Geum.ru

Книга вторая

Вид материалаКнига

Содержание


Самое трудное — принять свою Судьбу.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   21
через год после празднования девяностолетия Новосибирска. Отмечу, что это весьма существенно!..

Страсти по роману помаленьку улеглись, и все вошло в свою колею. Однако меня неотступно мучил вопрос: за что?! За что эта зараза ответсек, к которому я испытывала даже определенную симпатию, — он был чертовски обаятелен — так на меня окрысился?.. Самодостаточность — прекрасное человеческое качество, которое, к сожалению, обладает и своей негативной оборотной стороной. Я излишне зациклена на себе любимой. Дела других, их успехи, или же неудачи меня почти не волнуют. И зависть никогда не гложет. И это не мое личное достижение, к которому пришлось идти долгим и трудным путем, а просто свойство характера: с раннего детства и по сию пору я никогда и ни к кому не испытывала зависти. Я так устроена. Всегда считала, что места под солнцем хватит для всех. Потому-то я так долго не могла понять мотива поступка этого вполне состоявшегося писателя, а когда сообразила, в чем дело, — изумилась, до чего примитивен и вечен оказался посыл. Если бы мой роман, в котором фигурировал Новосибирск, вышел к девяностолетию города, как и было первоначально запланировано, — это автоматически привлекло бы к нему повышенное внимание. Вот этого-то мой коллега по писательскому цеху и не смог пережить — ведь тогда крохотный кусочек славы перепал бы не ему!..

По-видимому, мое подсознание каким-то образом прогнозировало подобное развитие событий и сигнализировало сознанию о возможной неудаче с романом, но я оказалась совершенно не готова к ней. И хотя вроде бы не удивилась случившемуся — однако переживала, да еще как!! И ревела в голос от расстройства, и бесилась, и люто возненавидела проклятого ответсека с тараканьими усищами, который все это подстроил. Шло время, набранный роман мертвым грузом лежал в типографии, и печатники постоянно грозились его рассыпать. Главный редактор, которого не на шутку заусил поступок подчиненного, этого самого подчиненного из редакции с позором изгнал, и тот, бросив семью, вообще уехал из города. Партийные чиновники, которым упорно надоедал главный, читали мой роман и делали свои мудрые заключения на предмет возможности напечатания, — но воз с места не двигался. Я переживала и мучилась от собственного бессилия и даже на пару месяцев погрузилась в депрессию, — однако примерно через полгода вся эта история с романом странным образом превратилась в моем сознании в некую абстракцию: вроде бы и существует мой роман в реальности, — я сама вычитывала корректуру, — а вроде бы и нет…

Имелись и другие привходящие обстоятельства, волей-неволей заставившие меня отвлечься от происшедшего. Надеясь, что «Роман о Художнике» выйдет в срок, я собиралась представить его в Литературный институт в качестве дипломной работы. Но все полетело к чертям и я, как говорится, осталась на бобах. Тем временем руководитель семинара, в котором я занималась, с самого начала не слишком веривший в мой роман, а тем более его публикацию, слал мне гневные филиппики и требовал предоставления текста диплома. Мало того, что я пребывала в состоянии перманентного стресса из-за снятия романа цензурой, — а тут еще и это!.. На нервной почве обострились все недуги и, ложась спать, я с ужасом думала, что завтра снова придется вставать и снова начинать жить. Работа над романом совершенно вымотала меня душевно и физически. У меня не было ни сил, ни энергии что-то писать снова. И все-таки, собрав всю свою волю в кулак, я заставила себя сесть за машинку, в короткий срок написала небольшую повесть, — и срочно отправила ее в Москву.

И — совершенно выдохлась. Даже не выдохлась, а как-то сдулась. Вся моя духовная энергия и все мои физические возможности были вычерпаны буквально до дна. Я была внутренне опустошена настолько, что в прямом смысле этого слова ощущала себя мертвой. И вот именно тогда, когда, как мне казалось, я дошла до предела, это и произошло…

Был поздний весенний вечер. Как всегда перед сном, я читала на диване при свете бра. И вдруг явственно ощутила присутствие. Странное это чувство и ни на что не похожее. Возле письменного стола стоял стройный человек в белой длинной хламиде, напоминающей рубаху, через плечо перекинут коричневатый, по всей видимости, шерстяной, плащ, на ногах обуты сандалии. Я отчетливо видела тонкие черты его лица, темные, до плеч волосы и черную треугольную бородку, в точности такую, как изображают на иконах. Пристальный взгляд Его глаз был устремлен на меня. И почему-то я совершенно точно знала, что это Иисус Христос.

Я видела Его совершенно отчетливо, хотя «видеть» — слово неверное, потому что это не обычное визуальное зрение, которое я использую, чтобы смотреть на стол или пишущую машинку. Правильнее всего было определить подобный способ видения, как внутреннее зрение, то есть то, что называют «третьим глазом». Удивительно, но в первую очередь меня поразило не столько то, что Он появился в моей комнате, сколько — Его облик в целом. Позднее я много раз с понятным интересом смотрела художественные фильмы на темы Нового Завета. В этих, иногда действительно талантливых картинах, которые представляли жизненный путь Иисуса Христа, снимались поистине замечательные актеры, а режиссеры буквально лезли из кожи вон, воссоздавая атмосферу Древней Иудеи, — однако ничего, даже отдаленно напоминавшего мое тогдашнее видение, там не было. Вернее, не было самого главного — настоящего Иисуса. С подачи режиссера актеры изображали либо какого-то наивного дурачка, — аналог русского юродивого, — либо своеобразную творческую личность с явными признаками шизофрении, периодически во время приступов начинавшую пророчествовать. И все это было не то! Совершенно не то!! Кинообразы Иисуса были приземленно человеческими: в них не было Бога, не было того запредельного и непостижимого, что сразу ощущалось в Нем. Потому что, глядя на Него, я с абсолютной уверенностью знала, что передо мной находится Некто, стоящий гораздо выше меня на лестнице духовной эволюции, и что это не человек, но — Богочеловек. И это мое внутреннее, духовное Знание не нуждалось ни в каких логических объяснениях или доказательствах.

Сказать, что я была потрясена, — не сказать ничего. Я испытала шок. Впала в совершеннейшее обалдение. Я не представляла, как себя вести в подобной ситуации, и когда, наконец, обрела дар речи, стала о чем-то спрашивать Иисуса Христа, — кажется, даже интересовалась, зачем Он пришел?.. Причем, несмотря на полную для меня очевидность Его присутствия, мне почему-то и в голову не пришло пасть перед Ним ниц и молиться. Быть может, потому, что я, вопреки происходящему, не испытывала перед Ним ни малейшего страха, — только, как заведенная, снова и снова спрашивала, зачем Он пришел и чего от меня хочет?.. Но Иисус лишь молча наблюдал за мной темными печальными глазами, словно бы присматриваясь.

От фигуры в белом веяло величием, хотя вокруг чела находившегося в моей комнате Сына Божия не наблюдалось никакого сияния, а при Его появлении не грянул гром небесный — Он не нуждался в спецэффектах. Невыносимый для простого смертного груз всеведения читался в Его глазах. Знание прошлого и будущего, сострадание ко мне и ко всему грешному и слабому человечеству, понимание падкой на соблазны людской природы — и всепрощение. Во взгляде Христа открывалась бездна, недоступная обычному человеческому существу, помещенному в привычные рамки земного бытия. Он был Богом. И это возносило Его над жизнью и смертью, над войнами и катастрофами.

Даже не представляю, какой отрезок времени в реальном мире длилось мое видение, но понемногу оно стало меркнуть и, в конце концов, я перестала Его видеть (повторяю, я видела Его третьим глазом). Глубинное, неподвластное рассудку, я бы сказала какое-то древнее, знание однозначно твердило мне, что все случившееся вовсе не галлюцинация, сопровождающая расстройство моей психики, — в противном случае всех святых, подверженных видениям, можно отнести к разряду сумасшедших, — но настоящее чудо, явление, которое дается как Дар свыше. И пусть я пока нахожусь в полной растерянности и не способна понять и оценить все происшедшее, — я совершенно уверена, что здесь и сейчас меня посетил Спаситель.

И хотя «визуальный» образ Христа совершенно померк, я очень ясно ощущала Его присутствие в моей крохотной комнатке еще целых два дня.

С одной стороны, я понимала, что вот таким невероятным образом ко мне пришла неожиданная помощь, причем, пришла оттуда, откуда я и ожидать ее не могла — даже вообразить себе не могла, что такое возможно. С другой — для меня, в ту пору еще материалистически настроенного человека, видение стало сильнейшим психическим потрясением. Да и как, собственно, может отреагировать обычный советский человек на явление ему Иисуса Христа?! Правильно! Я решила, что схожу с ума…

Об этом печальном факте я буквально на следующий день с подобающей случаю скорбью уведомила Генриха Петровича, зашедшего меня навестить. Нет, сначала я, конечно, приготовила кофе, мы поговорили о том о сем, даже какие-то политические события обсудили, — а потом я, как на духу, выложила ему все и умолкла, ожидая его реакции. К моему вящему удивлению, он не проявил особых эмоций и совершенно спокойно поинтересовался: «Ну и что здесь такого ужасного?» «Как — что?! — возопила я. — Мне явился Иисус Христос собственной персоной — и, по-вашему, это нормально?.. Теперь я точно знаю, что совсем рехнулась!» Однако Генрих Петрович со мной не согласился, выдвинув контраргумент, что сотни миллионов, если не миллиарды, людей верят в существование Иисуса Христа, и никто не считает их сумасшедшими. С этим было трудно не согласиться, и я надолго задумалась. В таком ракурсе я происшедшее еще не рассматривала. Его довод представлялся настолько серьезным, что я даже несколько успокоилась насчет собственного рассудка, — хотя полностью с Генрихом Петровичем не согласилась: слишком уж законченным продуктом эпохи социализма-атеизма я тогда была.

Вторгшееся в мою жизнь видение казалось мне настолько чужеродным, что подсознательно я стремилась как можно скорее о нем позабыть, и продолжать жить дальше, как ни в чем не бывало. Но не тут-то было! Явление Спасителя до основания потрясло мое мировоззрение, разрушило тот стандартный образ мышления, который был воспитан во мне советской школой и социалистическим обществом, — и впоследствии это оказало сильнейшее воздействие на всю мою дальнейшую жизнь, хотя в тот момент я об этом еще даже не догадывалась. С течением времени мысленно я не раз возвращалась к видению, пытаясь разобраться, что же именно меня так потрясло при встрече с Ним, пока, наконец, не поняла: глаза. Именно глаза!.. В них было всеведение. И еще, во всем Его облике присутствовало нечто такое, что не позволяло поставить Его на одну доску с обыкновенным смертным человеком.

С тех пор я, словно одержимая, пыталась отыскать в иконах, живописных полотнах и поставленным по мотивам земных деяний Иисуса Христа кинофильмах хоть какой-то отголосок увиденного и прочувствованного мною. Ближе всего к этому новому знанию находились иконы. Особенно Спас работы Андрея Рублева. И хотя глаза рублевского лика, исполненного, по всей видимости, в византийской манере, были оливкового цвета, тогда как явившийся мне в видении Христос имел темные глаза, — это были именно Его глаза. Вся боль и скорбь мира были сконцентрированы в этом взгляде, — и всепрощение, и всезнание… Только на одной иконе! Единственной!!! Потому что Андрей Рублев видел Христа. Это не вызывало ни малейших сомнений.

Таким вот шокирующим образом началось у меня расширение сознания.

Но это было самое начало пути. Той бесконечной дороги к совершенству, которая через десятилетия приведет меня к полному изменению мировосприятия и собственной личности. Все это было мучительно, потому что я не хотела меняться. Однако давление Высших сил, направляющих мою судьбу, превосходило всякое человеческое понимание и по сути не оставляло мне свободы выбора. В какой-то момент я осознала, что, либо буду двигаться в указываемом мне направлении, либо меня раздавят как букашку, — просто уничтожат за ненадобностью, как отработанный материал. Понять это оказалось непросто, несколько раз я оказывалась на грани смерти, вполне реальной, физической, пока наконец не смирилась с неизбежным. Наверное, самое сложное для обычного человека, к коим я всегда себя причисляла, отказаться от своего «хочу» в пользу предназначенного Судьбой «надо». Причем, принять это безо всяких объяснений, почему ты должен заниматься именно этим, а не тем, что тебе нравится, или к чему, по твоему мнению, ты имеешь склонность.

Самое трудное — принять свою Судьбу.

Видением видением, но вот быть сумасшедшей мне никак не хотелось! И потому явление Иисуса Христа в моей комнате меня здорово расстроило. Одно дело считать себя человеком творческим, в хорошем смысле с придурью, и совсем другое — знать, что ты окончательно подвинулся и страдаешь галлюцинациями. А как человек неверующий, я однозначно расценивала свое видение в пользу последних. И тогда мой хитроумный рассудок стал изобретать различные выверты, стараясь подобрать хоть какое-то рациональное объяснение происшедшему. Объяснение, которое выглядело бы правдоподобным и не казалось слишком притянутым за уши. Я припомнила, что месяца полтора тому назад прочла в журнале «Наука и жизнь» статью про Туринскую Плащаницу. И статья эта произвела на меня сильное впечатление прежде всего потому, что сугубо религиозной реликвией занимались серьезные ученые со всего мира; особенно же поразило утверждение, будто в соответствии с этими исследованиями существует высокая вероятность того, что Плащаница — подлинная. От подобных журнальных откровений у меня, как говорится, поехала крыша — что неудивительно! Сначала в школе, а затем и в технических вузах, где я умудрилась поучиться, тогда культивировался особый тип мышления, который можно назвать технократическим, — когда научные теории, построенные на эмпирических данных, сведенных затем в физические формулы, считаются единственно верными и выдаются за истину в последней инстанции. В результате, наука становится своеобразной религией нашего времени и вокруг нее образуется своя собственная мифология, в плену которой я и очутилась. Уморительная привычка безусловно доверять полученным научными методами данным прямо-таки въелась мне в плоть и в кровь.

Это теперь я могу сравнительно безболезненно оглянуться на себя тогдашнюю и с легкой усмешкой констатировать, насколько узконаправленным и стандартным было мое рационалистическое, опиравшееся исключительно на формальную логику мышление. Парадигма научного способа познания, возведенная современной цивилизацией в ранг божества, сыграла со мной злую шутку. Потому что когда под воздействием непонятных для меня сил окружающего мира картина внешней реальности стала давать глубокие трещины и буквально расползаться на моих глазах, я пережила настоящую личностную ломку. И не факт, что она непременно должна была окончиться благополучно. В сущности, передо мной встала проблема: либо поменять эту самую парадигму, либо — повредиться в рассудке. Я предпочла первое. И со временем пришла к достаточно парадоксальному заключению, что просуществовавшая не одно тысячелетие парадигма искусства, алогичного по определению, является гораздо более глубоким и действенным инструментом познания мира, нежели наука, — ибо вмещает в себя безграничную область непознанного, зачастую называемого мистикой, присутствие чего отрицать в нашей жизни просто смешно! Однако в благословенную пору молодости объяснение, основанное на связи прочтения мною статьи про Туринскую Плащаницу с последующим явлением мне Иисуса Христа, на какое-то время успокоило мой мятущийся ум, — вернее, жутко перепуганный рассудок, мечущийся в ограниченном пространстве научной парадигмы, словно угодивший в ловушку дикий зверек.

Успокоиться-то я вроде бы успокоилась, но в глубине души была совершенно уверена: это было самое настоящее видение! меня действительно посетил живой Иисус Христос! Только я боюсь себе в этом сознаться…

Эта абсолютная уверенность, это ни на чем не основанное внутреннее знание проистекали из каких-то заповедных и неподвластных разуму глубин моего естества и были совершенно непререкаемыми, как факт рождения или же смерти. Как смена времен года. Как восход солнца или его закат. Общаясь с живым человеком, ты не задумываешься о том, существует ли он на самом деле, или все это игра воображения. Потому что не только разговариваешь с ним, видишь перед собою, но и каким-то непостижимым образом ощущаешь его присутствие подле себя. И вот здесь я чувствовала, что ступаю на весьма скользкую дорожку. Сумасшедшие тоже считают свои галлюцинации совершенно реальными: по всей видимости, фантомы сознания тоже обладают всеми присущими окружающей действительности признаками правдоподобия. Но что же тогда есть истинная реальность?! И — так ли не прав был Беркли, чьи философские работы вызывали столь яростные нападки Ленина?..

Пытаясь разобраться с проблемой глубже, я снова обратилась к учебнику психиатрии для медицинских вузов, но кроме описания различные симптомов, синдромов и пр., свойственных душевным болезням, не обнаружила в нем ничего путного: философский аспект «реальности реальности» там не затрагивался, — и это вызвало у меня сильнейшее разочарование. Не радовало и то, что для психически больного человека нет никакой возможности отличить собственные галлюцинации от материальной действительности. Просто: он что-то там видит, а другие (например, врачи) — нет. Единственным бальзамом для моей всерьез испуганной души было непреложное утверждение из того же учебника, что типичный душевнобольной никогда не сомневается в своей нормальности. Я сомневалась. Даже очень сомневалась. Что, впрочем, не мешало мне использовать собственное отнюдь не безупречное психическое состояние в корыстных целях.

По большому счету, «корыстные цели» были все же достаточно скромными и благими. Я надеялась еще на год продлить инвалидность и сравнительно спокойно окончить институт, не думая, что назавтра околею с голоду. Посему, в очередной раз посетив районного психиатра, я не только пожаловалась ему на свои драйвические состояния (они, действительно, никуда не делись), но и откровенно, даже с оттенком грусти, поведала, как на днях меня посетил Иисус Христос… Удивления это не вызвало, врач лишь на мгновение оторвал взгляд от моей карточки, в которой делал записи, и спросил, не собираюсь ли я в ближайшее время покончить с собой? Я выдержала паузу, изображая серьезное раздумье, и ответила, что пока воздержусь, хотя иногда мне этого очень хочется… И здесь я не лгала! Удержаться от самоубийства стоило мне больших усилий. Но диспансер есть диспансер, мне нужно от него совсем другое: немного денег. Лечить меня все равно бесполезно, поэтому главное — не перегнуть палку и не загреметь в психушку: это в мои планы точно не входило. Я хотела получить направление на ВТЭК.

Недели через две я благополучно прошла переосвидетельствование — и успокоилась еще на год.

К врачам городского психоневрологического диспансера у меня никогда не было никаких претензий: они лечили меня, как умели. Однажды любопытства ради я составила список лекарственных средств, которые мне скармливали на протяжении всей моей шизофренической жизни, и была поражена, насчитав больше сотни наименований. Чего там только не было!.. Наверное, большинство из того, что современная молодежь использует в качестве «колес» и откровенно кайфует. Но как же я ненавидела все эти тизерцины, аминазины, димедролы и люминалы вкупе с тазепамами!! Люто ненавидела. Действие разнообразных транквилизаторов и нейролептиков на мою психику я воспринимала, как насилие. А никакого насилия над собственной личностью я не терпела с младенческих лет. И — никакого удовольствия или кайфа не испытывала. Только легкую эйфорию от тазепама. Однако и это меня раздражало! Раздражало, потому что нарушало мою внутреннюю жизнь. Не знаю, как объяснить, чтобы было понятно: состояние эйфории не доставляет мне удовольствия. Таблетки мне всегда только мешали, притупляя собственное восприятие. Да и на мои экзистенциальные состояния они почти никакого влияния не оказывали, разве что люминал их немного тормозил. Вот его-то я и принимала. И никак не могла понять, отчего у меня практически постоянно повышено внутричерепное давление?.. Врачи редко сообщают пациентам о побочных действиях лекарств. Однажды я заглянула в медицинский справочник и поинтересовалась насчет люминала. Почерпнутая оттуда информация привела меня в ужас. Так вот откуда у меня внутричерепное! Вот почему каждое утро я просыпаюсь с головной болью!.. С тех пор я безропотно забирала в диспансере многочисленные стандарты назначаемых мне лекарств, приносила домой и аккуратно складировала в свою аптечку. А когда их скапливалось значительное количество, чтобы не пропадать добру, раздавала друзьям и знакомым в качестве успокоительного и снотворного.

В те годы моя вялотекущая шизофрения считалась довольно ценным приобретением. Мне рассказывали про одного «больного», который занимался незаконными коммерческими операциями и ни разу не сел лишь благодаря справке из психушки. На очередное переосвидетельствование он всегда заявлялся энергичным и вполне дееспособным, однако, входя в кабинет, где заседала комиссия, начинал непристойно хихикать, быстро спускал штаны, обнажая вполне приличное «хозяйство», чиркал спичкой и подпаливал волосы на лобке. Волоски весело потрескивали и скручивались, в кабинете распространялся запах паленой шерсти, женщины-врачи махали на охальника руками и невольно хихикали — за многие годы его уже знали как облупленного — и выпроваживали за дверь с вожделенной справкой. И то: какой нормальный человек будет себя так вести?!


* * *


С кем я никогда не скучала, так это с Генрихом Петровичем! И мои многочисленные любовные похождения, которые правильнее назвать сексуальными, нисколько не влияли на мое к нему отношение. Я продолжала преданно любить его, хотя в моем чувстве уже появился своеобразный привкус виртуальности. Но ведь любовь, даже воображаемая, всегда остается любовью!.. Он настолько приручил меня, настолько влез в мою душу, что я спокойно рассказывала ему самые интимные подробности своей жизни и весьма сомнительные детали моих бурных романов. Это было тем легче, что общались мы, в основном, по телефону, а телефонная трубка, как известно, обезличивает собеседника, лишая его личностных качеств и превращая в абстрактный Голос. Но все же главной темой наших постоянных бесед оставались мои “завихи”. Тема была поистине неиссякамой. Я позволяла ему копаться в глубинах своей психики, потому что сама была кровно заинтересована хотя бы немного разобраться в собственном подсознании, — здесь наши посылы смыкались. И все же, почему я настолько приросла к нему?.. Конечно, зависимость больного от врача возникает довольно часто, но с моей стороны это была настоящая любовь. Хотя, если приглядеться к себе повнимательнее, можно заметить еще одно обстоятельство: особый охотничий азарт, присущий существам обоего пола. Я преследовала его, как охотник преследует дичь, — а тут все средства хороши.

Когда после всех перипетий “Роман о Художнике” наконец опубликовали, я вдруг ощутила в душе гнетущую пустоту. Из меня словно выпотрошили все человеческие чувства и эмоции. Быть может впервые я по-настоящему столкнулась с ощущением полной бессмысленности собственного существования. Моя жизнь, до этого момента исполненная высшего смысла, некой особой цели, к которой я стремилась, напрягая все свои силы и буквально выпрыгивая из собственной кожи, как бы внезапно остановилась на всем скаку, а впереди — пустота… Из меня будто вынули стержень, на который опиралась моя душа, невидимый экзистенциальный стержень, придающий смысл человеческой жизни, — и я сразу почувствовавала себя бесформенной амебой.

Утрата смысла бытия была для меня настолько непереносима и разрушительна, что снова возникли мысли о самоубийстве. Пустота вокруг и ощущение бессмысленности собственного ничтожного существования рисовались мне в гипертрофированном виде, что влекло за собой постоянную душевную боль, порой настолько мучительную, что я готова была прекратить ее любым доступным мне способом, самым простейшим из которых представлялось самоубийство. Меня опять затягивало в ту же бездонную пропасть, от края которой, как мне казалось, я уже немного отползла. Разрушение собственной земной оболочки, своего ненавидимого тела казалось единственным способом избавления от страданий, и я с мазохистским наслаждением перебирала в уме разнообразные способы расставания с жизнью, снова и снова воображая собственную смерть. Желательно легкую и быструю. Отравиться… — но у меня уже было несколько попыток… Пожалуй, лучше всего повеситься… Меня так и тянуло в ванную, где проходила удобная труба, к которой можно было привязать веревку с петлей. Я гнала прочь дьявольское искушение, однако проклятые мысли постоянно лезли в голову. Хотелось покоя. Пусть вечного. “Уснуть и видеть сны…” Господи! Да ведь смертный покой это и есть истинное счастье!.. Вырваться на волю из плена собственного тела, избавиться навсегда от всех проблем и болезней, обрести полную, абсолютную, немыслимую свободу, которую дарует только Смерть...

Генрих Петрович на удивление чутко улавливал перемены в моем настроении, по его словам, в такие минуты в моем голосе появлялись совершенно особые интонации. Действительно, необычное состояние, овладевавшее мной, изменяло не только мою внутреннюю суть, но и голос: менялся его тембр, вдруг появлялись какие-то особенные интонации, в которых сквозило нечто потусторонее, ведьмовское. Я сама это чувствовала и даже пыталась маскировать, однако, помимо моей воли, нечеловеческое проступало сквозь мою личность, подминая, а иногда и подменяя ее. И все-таки я всегда боролась до последнего, пока мои душевные силы окончательно не иссякали, и я с ужасом и восторгом понимала: все! конец! — только тогда я, как за последнюю соломинку, пыталась уцепиться за Генриха Петровича и звонила ему домой. Случалось это и днем, и вечером, и среди ночи. Он никогда не оталкивал меня, хотя, наверное, мое состояние его пугало, особенно когда я в отчаянии почти кричала в трубку: все! я больше не могу! это невыносимо! не-вы-но-си-мо!! Понимая, что я