Geum.ru

Книга вторая

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   ...   21
графомании и, как любая мания, несет в себе нечто мучительное и одновременно чрезвычайно приятное. Единожды попавшись в ловушку творчества, человек навсегда становится рабом собственного воображения. Акт Сотворения Мира, воспроизведенный на стенах Сикстинской капеллы Микеланджело Буонаротти, есть эманация Творения в чистом виде. Но если Творец лепит человеческие существа из неодушевленной глины и потом вдыхает в них Жизнь, то художник воспроизодит это с помощью кистей и красок, а писатель — словом.

Новые произведения «приходят» по-разному. Я была еще нездорова, когда в моем воображении вдруг появилось название, емкое и чуть старомодное, и — зажило собственной жизнью. У меня не было сил браться за очередной роман, и я отгоняла настойчиво крутившееся в мозгу название, как назойливую муху; оно отлетало в сторону, пряталось, на время исчезало из поля зрения, но затем возникало вновь. И, черт возьми, — оно мне нравилось!.. Это была просто фамилия, которую я однажды услышала, проходя переосвидетельствование на ВТЭК. Носившего ее молодого человека я не запомнила, хотя в памяти отложился наш разговор, когда мы, психи, торчали в коридоре в ожидании переосвидетельствования. Парень был какой-то невзрачный и дерганый, вернее, взвинченный; он подошел ко мне пообщаться и принялся втолковывать, что в голове у каждого человека есть особенный механизм, этакие винтики и шестеренки, у которых иногда слетает резьба или ломаются зубчики, — тогда весь механизм выходит из строя, и у нас начинаются проблемы с психикой. У него было на редкость взбаламученное энергетическое поле: у душевнобольных такое случается часто, их биополе словно изодрано в клочья, — я это ощущаю, как нечто неприятное и беспокойное, поэтому и в тот раз попыталась скорее отделаться от непрошеного собеседника, согласившись с его бредовым представлением о механистическом устройстве мозга. Отделаться-то отделалась, — но вот необычная фамилия парня, оказывается, прилепилась к моему подсознанию, как банный лист к распаренной ягодице, и когда произошло «короткое замыкание», превратилась в фамилию главного героя следующего романа.

Таким образом, Станислав Сергеич Тропотун заселился в мое воображение, как говорится, явочным порядком и дальше уже зажил собственной жизнью. Мало-помалу вокруг него стали группироваться и другие персонажи, проявляться различные ситуации и занятные коллизии, участниками которых были он сам, его жена, его любовница и коллеги по работе, — пока, наконец, во всю эту стройную конструкцию самым наглым образом не втиснулся зловредно-ироничный упырь, сразу превративший еще не существующее произведение в памфлет. Туманные образы будущих насельников романа делались все более плотными, превращаясь в живых людей. Роман агрессивно отвоевывал себе жизненное пространство внутри моего мозга, обретая законченную пространственно-временную форму и весомость реальной жизни. Все более зримо и грубо он занимал мое воображение, — словно проявляли фотопленку, — разрастался внутри меня, как неконтролируемая раковая опухоль, клетки которой вдруг обретают бешеную активность и начинают делиться, поглощая массу энергии и заставляя работать на себя весь организм.

Сопротивляться подобному «овладению» невозможно! Обладая невероятной энергетикой, роман буквально «оседлал» меня, подчинив не только мое воображение, но и душу, и всю мою жизнь. Мощный творческий поток, изливающийся на тебя оттуда, обладает столь сокрушительной силой, что противиться ему равнозначно самоуничтожению, — словно былинку он сомнет и уничтожит твое хрупкое «я», сокрушит и разрушит твою личность. Наши произведения давным-давно существуют где-то в Тонких мирах. Каким-то непостижимым образом подключаясь к энергоинформационному полю, в котором хранится все, ты превращаешься в некое орудие, орган, приемник сигналов — дело не в названии, а в сути, — и даже вопреки своей воле должен принимать, обрабатывать, воплощать в слова, цветовые пятна, музыку и т.п. получаемую информацию. И никуда от этого не деться! Потому что должен. Потому что в этом заключается смысл твоего пребывания здесь и сейчас.

Однако некоторое время я пыталась противиться напору Станислава Сергеича Тропотуна и всячески отлынивала от работы. Начать работу над романом равносильно тому, чтобы взяться строить дом в одиночку, слишком тяжелый и неподъемный для женщины труд. Писать о жизни человека, пусть даже такого, как Тропотун, — нет уж, увольте, по горло сыта своим Художником!.. Но, несмотря на мое отчаянное сопротивление, в конце концов, я была вынуждена сдаться и засесть за письменный стол. И произошло это вопреки разуму и желанию, потому что я ясно понимала, что не выдержу подобной работы чисто физически, а если и доведу ее до конца, то потом распадусь даже не на атомы — на отдельные элементарные частицы.

Менталитет русских до сих пор патриархален. В России сложно быть свободной женщиной, а уж писательницей — тем более! Лишь в конце прошлого века в прозе появились несколько знаковых фигур, буквально отвоевавших себе место под литературным солнцем. По натуре и по убеждениям я не феминистка и отнюдь не являюсь ненавистницей противоположного пола, однако российские мужчины настолько убеждены в собственном превосходстве и так самонадеянны, что признать женщину равной себе в интеллектуальном плане, в праве творить с ними на равных — уже что-то вроде вызова, пощечины всему литературному мужскому братству. А уж вариант того, что женщина способна превзойти мужчину в сочинении прозы, не рассматривается вообще, — потому что это немыслимо!!

С детства я придумывала и писала разные истории, ставила пьесы с участием своих подруг, — это было так же естественно, как играть и дышать. Позднее, в Литинституте, занимаясь в семинаре прозы, много размышляла над ее природой. Удивительно, что теория стихосложения прослеживается с древних времен, в то время как единой теории прозы не создано и по сей день, так что прозаик действует на свой страх и риск, разрабатывая собственную концепцию романа ли, повести, новеллы. Давным-давно у кого-то умного прочла, что начать писать роман не сложно — сложно его закончить. Высказывание показалось мне абсурдным, однако запомнилось. Насколько оно было верным, я поняла лишь сделавшись сочинителем. Потому что написать настоящий роман равносильно сотворению целого мира, в котором уживаются различные герои, происходит множество событий, складываются невероятные ситуации, а в словесную ткань произведения должны органично вплетаться размышления персонажей и автора, причем, выглядеть настолько натурально, будто это не вымысел, а реальность. И вся эта многоголосая симфония, не умолкая ни на мгновение, звучит в твоем мозгу, то неестественно, почти болезненно громко, то едва слышным шепотом. А романное время?.. Какая хитрая и сложная материя! Оно может течь в прямом направлении, но может быть и обратным, и цикличным, или же настолько запутанным и усложненным, что черт его знает, как это вообще соорудил автор: перечитайте «Авессалом, Авессалом» Уильяма Фолкнера.

Как же я люблю эту живую, дышащую прозу!.. Это моя стихия, моя любовь, мой крест. Есть один неописуемо прекрасный миг, когда ты остаешься наедине с чистым листом бумаги или экраном компьютера, а внутри у тебя нарастает ощущение полета и безграничной свободы. Над тобой больше не довлеют никакие литературоведческие «измы» — пусть себе теоретики спорят, чем отличается большая повесть от небольшого романа, рассказ от повести и т.д. — это не имеет значения, это так далеко!..

Помню, однажды в Феодосии я бродила по залам музея Айвазовского и завороженная подолгу стояла перед огромными, во всю стену, картинами — так живо писать воду мог только он! Акварельные пейзажи Максимилиана Волошина, представлявшие окрестности Коктебеля в разное время года, будили в душе ностальгическое чувство и рождали множество ассоциаций. И вдруг я увидела живописные полотна, выполненные в столь любимой мною сизо-фиолетовой гамме, и долго не могла оторваться от них, удивляясь, каким образом столь замечательный русский живописец оказался вне поля моего зрения. Константин Богаевский не только поразил мое воображение, он был мне до странности близок. Есть такое понятие «родственные души», когда ты внезапно ощущаешь сродство с человеком, доселе тебе незнакомым, обменявшись с ним взглядом или же перекинувшись парой слов. Но подобное сродство можно ощутить и с книгой, и с картиной… Возможно, подспудная цель искусства — это сублимация родственных душ?..

Я заинтересовалась судьбой неизвестного мне живописца. Существует в творчестве некая неуловимая грань, когда, развивая данный ему Богом дар, художник, буквально выпрыгивает из собственной кожи, пытаясь взять самую высокую планку, перескочив которую, становится недостижимым для ремесленников. Иногда собственный стиль даруется свыше, как аванс, как дар небес. Но бывает и вариант «от обратного» — гораздо более мучительный и сложный. Когда в человеке заложен громадный творческий потенциал, и он буквально задыхается, пытаясь выразить переполняющие его чувства, и одновременно ведет изнуряющую борьбу с материалом, доводя уровень своего мастерства до немыслимого, видимого лишь ему одному совершенства. Таков Константин Богаевский, душа которого рвется вверх, стремясь взять ту невидимую миру планку мастерства, преодолев которую, ремесленник обретает полную свободу самовыражения. Отныне форма становится служанкой, радостно подчиняющейся своему хозяину.

Интуитивно я отождествляла себя с Богаевским в его стремлении к подчинению формы. Можно, конечно, раз создав удачную схему, затем «стряпать» свои романы в немереном количестве — так делается большинство детективов, фэнтэзи, женских романов. Именно делается. Но это скучно, неинтересно и — унизительно для писателя. А времени так мало… А жизнь так коротка!..

«Тропотун» стал моим самым «астральным», если так можно выразиться, произведением. Своеобразным alter ego Станислава Сергеича был упырь — ох, не зря, видно, выскочила на страницы романа сия глумливая нечисть!.. Потому что ни до, ни после работы над ним вокруг меня никогда не образовывалось столь плотной концентрации странных событий и происшествий. Но, быть может, дело и не в упыре, существе вполне мифическом, а в том интеллектуальном и физическом напряжении, которого требует длительная работа над значительной по объему вещью, куда, как в прорву, уходят все твои энергетические ресурсы. Полное погружение в романную стихию — это ведь, по сути, контролируемое путешествие в иной мир, с которым ты вступаешь в тесный контакт, что позволяет идеям и образам, обитающим на более высоком плане, материализоваться непосредственно в нашем Плотном мире. Но, открываясь для потоков высоких энергий Тонкого мира, ты одновременно делаешься уязвимым и для мира более низких, не всегда положительных энергий и сущностей, — а это уже чревато...

Дневной, рассудочный мир отделяется от множества миров, в которых мы путешествуем во сне, тончайшей и зыбкой гранью, напоминающей магическое зеркало, сквозь которое можно пройти, как через таинственную закрытую дверь. В тот вечер я еще даже не успела задремать, просто лежала на диване и глядела в темноту, как вдруг со мной стали происходить удивительные трансформации: мое тело, я это чувствовала совершенно отчетливо, превратилось в странное создание, составленное из мужской и женской фигур, словно вырастающих из общего корня. Корень — ноги, сращенные примерно до уровня коленей, — выше разделялся на два человеческих существа, причем, правая половина этого симбиотического тела была молодой и полной сил женщиной с распущенными темными волосами, подтянутой и аллертной, тогда как левая — умудренным жизнью мужчиной средних лет с крупными чертами лица, холодными серыми глазами и непривычного фасона стрижкой. На время я утратила ощущение своего привычного «я», как единого целого, и обратилась в Андрогина, о которых читала только в мифах. Это яркое и впечатляющее переживание продлилось достаточно долго, а затем стало ослабевать, как бы уходя внутрь меня, — пока, наконец, на первый план вновь не выступила моя собственная личность.

Испугалась я тогда? Еще бы! Решила, что схожу с ума, тем более, что в учебниках психиатрии описывается синдром, когда у человека меняется ощущение собственного тела или его отдельных частей, которые представляются ему то увеличенными, то уменьшенными. Правда испуг мой продлился недолго, поэтому заглянувшему ко мне «на кофе» Генриху Петровичу, я живописала свое странное переживание в юмористических красках, и очень удивилась, что это не вызвало у него такой же реакции. Напротив, он посерьезнел и посоветовал мне не распространяться на эту тему в психдиспансере, — иначе мне, как пить дать, пришьют шизофрению с раздвоением личности. Я расстроилась, однако поклялась держать язык за зубами, что, впрочем, было несложно: с тех пор как в диспансере перестали выдавать бесплатные витамины, я там больше не показывалась. Разве что, изредка меня вызванивала медсестра и Христом Богом просила показаться врачу. Походы в диспансер я терпеть не могла, потому что в окружении психов чувствовала себя сумасшедшей, но честно отсиживала очередь и рассказывала о своем состоянии врачу, конечно, в тех пределах, чтобы не загреметь в больницу. Районный психиатр заносил «мои показания» в пухлую историю болезни и выписывал разные транквилизаторы, долженствующие помочь от моих состояний, — ни черта они не помогали! Я их и не пила. Поэтому таблетки пачками валялись в моей домашней аптечке, и я раздавала их друзьям и знакомым в качестве снотворного.

Идея насчет раздвоения личности меня глубоко задела, хотя виду я тогда не подала. Да и кому это могло бы понравиться?! Прошло около полугода. Генрих Петрович пригласил меня в гости. Мы пили хорошее вино, говорили о чем-то умном, и он, между прочим, похвастал, что приобрел сочинение сочинений Карла Юнга на английском. Я тотчас попросила показать мне том, где описаны архетипы, — тема архетипности человеческого подсознания занимала меня чрезвычайно, — и жадно принялась листать страницы с иллюстрациями. Нашла там своего старого знакомца Астарота, а потом вдруг увидела тот самый образ мужчины-и-женщины, который однажды поднялся из глубин моего подсознания. На рисунке совпадало все, вплоть до мелочей: мужская и женская фигуры, вырастающие из общего корня и разделяющиеся затем на два тела. «Ой, смотрите, вот же он! — воскликнула я. — Помните, как мое тело раздвоилось на мужчину и женщину? Ну еще ночью я лежала и почувствовала… А вы меня пугали: шизофрения… шизофрения… Оказывается, это архетип «анима-анимус» из меня вылез»… Генрих Петрович тоже уставился на открытую страницу и явно смутился. Почему-то образ Гермафродита (Андрогина) проскочил мимо его сознания, не отложившись в памяти, — поэтому во время моей исповеди полугодовой давности он и перепутал овладение архетипом с раздвоением личности. Это был серьезный профессиональный прокол, на который его самолюбие отреагировало весьма болезненно. Я мгновенно ощутила его состояние и больше к этой теме не возвращалась.

Со временем, когда мое любовное ошаление перешло из острой стадии в, так сказать, хроническую, я все чаще стала задаваться вопросом: почему я влюбилась в Генриха Петровича? Это была любовь с первого взгляда, мгновенная и необъяснимая, которая обрушилась на меня в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте. Понятно, что мне тогда было чуть за двадцать, и я жаждала настоящей любви! Но почему именно он?! Даже в столь юном возрасте я привыкла анализировать свои чувства. Отчасти моя безоглядная любовь объяснялась болезненной влюбленностью в своего врача, которая почти неизбежно возникает в процессе лечения, — достаточно интимном, ибо подразумевает установление духовной близости. Пациентки часто увлекаются докторами-мужчинами, это закономерно, поэтому врачебная этика строго отслеживает отношения врач-больной, вплоть до лишения проштрафившегося медика диплома. Я тоже оказалась в психологической зависимости от Генриха Петровича. Надо отдать ему должное, он никогда не пытался воспользоваться ситуацией, вел себя корректно и отстраненно, четко соблюдая дистанцию между нами, — но и не отталкивал, по всей вероятности, считая, что любовь может удержать меня от суицида.

Мне всегда нравились темноволосые мужчины со светлыми глазами — тип, которому полностью соответствовал Генрих Петрович. Но только увидев в книге Гермафродита и позднее сопоставив его мужскую часть (анимус), которая проявилась в моем сознании, с реальным Генрихом, я все окончательно поняла. Причиной моей сумасшедшей любви, была не болезнь, а скрытый в моем подсознании архетип. Образ мужской фигуры, запечатленный у меня мозгу, с которым я неосознанно сравнивала любого своего потенциального партнера, был практически идентичен его облику: среднего роста, с крупными чертами лица, светлыми глазами и короткой стрижкой. Природа просто не оставила мне выбора! И все же это был не Генрих… Внешность «матричного» мужчины будила во мне смутные воспоминания, словно прежде я уже где-то видела его портрет, причем, в исторической книге. Это не давало мне покоя, и я пролистывала все попадавшиеся под руку книги по истории, пока однажды не дошла до «Истории Древнего Рима». Там-то я его и обнаружила!.. Облик моего анимуса до мелочей совпадал со скульптурным портретом Гая Юлия Цезаря… Я испытала настоящее потрясение. Почему древний римлянин сделался частью моего подсознания?! И не просто римлянин, а великий император!! Каким образом я, сибирячка, оказалась связанной с Древним Римом?.. Все это не поддавалось никакому объяснению.

Карл Юнг открыл и описал различные архетипы, определяющие человеческое поведение. Он помог мне лучше понять себя. Архетипные образы, обладающие мощной энергетикой, способны подчинять себе личность, наделять ее особым магнетизмом, влияющим на толпу. Некоторые из них несут созидательное начало, другие — разрушительное. Однако объяснение Юнга касательно происхождения архетипов туманно и неопределенно. В сущности, он старательно обходит главный вопрос: откуда берутся в человеческом подсознании архетипы? Кто их туда поместил и зачем?! Откуда в глубине моей психики взялся образ мужчины, которого я неминуемо должна была полюбить?.. Сомневаюсь, что в ближайшем будущем психоанализ сможет прояснить эти «детские» вопросы…

Наши отношения с Генрихом напоминали растянувшийся на годы хэппеннинг. Он был непредсказуем и постоянно меня удивлял. Привычная реальность рядом с ним менялась, приобретая мистический оттенок. По мере того как мы сближались, наши сексуальные игры становились все более сложными и странными, смахивая на некий древний ритуал, похожий на «танец смерти». Обычный половой контакт нес в себе скрытую угрозу, превращаясь в своеобразный тантрический секс, — недаром в языческих верованиях семяизвержение считалось магическим актом и ассоциировалось со смертью.

Нет ничего прекраснее, нежели соитие женщины и мужчины, как нет ничего более интимного и откровенного. Особенно это относится к любящим людям. Но Генрих меня не любил. Его инстинктивно влекло ко мне, как влечет любого здорового мужчину к понравившейся женщине. Да он никогда и не распространялся о любви! Потому что выше любви ставил привязанность. Это меня обижало. В моем возрасте, — а он был старше меня почти на двадцать лет, — любовь предпочтительнее!..

Понимая меня лучше большинства людей, Генрих вполне осознанно притормаживал мои к нему чувства, пытаясь держать их в приемлемых для него рамках. Бурные всплески моих страстей могли помешать его размеренной семейной жизни, повредить карьере и репутации. Но ему хотелось спать со мной! Его будоражила мысль, что мы делаем это на том же самом диване, на котором я пыталась убить себя ножом: потом весь диван был залит моей кровью. Кровь смыли, но следы на обивке остались, и как-то раз он заставил меня снять покрывало и показать ему эти несмываемые пятна. Я видела, как он смотрел на них блестящими глазами. Его явно это возбуждало, как возбуждал и мой драйв. И было здесь нечто извращенное, наподобие пристрастия к экстремальным видам спорта или ситуациям на грани жизни и смерти, когда подскакивает уровень адреналина в крови. Нас связывала не любовь — но сумасшествие. И хотя в обывательском смысле слова Генрих Петрович казался вполне нормальным, потому что отлично представлял себе «норму», лишь изредка позволяя себе шокировать собеседников какой-нибудь шизой, нормальным он отнюдь не был. Для меня определение «нормальный человек» является своеобразным ругательством, синонимом слова «ограниченный». Насколько же тоскливо находиться в обществе «нормальных» людей, все разговоры которых вертятся вокруг денег и вещей!.. С юности мое воображение занимали приобретения совершенно иного, нематериального характера. Я задалась целью коллекционировать… ощущения. И сейчас совершенно уверена в правильности выбора, ибо только мои личные ощущения, переживания и мысли суть моя собственность здесь, на Земле. Итак, я — коллекционер. С великим тщанием отбирающий для своей коллекции интеллектуальные и сенсорные «произведения искусства», чтобы однажды извлечь их из наглухо запертого ларца памяти и полюбоваться драгоценной игрой немеркнущих воспоминаний. Это волнует, бодрит, заставляет быстрее струиться кровь по жилам.

Ощущения во время секса с Генрихом были столь неправдоподобны и фантастичны, что стоит рассказать о них особо.

Хорошо помню, как это произошло впервые. Мы занимались любовь, наверное, часа полтора, как вдруг я почувствовала, что со мной происходит нечто странное. У меня возникло ощущение, что внутри меня пробудился какой-то зверь и что этот зверь прорывается наружу, подчиняя себе мое привычное «я». Я все больше теряла контроль над собой. Из моей груди вырывалось низкое хриплое рычание, которое становилось все более угрожающим, а руки — я это явственно ощущала! — превращались в гибкие сильные лапы с мягкими подушечками и длинными острыми когтями, которые мне нестерпимо хотелось вонзить в своего партнера. В какое-то мгновение я поняла, что становлюсь настоящей пантерой, — великолепной черной кошкой, — быть может, той самой, которая в незапамятные времена прыгнула на оленя и перегрызла ему сонную артерию. Полная идентификация себя с черной пантерой и рвавшееся из горла грозное рычание испугали меня, казалось, еще миг и я действительно обращусь в пантеру, причем, в самом прямом, физическом, смысле этого слова. Теряя остатки человеческого разума, я оттолкнула любовника и бросилась в ванную. И уже стоя под прохладным душем, мало-помалу приходила в себя, ощущая, как уходит зверь и вновь возвращается человеческая личина. В голове бродили весьма странные мысли: интересно, если бы я не убежала, превратилась бы я окончательно в пантеру или нет? А если все-таки превратилась, то загрызла бы Генриха или пощадила?.. Прислушиваясь к происходящему в себе, я наблюдала, как пантера снова зарывается в мое подсознание, и параллельно думала о том, что у меня имеются большие сомнения насчет того, остался бы Генрих в целости и сохранности или… «Что это с тобой? — поинтересовался Генрих, когда я, наконец, вернулась в комнату. — Убежала вдруг ни с того ни с сего!..» Я коротко пересказала ему свои ощущения. «Да… рычала ты по-настоящему….» — согласился он задумчиво. Однако я почувствовала, что мои откровения не только его не пугают, но напротив подогревают, — как говорится, на вкус и на цвет…

Подсознание — тайна за семью печатями. Так стоит ли пытаться сломать их? Мое психическое «я» это сложнейшее образование, включающее в себя множество самым причудливым образом переплетающихся между собой сущностей, постепенно поднимающихся по цивилизационной шкале к современности. Моя привычная личность, мое индивидуальное «я» — всего лишь вершина дерева, уходящего корнями во тьму тысячелетий.

К описываемому периоду времени я уже обрела достаточную психологическую устойчивость и практически не страдала от одиночества. Не то чтобы я совершенно перестала нуждаться в обществе себе подобных, — нет! — однако окружающие люди перестали излишне владеть моим вниманием, мне сделалось гораздо интереснее с самой собой. Вспоминая себя в различные периоды своей жизни, я с удивлением обнаружила, насколько самодостаточным человеком была в детстве и в юности. И вот теперь, с возрастом, как бы вновь возвращалась к той изначальной самодостаточности, заново обретая ценнейшее психологическое качество, называемое на Востоке полнотой. Понятие полноты по смыслу приближается к европейской «внутренней гармонии». Вот только гармонии телесной мне достичь не удалось, я все так же болела, хотя у меня и появились такие необходимые для выживания в современном мире свойства, как невозмутимость, душевный покой и умение ждать. Но главное, я ощутила опору в самой себе и почти избавилась от страха смерти. Это придало мне удивительную силу и помогло окончательно избавиться от жалости к себе. Так завершился многолетний конфликт между моим временным «я» и моей бессмертной душой. Отныне я уже никогда не идентифицировала себя со слабым существом женского пола, каким еще совсем недавно себя представляла. Вместе с жалостью к себе несчастной пропала и потребность вымаливать сочувствие у окружающих, более того, проявление слабости другими людьми теперь лишь вызывало у меня раздражение. Я приняла себя такой, какая я есть. Пусть я много болею, пусть мне трудно, но все же я постараюсь жить по максимуму в предложенных жизнью условиях и — черт возьми! — научусь быть счастливой!

Со временем я все чаще задумывалась о том, почему я, собственно, не замужем? Ведь были же у меня достойные кандидаты в мужья! Перед моим мысленным взором проходила вереница этих самых «кандидатов», мелькали картины наших отношений. Так в чем же, черт возьми, дело?!

И вот однажды меня осенило посмотреть на все это под непривычным углом. Припоминая своих бывших поклонников, с которыми подолгу встречалась, я вдруг поняла, что наш разрыв или размолвку всегда инициировала я сама, причем начиналось это тогда, когда впереди уже маячил ЗАГС. Чем глубже я анализировала собственное поведение, тем более странным оно выглядело. До поры до времени мои отношения с любовником носили приятный и необязательный характер, но стоило мне заподозрить, что у мужчины появились матримониальные намерения, и он вот-вот сделает мне предложение, — как у меня будто крышу сносило, и я до основания разрушала все. Только один раз моему потенциальному супругу удалось отпраздновать помолвку со мной и даже отнести наши заявления в ЗАГС. Что последовало затем, думаю, понятно: на следующий же день я разорвала помолвку. Вышел скандал, мой приятель был глубоко оскорблен, так что мы с ним потом долго не общались. А я?.. Хоть совесть меня и мучила, потому что человек он был хороший и не заслуживал подобного обращения, — я ощутила покой и умиротворение, словно избавилась от тяжкого груза.

Впрочем, это был мой единственный «прокол», обычно удавалось обойтись «малой кровью» и сравнительно легко отделаться от партнера. Но если мужчина не желал расставаться ни под каким видом, в меня словно бес вселялся, и я действовала жестко и безжалостно, уничтожая саму возможность наших отношений. Происходило это само по себе, даже словно бы помимо моей воли, — как любая нормальная женщина, я мечтала иметь мужа, детей, семейный очаг… И не только мечтала, но и активно к этому стремилась, присматриваясь к потенциальным супругам и включая на полную мощность свое обаяние. Однако сделать ответственный шаг и обрести, наконец, статус замужней дамы, мне никак не удавалось. В самый последний момент из меня вдруг вырывался эмоциональный смерч, сметавший все мои матримониальные планы с лица земли. Собственное поведение, когда дело касалось замужества, меня потрясло. Не сознавая того, я постоянно разрушала все возможности для устроения своего личного женского счастья.

С этим стоило разобраться поподробнее. Когда-то Генрих давал мне на пару дней книгу шведского психолога, фамилию которого я позабыла, однако излагаемые в ней идеи показались мне тогда чертовски любопытными. Смысл «Теории сценариев» примерно в следующем: каждый человек подсознательно избирает некие сценарии своей будущей жизни, которые потом неосознанно осуществляет, причем вариантов подобных сценариев не слишком много, и все они отражены в художественной литературе. Есть определенные базовые сценарии, используемые многими людьми. В раннем возрасте это обычно сказки, например, в женском случае это может быть «Красная Шапочка», «Золушка», «Красавица и чудовище»… В подростковом возрасте, опять же подсознательно, происходит своеобразная коррекция жизненного сценария, приближающая его к общественным реалиям. Поэтому, анализируя любимые сказки и литературные произведения, с героями которых отождествлял себя в детстве и юности конкретный человек, можно прогнозировать не только его поведение, но и дальнейшую судьбу.

Вот я и попыталась однажды, отчасти в шутку, отчасти всерьез, проанализировать свои неудачи с замужеством в свете теории сценариев. То, что я в себе раскопала, вызвало у меня оторопь.

Вспоминая, какие женские образы произвели на меня в детстве неизгладимое впечатление, я с удивлением обнаружила, что в возрасте девяти-десяти лет моей любимой героиней являлась Миледи из «Трех мушкетеров». Выбор был довольно странным, и я попыталась припомнить, чем же меня привлекала эта белокурая бестия. Во-первых, я — шатенка, и по закону противоположности мне всегда нравились блондинки. Во-вторых, леди Винтер обладала недюжинным умом и хитростью, что позволяло ей участвовать в разнообразных политических интригах и зачастую переигрывать мужчин. И, наконец, в третьих, ее яростный характер: она всегда мстила своим обидчикам, не останавливаясь ни перед чем!.. Меня восхищала жестокая красавица Миледи, в то время как очаровательная мадам Бонасье, несчастная возлюбленная Дартаньяна, нисколько не волновала моего воображения. Я точно знала, что когда вырасту, буду мстить оскорбившим меня мужчинам так же беспощадно, как Миледи. Я хотела быть такой же красивой и сильной, как она, чтобы меня безумно любили, уважали и — боялись.

Своеобразный сценарий будущей жизни, не правда ли?..

Не останавливаясь на достигнутом, я продолжила свои изыскания и — вот те раз! — как я могла позабыть про тот диафильм, ведь я так его любила!.. В памяти ожили воспоминания раннего детства: темная комната, луч проектора, на выбеленной известью стене сменяются цветные кадры диафильма, кажется, по мотивам балкарского эпоса. Это сказочная история о том, как главный герой, поднимаясь в горы, сражается за что-то важное для своего племени, сначала с рогатым чудовищем, потом преодолевает еще какие-то препятствия, и в самом конце, почти у вершины, встречает рыцаря в сверкающих доспехах. Они долго бьются на мечах, пока юноша не сбивает с головы рыцаря шишак. «С головы шишак свалился…» Рыцарь оказывается прекрасной девушкой Дохонаго, — разумеется, блондинкой с волосами до пят. Сердце Дохонаго мог завоевать лишь мужчина, способный одолеть ее в бою. И вот этой прекрасной девушке-воительнице полностью принадлежала моя душа, с ее образом я бессознательно себя идентифицировала. Невозможно объяснить, почему именно воинственная Дохонаго вызывала у меня такую бурю чувств и эмоций, от страстного обожания до поклонения, сравнимого с обожествлением.

Так вот в чем дело, сказала я себе. Значит, я бессознательно осуществляю в своей жизни сценарий, связанный с Дохонаго! Я смогу полюбить мужчину, только если он победит меня в схватке, конечно, не физически, а психологически. К сожалению, после иногда весьма продолжительной и изнуряющей психологической борьбы, я всегда одерживала победу и — тотчас теряла интерес к поверженному партнеру. Получается, по натуре я — женщина-воительница, современная валькирия. И это такая же данность, как цвет моих волос или глаз.