счастливы, не замечая счастья, как не замечаешь воздуха, которым дышишь. Но настоящее можно оценить, лишь глядя из прошлого. То, мимо чего ты проходил в суете, не замечая, из завтрашнего дня тебе увидится совсем иначе, и ты поймешь: счастье - это только его рука в твоей руке, а всё остальное - не имеет никакого значения...
Топтыгин держался молодцом; оклемавшись после операции, разговаривал и шутил, и даже сгоряча пытался встать, но к утру эйфория наркоза отошла, начались боли и, шевеля пальцами торчащих из-под простыни ног, уставившись в щербатый, в потеках больничный потолок, он вдруг вспомнил, как давным-давно, ещё в студенческие годы, он, поскользнувшись на свежевыпавшем снежке, упал с крыши, пытаясь проникнуть в окно своего запертого на ночь общежития. Приземлился на ноги и, лежа у груды металлолома, в которую чудом едва не угодил, после неудавшейся попытки встать на мгновенно распухшие, потерявшие чувствительность ноги, вдруг отчетливо осознал, что он, как и все прочие, конечен, и что здесь, на этом самом месте, ему суждено похоронить свою наивную отроческую веру в собственное бессмертие...
То, что с ним случилось на этот раз, ещё раз подтвердив его смертность, теперь уже обозначило вполне конкретные пределы его существования, однако того пылкого, отчаянного ужаса, что посетил его в юности, уже не возникло, а было только тяжкое недоумение: как это совсем недавно сильное и послушное тело могло стать таким слабым и беспомощным?
Впоследствии Майя не раз удивлялась тому, как по-разному вели себя его товарищи по несчастью - те, у кого диагностировали доброкачественные опухоли, не находили себе места, лезли на стенку от ужаса; а те, у кого на то были самые реальные основания, и в ус не дули, - уж с ними-то точно ничего страшного не случится. Природа мудра, обеспечивая человеку спасительную блокаду входа…
Мама Топтыгина, прилетевшая потом на похороны сына из Хабаровска, попросила Майю купить ей обратный билет. Денег Майя, разумеется, у свекрови не взяла. В таком случае, вдруг по-детски обрадовалась мама, я на эти, как бы сэкономленные, деньги куплю себе пальто. И отправилась в магазин. И купила. И, примеряя, вертелась перед зеркалом. Накануне похорон. Когда сын ещё не был предан земле. Что это?
Спустя время Майя поняла: у мамы не съехала крыша. И вовсе она не бессердечна. Просто - чем старше человек, тем надежнее охранительная система, тем труднее у неё перегорают пробки. Природа мудра - она не допускает до полного осознания беды - иначе сойдешь с катушек, сорвешься с резьбы: мыслимое ли это дело - представить своего близкого в нетях?
Разве наша скорбь по ушедшим - не скорбь по самим себе? Не себя ли мы оплакиваем: на кого покинул?! Небось, ему там, в царстве теней, хорошо, а тут оставайся изувеченным, ампутированным, лишенным - кто знает? - может статься, лучшей своей части. Но, может, и в самом деле, Тот, Кто посылает испытания, всегда даёт и сил их претерпеть? Терпения же Майе всегда было не занимать, - есть ли и сейчас на свете то, чего бы она не вынесла?
Однако мало-помалу первый шок миновал, жизнь вошла в колею, внешне схожую с прежней, Топтыгин месяц спустя, наперекор врачам, даже вышел на работу, - всё же, господа, на миру и смерть красна, а я здоров, совсем здоров, и жить буду ещё лет двести, и всех вас ещё переживу. Майя обрадовалась и, вопреки прогнозам, совсем уже тоже поверила: слава тебе, господи, кажется, пронесло...
Не пронесло.
Через год после операции тот же Дубцев бессильно развел руками: бомба взорвалась, начался рецидив, болезнь приняла обвальный характер, проклятая “сука” напустила метастазов - Майя так и не научилась спокойно выслушивать, а уж тем более произносить эти словно пропитанные гибельной заразой слова: рак, метастазы, - в лимфатическую систему, в позвоночник...
Странным образом у болеющего врача картина болезни всегда смазана, искажена, она выглядит иначе, чем у обычного человека, - это подтвердит любой медик. И у Топтыгина болезнь протекала столь необычно, что это позволяло надеяться на чудо. Да он и сам был уверен в невозможном...
Веру в Бога даёт Бог, сказано в Коране. Ему было дано. Топтыгин верил так глубоко и подлинно, что напрочь, например, не сознавал разницы между жизнью и искусством. Если на киноэкране происходило несчастье, он воспринимал его как реальное - и мучился от невозможности вмешаться, придти на помощь. Так, на просмотре “Андрея Рублева” при виде горящих коров с ним случился сердечный приступ, - так прихватило, что пришлось вызывать “скорую”…
Топтыгин верил в чудо. К тому же у него было плохо развито чувство юмора. Недаром замечено, что дефицит юмора - свойство душевных, легко верующих людей, - остроумие же, напротив, часто обручено с равнодушием. Поэтому он и оказался у старухи Федуловой: зверь бежал на ловца, ловец подстерегал зверя.
Имя это принес на хвосте художник Юрасик Волков. Впрочем, оно уже было на слуху: в прошлом тоже хирург, Федулова “работала на космос”, (а в космической-то медицине, чай, не дураки сидят!); потом, якобы разочаровавшись в традиционной, переключилась на неофициальную; живёт на даче с мужем, отставным генералом, в той же космической медицине некогда встреченным; на сегодняшний день - создатель собственной системы исцеления и оздоровления, автор нескольких книг - и так далее...
- Говорят, людей просто из гроба поднимает, - расплескивая кофе, пламенно кричал Юрасик. - Я уже и адрес её добыл - Марьинское... вот тут на бумажке и улица, и номер дома!
Интуиция нашептывала Майе: “Ой, нехорошо, ой, не то, не туда!” - но что было на тот момент хорошо? За год испробовали всё: облучение, лазер, гормоны, - ничего не помогло. Из чего выбирать? Либо сидеть, сложа руки и ждать конца, либо куда-то двигаться, навстречу призрачной, но всё же надежде. Глаза Топтыгина разгорались новым светом. Он был мужчиной, и он желал действия. Генеральша Федулова уже стояла в кулисе, готовясь выйти на сцену, охорашиваясь и поправляя платье, и Майя была не в силах сказать «нет» - и дать занавес...
…В чистеньком, безупречно ухоженном туалете кроме них, не было никого. Спиров, ополоснув руки, подставил их под струю горячего воздуха, внимательно оглядел себя в зеркале.
Пристроившись у подоконника, Тигран высыпал на золотой портсигар толику белого порошка, свернул в трубочку купюру, втянул в нос; зажмурившись, запрокинул голову, с облегчением выдохнул.
- Может, у тебя насморк от этой дури? - спросил Спиров, закуривая.
- Наоборот, прочищает, - с ещё более обозначившимся прононсом ответил Тигран, убирая в карман портсигар и деньги. - Нюхнешь?
- Из наркоты признаю только телевидение...
Вышли из туалета, по лестнице начали подниматься к ресторану. Тигран положил руку на плечо Спирова.
- Ты чего смурной?
- Настроение дерьмо...
- Отчего?
- Так, всего понемногу...
- А всё-таки?
- Да “Плеер” уже в зубах навяз, пора переключаться на что-то посвежее...
- Рехнулся? - Тигран от неожиданности остановился. - Передачка - на разрыв, прайм-тайм, рейтинг вот уже три года зашкаливает, бабки стрижём немерено, - чего тебе неймется?
- Закис я, Тигран, протухну скоро! У меня тут мелькнула свежая идейка на новый проект...
- И думать не смей! Не хрен искать на свою жопу приключений, тем более, что она у тебя с пропеллером!
- Да ты послушай...
- И слушать не хочу!
Тигран раскипятился не на шутку.
- В узду всё твои проекты! Пока этот до дыр не сносим - другого не будет!
- Ну, это, положим, не одному тебе решать, - разозлился Спиров.
- А другие с тобой вообще разговаривать не станут! Это я беру в учет твои душевные переливы. А ты когда-нибудь видел, чтобы Кошиц на прием работал? Мало мы от него говна хавали?!.
Спиров открыл было рот, но, словно раздумав, безнадежно махнул рукой и зашагал по лестнице вверх.
- Кошиц, Кошиц... Что, в конце концов, на нем кончается асфальт?
- А ты нарой другого такого! Тогда и потолкуем! Идет?
…Майя подошла к кассе, просунула в окошечко деньги.
- На все!
Кассирша, - грудастая, “грудь на вынос” - с мальчишескими отроческими усиками и заячьей диастемой, - отсчитывая жетоны, с любопытством поглядывала на неё; Майя привычно отметила - узнала.
- Как игра?
Майя махнула рукой.
- Просаживаю последний стольник...
- Жаль... Видела вас в Мольере - это просто класс.
Грудастая выложила перед Майей две стопки жетонов.
- Благодарю, - кивнула Майя.
- Удачи, - услышала она вслед.
Майя подошла к столу. Прежнего крупье-очкарика сменил тонкогубый малый в аккуратно подбритых усиках и бородке-эспаньолке, - Арамис, да и только. Ну, теперь держись.
- На что ставим? - обратился к ней мушкетёр.
- Красное, нечет, тринадцать.
- Ставки сделаны, ставок больше нет, - возвестил Арамис, запуская шарик...
Майя поманила скользившую мимо с подносом в руке девочку-официантку:
- Мне что-нибудь покрепче.
- Виски, джин, водка, текила?
- Текилу...
...Дом Федуловых - двухэтажный, старой постройки - выглядел довольно ухоженным. Поддерживался он исключительно усилиями многочисленных, сменявших друг друга клевреток, - почитательниц таланта, учениц, или тех, кто совмещал в себе все три этих признака; генеральша помыкала ими, как хотела. В доме пахло травами, в изобилии развешанными и разложенными повсюду.
Сам отставной генерал на людях появлялся редко, а когда непредвиденно, по собственной прихоти и вопреки запрету, возникал, то всякий раз получал очередную отставку, оттеснялся, задвигался в какой-нибудь из отдаленных углов. Стать он имел отменную, шаржировано генеральскую - рост, зычный голос, властные манеры, - но ввиду прогрессирующего склероза и маразма на публику бывал допущен строго дозировано; от чинимых ему утеснений страдал немо и глухо, лишь по временам разражаясь малоразборчивой воркотней и бухтением, на которые, впрочем, никто внимания не обращал: отстоловался - и марш к себе! Явившись однажды в неурочный час, Майя застала его за раскрашиванием детских картинок; кроме того, генерал обожал выпиливание лобзиком и прочую, по его собственному определению, “резню по дереву”. В другой раз он обратился к Майе с сугубо интимной просьбой по причине разыгравшегося радикулита завязать ему шнурки кроссовок.
Сама же генеральша Федулова обыкновенно восседала в гостиной под иконостасом, составленным из её же разных лет фотографий, сюжет которых варьировался не слишком широко: Полина Леопольдовна целила, а недугующие взирали на неё со смешанным чувством восхищения и страха.
Несмотря на свои восемьдесят с хвостиком, вид врачевательница имела крепкий и даже бравый; плавность её жестов, цвет лица своей естественной, с румяным оттенком бронзовитостью внушали смутные ассоциации с Буддой, - вот только передвигалась Полина Леопольдовна уже не слишком резво, всем своим здоровым образом жизни не в силах побороть настигающей её неподвижности суставов. Попивши травяного чаю, она имела обыкновение разомлеть, а, разомлевши, непременно с самым блаженным выражением лица поделиться свалившимся на неё счастьем: “И за что мне такое ниспослано?”, (разумея, само собой, свой дивный дар эскулапства), и кокетливо и умильно поглядывать вверх, словно давая понять, что с дарителем она, как-никак, на дружеской ноге.
Спала генеральша во дворе, не то в теплице, не то в саркофаге из стекла, укладываясь на постеленную на голые доски кошму и укрываясь, однако же, гагачьего пуха одеялом и - упаси, боже! - никакой подушки. Питалась исключительно растительной пищей: орехами, овощами, фруктами, кашками и прочим натурпродуктом. О мясе и рыбе, как о субстанциях нецензурных, в стенах этого дома никто и заикнуться не смел; генералу, впрочем, как существу отсталому и низменному, готовили мясное, но в эти часы Полина Леопольдовна, дабы не вдыхать скверны, дом покидала.
Рождественским святочным рассказом звучала в её устах история о том, как после многолетней эпохи совершенного вегетарианства, в ситуации, когда отказ был совершенно невозможен, целительница где-то в заморских странах отведала кусочек осетрины - и как долго не могла потом избыть идущий от неё омерзительный рыбий дух.
Кое-кто, впрочем, уверял, что видел Полину Леопольдовну, с заушным треском поедающую самые что ни на есть пошлейшие столовские котлеты, - но это явно ни что иное, как навет и очернение святынь. Тут вообще возможны, заметим в скобках, ненужные аналогии - мол, бесноватый Адольф тоже был вегетарианцем, однако же, вон чего отчебучивал, а академик Сахаров, напротив, с удовольствием ел гуляш, и при этом - вовсе даже наоборот... Вот, поди ж ты!
Осмотрев Топтыгина и повертев перед ним металлической рамочкой, врачевательница объявила, что берётся справиться с недугом. Однако придется потрудиться. Поселиться за городом, неподалеку от неё. Сделать своим девизом: “Голод, холод, движение”. Рацион на ближайшие месяцы - три столовые ложки пшеницы в день. (“Римскому легионеру этого хватало за глаза!”) Подъем - в четыре утра. Не менее семи-восьми часов ходьбы и бега ежесуточно. Купание в снегу, в проруби. Медитации, йога. Никаких контактов, ни с кем - даже с женой. То есть, главным образом - с женой! Отсечь всё привычное. Уйти в себя. Понять - за что, за какие грехи послана болезнь. И, поняв, - исторгнуть её из себя. Она, Полина Леопольдовна, обеспечит необходимый контроль над ходом исцеления. Равно как и эксклюзивные лекарства - исключительно на травах и только из Америки. Хочется предупредить сразу - не дешевые. Но разве жизнь человеческая не дороже? Думайте, решайте...
Майя взглянула на Топтыгина. Посетившее их смятение было общим. Он молчал, но она знала, что он ответит. Он часто повторял: лечение не должно быть горше болезни. Но сейчас всё решал не разум, а звериная воля к жизни - продраться через частокол, колючую проволоку, оставив на ней клочья шерсти. Вырваться из капкана, оставив в нем отгрызенную собственными зубами лапу - вот что значило сказать “да”. При чем тут слова?
Да разве в этой хитрованской старухе было дело? Много позже Майя спрашивала себя: почему ни она, ни Топтыгин не захотели тогда взглянуть хотя бы на одного счастливца, прошедшего через эту муку - и исцелившегося? Не потому ли, что глубинным чутьем чуяли, знали: не было его? Не могло быть?
Но Майя не оставила его одного - даже на те недели, что они, вняв старухиным резонам, действительно не виделись. Это она, оставаясь его духом, душою и плотью, трясущимися от слабости руками смолов в кофемолке те окаянные три столовые ложки пшеницы, делила с ним трапезу, которая ужаснула бы и узника концлагеря. Это она, стиснув зубы, не имея сил даже на то, чтобы застонать, волоком тащила себя (и его!) по лесу, через сугробы на шестом часе рекомендованного “моциона”. Резала себе в кровь руки, выбираясь из проруби. Это её рвала стылым зимним рассветом перемахнувшая высокий забор овчарка. Это был разделенный ею удел - шатающиеся зубы, клоками лезущие волосы и сон, в который она падала, как в короткий обморок. Он, её любимый, её частичка, её родныш и кровинка, был обречен на нечто худшее, чем смерть, - это потом он звал костлявую и молил о ней, как о благе! - но он не остался один, она прошла с ним через всё, прошла - и не смогла победить...
Смерть... какая она? Серая, сказал он как-то, глядя в угол. Серая сволочь… Ведь говорят же - едина плоть. Значит, и умирать нужно, как и жили, - вместе. А так - разве справедливо? Он ушел, а ты - оставайся, и думай, что делать с этой бесконечно жгущей, буравящей мозг картинкой: приехали и унесли, взявшись за четыре угла, в простыне - то, что когда-то было им, а стало почти бесплотным нечто: “Нет, нет, не провожайте, это плохая примета...”
...- Красное, нечет, тринадцать! - повернулся к Майе Арамис. - Поздравляю с выигрышем!
Жестом остановив лопатку, придвигающую к ней по столу кучку жетонов, Майя сказала.
- Играю на всё: семь, нечет, зеленое.
Мушкетер пожал плечами.
- Ставки сделаны, ставок больше нет!
Подошла девочка-официантка, взглянула преданно и несмело.
- Ещё текилы?
- Да, спасибо, - кивнула Майя, беря с подноса рюмку.
Питие текилы - маленький ритуал: соль, лимон, глоток... во рту словно взрывается крохотная тротиловая шашка, и взрывная волна - в голову...
Снова закрутился, зацокал по рулетке шарик. Соседи по столу - сумеречного вида небритый брюнет в чёрном и тёмных очках и его спутница - помятая жизнью, загоревшая до черноты патлатая особа - уставились на неё.
Шарик остановился, крупье издал невнятное восклицание, откашлялся и, учащенно моргая, возвестил:
- Выигрыш в тридцатикратном размере!
После пятой рюмки у Майи в голове будто вспыхнула лампочка, всё вокруг приобрело теплый и радужный оттенок.
- Ещё раз тот же фокус, - заговорила она, ловя на себе недоуменные взгляды брюнета и патлатой. - Ставлю на...
- Фокусникам пора бай-бай!
На руку Майи легла рука Спирова, она рассмеялась.
- Я загадала: если проиграю - значит, повезёт в любви... И смотри, сколько выиграла!
Спиров нахмурился.
- Когда ты успела так набраться?
- О, эта текила... просто сшибает с ног! Алкогольный нокаут...
Майя протянула ему рюмку.
- Хочешь?
Спиров мягко взял её за локоть.
- Пойдем отсюда... пойдем!
Майя уронила рюмку, послышался звон стекла, это рассмешило её ещё сильнее.
- Вот бы стать стеклянной - так же упасть и разлететься вдребезги!
- Ты и так, по-моему, уже вдребезги...
Спиров сгреб жетоны, сунул в карман.
- Нам пора... пошли!
Спиров поменял фишки на деньги. Когда они подошли к выходу, Майя оглянулась, - ей показалось, что все смотрят им вслед.
- Прощай, сладкая жизнь, - пробормотала она.
На самом деле из дальнего угла игрового зала только один человек проводил их взглядом.
Это была Илона.
Спиров усадил пританцовывающую и напевающую Майю в машину, хлопнул дверцей.
- Куда мы едем?
- К моим старикам.
- О! - расхохоталась Майя. - Хочешь, наконец, познакомить меня с родителями?!
- Они на даче.
Спиров обнял Майю.
- Скажи мне что-нибудь.
- Я тебя ненавижу, - сказала она, уткнувшись ему в плечо.
- Я тоже тебя люблю, - ответил Спиров. - Больше всего на свете... Ты что, плачешь?
- Ещё чего!
Он включил музыку, повернул ключ зажигания.
- Тогда поехали!
И они поехали.
…Спиров в её пост-топтыгинской биографии не был первым. Матвей, Матюха, русский лирический балбес с примесью восточных кровей, нежданный и негаданный катаклизм, проехался по ней - а она по нему! - тяжелыми гусеницами. Встреча та была непростой для обоих, оба оспаривали первенство и воевали за суверенитет, старательно и кропотливо унижали друг друга, обоих заносило на поворотах, да так, что, казалось, не снести головы. Майя из кожи вон лезла, чтобы одолеть навязанное ей любовное иго, балбес не оставался в долгу, для возбуждения её ревности возил в своей “иномарке” разномастных девиц, пока в один не слишком прекрасный день Майя не ощутила такой острый приступ пустоты и отвращения к нему и к самой себе, что на том зловещую гонку и закончила. Роман резко пошёл на убыль, - хотя, собственно, для Майи то был вовсе не роман, а так, заполнение разверзнувшегося вакуума. Матюха, как водится, нашёл спасение в горячительных напитках и объявлялся всё реже и реже, и чаще ночами и сильно подшофе, и их объятия становились всё более спокойными по мере того, как Бахус в балбесе одолевал Эрота; вскоре он вполне безболезненно был отлучен от дома и переведен в друзья-приятели. Имелись, впрочем, и исключения из нового правила, когда Матюша в день её рождения явился с букетом белых роз и изрядной дозой (новое увлечение!) кокаина, которая превратила ту ночь в подобие полузабытых прежних, но подобие тем более жалкое, чем неизбежнее было утро, несущий в сером отрезвляющем свете скучный дождик и сожаления о бесплодном бегстве в никуда. И как прежде Майе было невдомек, каким образом этот ничем не примечательный человек мог взять над ней хоть какую-то власть, так и теперь она недоумевала, куда эта власть подевалась. “Все проходит, пройдет и это, - не то позевывала, не то всхлипывала она, складывая постельное белье в отверстый зев стиральной машины, - всё проходит, пройдет и это…” Впервые жизнь, приобретая сходство с водой, безвозвратно утекала сквозь её бессильно сложенные пальцы, и отчетливо выраженный горловой спазм возвещал о начале приобщения к сверкающей всеми цветами радуги мысли, что не мы проживаем жизнь, а жизнь проживает нас. Впрочем, может, першило в горле от стирального порошка, и вечные истины здесь вовсе ни при чём…
Как бы там ни было, Майя свой самый первый и горячий блин комом проглотила - и освободилась. Для кого, для чего - бог весть. Ещё нескольких она торопливо перелистнула, перескакивая через абзацы и целые главы, словно спеша к странице, где, собственно, и начнется самое интересное, - к той, где, наконец, и замаячил Спиров...
Щелкнул замок, дверь распахнулась.
- Только не включай свет, - попросила Майя.
Она скинула туфли, по лунной дорожке на полу прошлепала к окну, прижалась лбом к стеклу, - оно приятно холодило. Внизу в тумане, в гирляндах желтоватых фонарей, плыла ночная Москва - спальный район, шестнадцатый этаж, тишина.
- По-моему, я наклюкалась, - медленно произнесла Майя. - Куда плывет наш «Титаник», сэр? Прямо по курсу - айсберг...
Спиров прокрался к кровати, откинул покрывало; в следующее мгновение он уже обнимал её сзади, склоняясь к уху и шепча:
- Двуспальная шлюпка подана, мэм!
Легко подхватил её на руки. Господи, подумала Майя, зажмурившись, обмирая и тая в его объятиях, что ещё нужно на этой земле?
И стариковская квартирка потеряла очертания, и, рассекая время и пространство, впрямь схожая с кораблем, поплыла в ночь, и в мире видимом, реальном оставалась лишь свеча, что горела, оплывая и источая пронзительно знакомый аромат, в чашке с отбитой ручкой, и Майя лежала на спировской руке и всем своим звенящим, напоенным, обмирающим телом чувствовала себя такой, какой, вероятно, её замыслил Тот, Кто замыслил и сотворил и всё остальное - это было ясное, четкое, беспримесное ощущение своей неповторимости, - того, чем она отличается от кружащегося вокруг неё мира и чем она пришла этот мир дополнить.
Такого она не переживала - никогда и ни с кем. Их свело чутьё, не уступающее животному; и он, и она источали тонкий запах своеволия - пусть всё будет так, как хочется мне! Два матерых эгоцентрика, они, вопреки всему, стали идеальной парой: блистательный Паганини, скрипка Страдивари в его руках.
Кирилл лежал рядом, гладил её по лицу, что-то беззвучно шептал и смотрел растроганно, словно первый раз в жизни видел - это с ним случалось, когда его, как он говорил, пронзало. Прав сказавший: нежность - это страсть в состоянии покоя. Чем сильнее страсть, тем необъятнее, победительнее нежность. Неистовые любовники - они же муж и жена, отпраздновавшие золотую свадьбу…
Кирилл, как всегда в их “семейные” вечера, был легок и мил, шутил и валял дурака. Стоя под душем, Майя слышала, как он на кухне, что-то декламируя, гремит чайником.
- Чем мне вытереться? - крикнула она.
Через мгновение дверь распахнулась, возник растелешенный, совершеннейшим нагишом Спиров, и на его боеготовом «секс-символе», как на крючке, висело махровое полотенце - одна из его излюбленных шуточек, так всегда смешивших Майю.
- Рядовой Спиров к стрельбе готов! - взяв “под козырек”, торжественно отрапортовал он и, простирая к ней руки, дурашливо пропел, подражая Утёсову:
- «Сисястье моё…»
Что делать, грудь у Майи и в самом деле была не рядовых размеров.
- И этому человеку доверили эфир, - сокрушенно покачала она головой, принимая полотенце...
Импровизированный ужин был сметен ими с чудовищным аппетитом, и чай был, как всегда, необычайно хорош - Кирилл обожал этот напиток и, смешивая разнообразные сорта, добивался чудесных сочетаний, - но астральное тело прелестной Илоны незримо витало где-то рядом, бок о бок, напоминая о себе то прокисшим молоком, то внезапно разбившимся бокалом Спирова, то порезанным пальцем Майи.
- По поводу твоей сегодняшней макаронины... - заговорила она, наконец, отодвигая чашку.
- Послушай, неужели ты думаешь... - вскинулся было Спиров, но Майя, упреждая его жестом, продолжила:
- Мне так противно говорить об этом... как и выслушивать твои оправдания! Ты врешь... а ложь - это отвратительно и, главное, очень опасно, Кира... потому что она разрушает то, что между нами есть.
- Ты хочешь сказать...
- Не знаю, на что я имею право в наших отношениях - так было с самого начала: я ничего не требовала, ты ничего не обещал, но чем дальше, тем больше я чувствую себя заложницей - у меня нет ни одного хода, положение, как в шахматах, патовое. Расстаться с тобой - у меня не хватает... уж я не знаю чего, да это и неважно...
Майя подняла голову, взглянула в упор.
- Так что единственное, о чем я тебя хочу попросить, милый - не надо мне врать... уж лучше дай мне яду, что ли - всё как-то слаще и проще, хорошо?
Кирилл молчал, в наступившей тишине где-то за стенкой громко, навзрыд заплакал ребёнок. Майя встала, принялась мыть посуду.
- Мама сначала хотела назвать меня Любой, Любовью, да раздумала. И правильно сделала. Любовь никому не нужна, она несовместима с жизнью, как хрустальный башмачок - красиво, а носить нельзя...
- Нельзя?! - дурашливо вытаращил глаза Спиров, наклоняясь и целуя её коленку. - На такой-то ножке?!
- Не дуркуй, - высвободилась Майя.
- Сегодня, может, и нельзя, - согласился, возвращаясь к столу, Кирилл. - А завтра?
Он посерьезнел, потянулся к сигаретной пачке, щелкнул зажигалкой, закурил. Майя рассмеялась.
- Ах, Кирочка, счастье - это ведь от слова “счас”, “сейчас”, и если его нет в настоящем, его нет вообще... И потом, если ты не живёшь сегодня, а только собираешься жить завтра, - это “завтра” не наступит никогда...
- Послушай, ты же не такая, как все, - крутанув на столе чашку, с новой энергией заговорил Спиров. – Ну, куда я от них? От жены ещё можно свалить, а от детей - как?!
- А я тебя к этому не склоняю. Мне и своих грехов хватает...
- А чего тебе не хватает? Для полного счастья? Варить мне борщи и стирать рубашки? По чему ты тоскуешь? По семейной рутине?!
- Я знаю, что ты скажешь: нехорошо быть слишком свободным, нехорошо иметь всё необходимое, а главное - людей надо обманывать для их же собственного блага, тем более, что они этого так хотят... Хватит! Я не хочу тебя ни с кем делить...
- А я весь твой, с потрохами, неужели не видишь?!
- Неправда! - крикнула она вдруг. - Не хотела об этом, но своим интервью ты меня сегодня потряс, - помолчав, снова заговорила она. - Неужто то, что я говорила, было для тебя таким уж откровением? Нет, я прекрасно понимаю, что ты, как журналист, просто провоцировал меня на максимальную откровенность. Но о наших с тобой отношениях знают... кто-то знает, кто-то догадывается. Зачем же тебе понадобилось ставить нас в такое дурацкое, двусмысленное положение? Зачем нужно было пускаться в теоретизирование по поводу того, что мы с тобой, так сказать, проходим на практике? Что это, Кира? Душевный эксгибиционизм? Или душевная тупость?
- О чем ты? - вытаращил глаза Спиров. Он, кажется, искренне не понимал, о чем речь. - Ты говорила какие-то неожиданные вещи, я вполне адекватно реагировал, старался тебя как можно выгоднее подать...
- Я тебе не блюдо! - повернувшись к нему, грохнула тарелкой Майя. - Подать он меня хотел... И скажи на милость, что в моих словах было такого неожиданного? Или ты не видишь, что происходит вокруг тебя? Каждый с кем-нибудь борется, каждый старается забраться наверх. Или, может, для тебя новость, что у людей не осталось ни любви, ни внимания, ни какой-то мало-мальски глубокой мысли? Или для тебя новость, что наше общество - постоянная борьба человека с человеком?!
- Нет, меня удивило другое, - разозлился, наконец, и Кирилл. - Что ты, извини, декларируешь одно, а живёшь совершенно по-другому!
- С этого места - поподробней, пожалуйста...
- Пожалуйста! Ты очень трогательно говоришь о том, что зависимость убивает любовь. Но разве ты сама не держишься за меня, не привязана ко мне? Разве ты не хочешь заполучить меня целиком?
Майя молчала, опустив голову, бессильно уронив руки на колени.
- У меня нет другого выхода, - глухо продолжал Спиров. - Выбирать мне особенно не из чего: или ложь, или убийство. Если я уйду к тебе, я уложу их, всех троих. И как мы с тобой будем жить дальше? Зная, какую цену за это заплатили? Какая уж тут любовь... Уважение друг к другу - и то вряд ли сохраним!
Голос его дрогнул, сорвался; он резко встал, подошел к окну.
- Разве я виноват, что ты появилась у меня позже них?
Они не впервые так сшибались - не шутейно, в кровь, каждый из побоища выходил израненным, но с чувством собственной правоты, и, как это всегда бывало, мир наступал, стоило им только принять горизонтальное положение: в постели они всегда хорошо понимали друг друга. Изрядно умаялись за день оба, но, уткнувшись в подушку, Спиров мгновенно уснул, а Майя долго лежала в темноте с закрытыми глазами, и одна цветная картинка сменяла другую: съемочная площадка, гномы-французы, Андре, Виктоша, её румяный карманный Роман, театральная гримерная, темная громада зрительного зала, чердак с разлетающимися из-под ног голубями, казино, вальяжный метрдотель Паша, летящий по кругу шарик рулетки и мушкетер-крупье. Мало-помалу видения, смешиваясь и путаясь, образовали убаюкивающий хоровод, и Майя, словно с горки, съехала в сон...
Это был сон её детства - он с юных лет не посещал её, и вот опять повторился: сводящее с ума, скользящее движение по безукоризненно гладкой, словно утюг, поверхности фантастического металлического шоссе, - движение неостановимое, снабженное пульсирующим ритмом какого-то сладкого безумия, - из него нет выхода, от него нет ни облегчения, ни избавления. По обе стороны шоссе простирается неоглядная пустыня, и над нею высятся огромные геометрические фигуры - кубы, параллелепипеды, конусы и другие, названия которых она не помнит, не знает. Фигуры эти, как и шоссе, тоже отсвечивают металлом в жирных лучах желтого светила, - но это не солнце, оно чересчур горячо, огнедышаще и душно... И всему этому неизъяснимым образом соответствует странное положение языка во рту, - он пароксизмально изогнут и уперт в нёбо... И эта бесконечная езда, и морок, и мучительное стеснение в груди - словно не сон, а сколок с прошлого существования, или прообраз будущей её жизни...
Проснулась она с лицом, мокрым от слез, от прикосновения к щеке - Кирилл встревожено тормошил её, бормоча:
- Эй-эй, ты чего? Приснилось что-нибудь?
Некоторое время она смотрела на него недоуменно и будто даже отчужденно, с трудом возвращаясь в действительность, потом, неожиданно для самой себя, заплакала ещё горше, ещё безутешнее - вжимаясь в него, горячечно и жарко шепча:
- Сколько раз хотела уйти от тебя и не могла не могу не могу не могу выше моих сил кто-то связал нас насмерть кто не знаю я согласна быть одна только не уходи не уходи пусть всё будет как есть только не оставляй не оставляй не оставляй меня разве можно пережить этот темный ужас остаться без тебя?!