Книга вторая
| Вид материала | Книга |
СодержаниеВеликий Поток Дао, который суть все. Игры, как одного из основополагающих законов божественного бытия Вселенной. |
- Ал. Панов школа сновидений книга вторая, 799.92kb.
- Книга первая, 3542.65kb.
- Художник В. Бондарь Перумов Н. Д. П 26 Война мага. Том Конец игры. Часть вторая: Цикл, 6887.91kb.
- Книга тома «Русская литература», 52.38kb.
- Изменение Земли и 2012 год (книга 2) Послания Основателей, 4405.79kb.
- Изменение Земли и 2012 год (книга 2) Послания Основателей, 4405.03kb.
- Вестника Космоса Книга вторая, 2982.16kb.
- Комментарий Сары Мэйо («Левый Авангард», 48/2003) Дата размещения материала на сайте:, 2448.02kb.
- Книга вторая испытание, 2347.33kb.
- Книга вторая, 2074.19kb.
Эта поездка обломилась мне случайно: я получила деньги за свой так и не вышедший роман. «Тропотун» еще долго дожидался своего часа. Наверное, в тот период я уже слишком переутомилась, у меня ослабли какие-то волевые функции и, согласно Кастанеде, моя «точка сборки» могла самопроизвольно смещаться, отчего изменялась картина видимого мира, приобретая черты магической реальности, о которой я читала в его книгах. В Коктебеле мне на глаза то и дело попадались непонятные сущности, словно сотканные из туманной материи: сероватые, похожие на шары или удлиненные людские фигуры в накинутых капюшонах. Они появлялись вблизи меня на краткое время и тотчас же исчезали. На мгновение я терялась и даже пугалась, но так как вреда они не причиняли, старалась не обращать на них внимания. Видела и многое другое.
Погода установилась ясная и теплая, к середине дня делалось жарко. Мы просыпались в десятом часу, приводили себя в порядок и, уложив пляжные принадлежности, отправлялись на базарчик. Набирали в сумки персиков, винограда, слив, миндальных орехов и направлялись в летнее кафе, где заказывали двойной кофе по-турецки, наблюдая, как он вскипает коричневой пенистой шапочкой и выплескивается из медных джезв на раскаленные камни, распространяя вокруг неповторимый утренний аромат. Потом с наслаждением курили на скамейке под кипарисом, бездумно глядя в морскую аквамариновую даль, и шли вдоль пляжа мимо дома Волошина, мимо пансионата Голубой залив, мимо аляповато изукрашенных павильончиков и ларьков, возле которых роились частично одетые, загорелые отдыхающие. Завтракали в кафе «Южное», там сравнительно сносно кормили, и уже целенаправленно двигались в Тихую бухту. Мы узнали о ней в свое предыдущее посещение Коктебеля всего за три дня до отъезда. Случайно разговорились с женщиной в кафе, чьи восторженные слова восприняли не без скепсиса, однако на следующий день решили взглянуть на это чудо природы. Шли около часа. Наконец, дорога обогнула еще одну гору, и перед нами распахнулся дивный пейзаж: длинный полумесяц из чистейшего белого песка, омываемый синими-пресиними волнами. Словно атолл кораллового рифа. Чуть поодаль от берега из воды поднималась невысокая каменная гряда в клочьях пены. По всему периметру бухты росли шарообразные экзотические деревья, под которыми стояли туземные хижины. Мы дружно вытаращились на этот феномен, бегом сбежали по тропинке и только вблизи рассмотрели, что хижины — это декорации, а экваториальные растения — замаскированные под экзотику крымские ивы. Оказывается, вчера здесь снимали фильм «Пираты ХХ века».
На ласковых коктебельских пляжах я впервые познакомилась с нудистами. На глаза «приличным» отдыхающим они не лезли и обычно базировались на отдаленном конце городского пляжа или в Тихой бухте. Ничего шокирующего в этом не было: ну, хотят люди загорать голышом — их право. И хотя в Сибири такого пока не водилось, из художественной литературы я знала, что близость к природе настойчиво пропагандировалась в начале прошлого века: вспомните «Хождение по мукам». От комплексов мы с Наташей не страдали, спокойно загорали и купались в море, а в промежутках читали или поглощали сочные фрукты, не обращая внимания на обнаженных личностей, мельтешивших в некотором отдалении.
Впрочем, случались и смешные курьезы...
Помнится, я лежала на животе, подставив спину лучам не жгучего сентябрьского солнца, и с интересом наблюдала, как ярко-зеленая ящерка таскает из-под самого моего носа крошки миндальных орехов. Она осторожно подбиралась к целлофановому пакету, куда мы бросали скорлупки, выбирала кусочек побольше, жадно хватала его и улепетывала в сторону, чтобы через какое-то время вернуться за новой добычей. В поле моего зрения медленно прошествовали волосатые мужские ноги, я почувствовала, как локоть Наташи уперся в мой бок, и услышала ее свистящий шепот «смотри». Подняла глаза и оторопела: по пляжу гордо и даже торжественно вышагивал высокий мужчина под раскрытым черным зонтом, в руке он нес большой черный дипломат. Мужчина был совершенно голым. Я проводила одинокого нудиста долгим взглядом и посмотрела на подругу: если бы мы уже не лежали на своей подстилке, то свалились бы от хохота на землю, настолько комично выглядел этот тип под зонтом со своим внушительным «хозяйством»!
Скоро мы освоились настолько, что продлили свои пляжные походы до Змеиной бухты — небольшой лагуны метров около ста длиной, по узкой полоске песчано-галечного пляжа которой были живописно разбросаны огромные камни, оторвавшиеся от вертикально обрывающейся скалы. Вода здесь была по-особому, кристально, прозрачная. Я подолгу сидела на выступавших из моря камнях, отороченных по низу водорослями и мидиями, и любовалась освещенным солнечными лучами морским дном; в этом было что-то виртуальное, словно ты через живое стекло разглядываешь другой мир. Хотя до бухты нужно было идти более полутора часов, игра стоила свеч! Змеиная располагалась таким образом, что даже в самые ветреные дни здесь царило сравнительное затишье, а вследствие отдаленности и от Коктебеля, и от Орджоникидзе народу набиралось немного. Загорали, кому как в голову взбредет, здесь собирались не нудисты по убеждениям, а сторонники естественности, которым доставляло радость загорать и купаться нагими. Да и как описать то животное наслаждение, когда твое обнаженное тело погружается в прохладную воду, и каждая его клеточка начинает петь от переизбытка тактильных ощущений!..
Единственное неудобство состояло в том, что как раз по гребню скалы над Змеиной бухтой пролегал туристический маршрут из Орджоникидзе в Судак. Ежедневно туристы в полной «боевой» амуниции проходили над нами в середине дня, и мужская часть группы так засматривалась на нежащиеся под солнцем женские тела, что раздраженному внеплановой задержкой руководителю приходилось бодрыми кликами подгонять свое заблудшее стадо.
С этим связан один забавный эпизод. В тот день мы, как обычно, загорали топлес возле облюбованного нами обломка скалы камня. Метрах в двадцати обосновалось солидное семейство в составе папы, мамы и на удивление спокойного ребенка на вид примерно лет трех, все в костюмах Адама и Евы. Еще дальше по берегу, широко раскинув руки, лежали две обнаженные нимфы — крепкие, с иссиня-белой кожей девушки, по-видимому, из Прибалтики. Часа в три сверху раздались приветственные крики, на которые мы даже не обратили внимания. День был на редкость хорош: на небе ни облачка и одновременно с моря дул легкий ветерок, приятно холодивший кожу. Спустя примерно полчаса я приподнялась на локте, извлекла из пакета сочный персик и со стоном наслаждения принялась его поедать, рассеянно поглядывая по сторонам. И вдруг заметила на крутом склоне парня, который из-за камня таращился сверху на наш уютный пляжик. Собственно, виднелась только курчавая голова. Я хмыкнула и толкнула подругу, она бросила на наблюдателя ироничный взгляд, повернулась на живот и снова задремала.
Шло время, мы предавались приятнейшей лени, лущили и щелкали миндальные орехи, плавали среди обросших водорослями камней. Выйдя в очередной раз на берег, я опять случайно увидела того же парня, наполовину высунувшись из-за своего укрытия, он ошалело глядел на раздетых женщин, живописно лежавших в свободных позах. Но теперь он спустился пониже, и я смогла его разглядеть. На вид ему было лет шестнадцать-семнадцать, и похоже он был кавказцем. «Э-э, да наш красавец еще здесь! — засмеялась я. — Как же он нагонит свою группу?» Наташа хихикнула, однако даже не удосужилась посмотреть на юношу, ее занимало другое: она извлекла из пакета аппетитную кисть «дамских пальчиков», полюбовалась на нее, положила в рот полупрозрачную виноградину и зажмурилась от удовольствия. «Кажется, мусульмане вообще не должны смотреть на обнаженных женщин, — заметила она, выплевывая косточку. — И этим делом можно заниматься только в темноте…»
Солнце клонилось к горизонту, и тень от скалы, закрывающей Змеиную бухту со стороны Орджоникидзе, все ближе подползала к нашим ногам. Пора!.. Уложив вещи, мы стали карабкаться по тропинке вверх, до Коктебеля больше часа ходьбы. Я окинула прощальным взглядом бухту, и снова наткнулась на горящие глаза юного горца, казалось, навеки сросшегося со своим камнем.
О, Коктебель!.. Ты навеки во мне, ты живешь в моей памяти. Иногда я достаю кусочек этой памяти из деревянного резного ларчика и надеваю на палец. Это кольцо с кахолонгом — белым камнем, отливающим перламутровым блеском. Когда-то я приобрела его на набережной неподалеку от дома Волошина, где мы прогуливались каждый вечер, наслаждаясь ионизированным морским воздухом, рассматривая акварели желающих подзаработать молодых художников и украшения из коктебельских самоцветов, изготовленные местными ювелирами.
Когда моя освобожденная душа, наконец, покинет утомленное жизнью тело, она непременно покружит над Тихой бухтой, на несколько мгновений опустится на поросший водорослями валун в Змеиной бухте, полюбуется напоследок причудливыми нагромождениями скал Кара-дага, — и только тогда со вздохом сожаления отбудет в беспредельность...
* * *
Однако вернемся в те дни, когда отец еще был жив, а я вовсю трудилась над вторым романом… Взаимоотношения автора и его произведения чрезвычайно деликатная материя. Написанный твоей собственной рукой текст со временем как бы отпочковывается от тебя и начинает оказывать все более явное влияние на реальную жизнь. И если, с одной стороны, написание романа требует полной самоотдачи, — с другой, доставляет необычайное, в чем-то даже мазохистическое наслаждение. За «Тропотуна» я взялась по нескольким причинам. Во-первых, чтобы вытащить себя из депрессии, в которой оказалась после «Романа о Художнике». Выше я уже упоминала, что события предыдущих лет привели меня к ощущению «расползания» собственного «я», и вот теперь, взявшись за новый роман, я как бы вновь обрела подобие формы. Каким-то непостижимым образом жесткая архитектоника, в которую «отливался» роман, оказывала влияние и на мою человеческую форму. Был и второй аспект. Не стоит забывать, что хотя меня и пролечили, мой драйв никуда не делся. Пожалуй, только протекал немного мягче и чуть лучше поддавался контролю, хотя и не настолько, чтобы раз и навсегда исчезло желание покончить с собой. Увы, оно как было, так и осталось при мне! Лишь литературная работа, творчество, поглощающее и трансформирующее излишки высоких энергий в текст, давали мне возможность существовать в неких условно-нормальных пределах. И, наконец, третье: погружение в роман напоминало плавание с аквалангом на большой глубине, одновременно завораживающе интересное и смертельно-опасное. Психическое напряжение, связанное с этой сложнейшей работой, приводило к истончению разделительного барьера между мною и миром тонких материй, из которых ткалась основа романа; порой этот барьер исчезал вовсе, — и тогда я свободно болталась между мирами, словно воздушный шарик в порывах нездешних ветров. Усугубляло это мое состояние и перманентная тяга к непознанному (что неудивительно!) — ведь философия так и не ответила мне на основополагающие вопросы бытийного характера.
Моему скептическому разуму всегда было тесно в рамках какого-либо одного учения, базирующегося на строго очерченных и не обсуждаемых постулатах. И все же однажды я натолкнулась на религию, не ограничивающую мои поиски истины и удивительным образом совпадавшую с моим тогдашним мироощущением. Это был дзен-буддизм. Как-то мой сокурсник Сергей прислал из Питера самиздатовские перепечатки книг Уоттса «Путь Дзена» и «Дух Дзена». Несколько месяцев они пролежали у меня без движения, потом, под настроение, я взялась их читать и не могла оторваться. В этой религии мне нравилось все: стремление уйти от примитивной рационалистической логики типа «да-нет», «черное-белое»; доступное объяснение того, как избавиться от навязанного с детства видения мира, чтобы увидеть реальность другими глазами и попытаться заново изучить окружающий нас мир «таковости», — другими словами, познание вещей не через данное нам кем-то описание, то есть своеобразные «очки», надеваемые при их вербализации (об этом, кстати, говорил и Кастанеда), но через наши собственные непосредственные ощущения, что позволяет приблизиться к изначальной сути вещей. Все, о чем писал Уоттс, казалось настолько естественным и понятным, что как бы подразумевалось само собой. Однако кажущаяся простота была обманчива и отнюдь не приводила к примитивности. Наверное, именно тогда я впервые задумалась над тем, какие ловушки расставляет нам наш собственный разум, выдавая модель окружающего мира, построенную нашим воображением, за реальную действительность…
Черт его знает, почему все японское вызывает у меня такой сильный отклик, цепляя в душе какие-то неизвестные мне самой струны! Подозреваю, что это не простое любопытство и не модное увлечение восточной экзотикой — нет! — между мной и Японией существует глубинная связь, ничем не объяснимое сродство. Красота во всех ее проявлениях и умение наслаждаться этой красотой, эстетизация процесса жизни и смерти — вот что чарует и околдовывает меня. Когда в юности я запала сначала на Акутагаву Рюноскэ, а позднее на Ясунари Кавабату и Юкио Мисиму, то еще не отдавала себе отчета, почему они настолько меня волнуют. Да это было и неважно! Они открывали мне настоящую Японию, давая возможность увидеть изнутри закрытый для европейцев восточный образ жизни, проникнуться свойственной японскому менталитету неторопливой созерцательностью и утонченностью чувствования. Чайная церемония… Любование игрой лунного света на заснеженных склонах гор… Любование цветами и деревьями… Поэзия Басё, Кёрай, Тиё… Иногда эта непостижимая тяга ко всему японскому удивляла даже меня саму — может, в одной из прошлых жизней я была японкой?.. Тогда вполне объяснимо и закономерно мое экзистенциальное стремление к самоубийству: мой драйв — отголосок моего прежнего существования в другой культурной традиции, где отношение к смерти и самоубийству принципиально иное, нежели в христианских странах. Отсюда мое интуитивное предпочтение Рюноскэ, Кавабаты и Мисимы, в чьих книгах присутствует неуловимое нечто, затрагивающее сокровенные глубины моего естества, отражающее темные и потаенные стороны моей души, которых никогда не касался ни один европейский писатель. Связывало меня с ними и стремление к смерти: каждый из них покончил с собой.
Японский дзен-буддизм сформировался на основе завезенного из Китая чань-буддизма, в свою очередь, возросшего на даосизме. Еще до того, как в мои руки попала рукопись Уоттса, я прочла изданную в Академгородке добротную монографию по Чань-буддизму (в японской интерпретации дзен-буддизм), откуда многое для себя почерпнула. Особенно поразила меня мысль о том, что стремление даосского монаха слиться своим индивидуальным сознанием с Потоком Дао, фактически приводит его к достижению бессмертия, — а смерти я тогда боялась панически. Переводя даосское мировоззрение в современную плоскость мышления, автор сопровождал свои заумные рассуждения математическими выкладками, их точного смысла я уже не помню, но они были, что называется, в жилу, и представлялись мне, с моим научным складом ума, на редкость доказательными и достоверными. Вот только Поток Дао, к воссоединению с которым изначально должен стремиться каждый порядочный даос, вызывал вопросы, ибо являл собой нечто непостижимое, вечное и всеобъемлющее. Отставив на время в сторону попытки понять, что такое суть этот Поток Дао, я оценила оригинальность подхода даосов к проблеме бессмертия. Идея «слияния» выглядела просто блестящей, и чем дальше, тем более казалась привлекательной и многообещающей. Рассуждала я следующим образом: что такое Поток Дао, из которого возникает все — наш реальный мир, другие миры и пр., — мне постичь не дано, хотя бы потому, что я не просветленный даосский монах. «Трансцендентные потоки» по Налимову — это я еще могу переварить и как-то себе представить: вся вселенная пронизана энергетическими полями, радиоволны несут информацию, так почему бы не существовать и мощным энерго-информационным, то есть трансцендентным, полям какой-то иной природы?.. Достигая через сатори совершенства духа и внутреннего покоя, продвинутый даос переходит на высшую ступень духовного развития, когда он способен окончательно отрешиться от своего микроскопического «я» и в экстазе слиться с трансцендентным потоком, — что влечет за собой обретение им иллюзии бессмертия. Отныне он навсегда избавился от страха смерти, преследующего каждое мыслящее существо едва ли не с рождения. Это ли не есть счастье?!
Каким-то удивительным образом в моем сознании в те годы уживались материализм и идеализм, рационалистический подход и стремление к иррациональному, мистический настрой и атеизм. Да и само научное познание, если копнуть глубже, представляет собой весьма зыбкую эмпирическую штуковину, отчасти опирающуюся на физические опыты, отчасти на фантизии, называемые теориями и гипотезами, которые описывают мировые закономерности с помощью математических формул и более-менее отражают действительность, что отнюдь не подтверждает их правильность, — со временем теории меняются, появляется новый математический аппарат, и так до бесконечности. Потому-то я и заинтересовалась «альтернативными» источниками знаний, проходившими в наше атеистическое время исключительно под титлом «мистика»! Причем, под «мистику» подпадало все, не вписывающееся в рамки официальной науки: магия белая и черная, уфология, астрология, спиритизм, учение Блаватской, йога, Рерихи, парапсихология и пр.
Странно, что до увлечения разномастной нездешностью я никогда не задумывалась над тем, как же, собственно, я думаю?.. Однако, начиная со Шри Ауробинды и его «Интегральной йоги», стала наблюдать за собой и анализировать процесс мышления. Получалось довольно занятно! Оказывается, мысли у меня в мозгу рождаются или в виде образов, или в виде каких-то иных, не совсем понятных мне форм, которые на Востоке называют мыслеформами. Они-то, эти самые мыслеформы, и являются основой моего мышления, моими мыслями, которые я затем стараюсь вербализовать, то есть облечь в словесную форму, — что возможно далеко не всегда, потому что мыслеформа содержит большое количество информации, часть которой утрачивается при ее преобразовании в устную или письменную речь. Процесс подобного перевода с языка мозга на язык слов практически не осознается нами и протекает автоматически. Наблюдение над собой помогло мне увидеть многое. Так, не отдавая себе в том отчета, я постоянно вела мысленный диалог, впрочем, иногда переходя и на монолог. Разговаривала сама с собой или с воображаемым собеседником, проигрывая в уме разнообразные жизненные ситуации, реально происшедшие или вымышленные, пыталась их осмыслить и переиначить по-своему, если они по каким-либо причинам меня не устраивали или разрешились не так, как мне того хотелось. Но одним из первейших условий альтернативного способа познания является «остановка внутреннего диалога» — на этом основаны все техники медитации. Медитация же занимала меня всерьез, поскольку давала возможность заглянуть в собственное подсознание.
Дама я настырная, и если уж вбила себе в голову, что мне необходимо остановить внутренний диалог в целях самосовершенствования, то я его и остановила! Правда, с большим трудом: мое alter ego оказалось удивительно болтливым и ни в какую не желало замолкать. Параллельно выяснилось, что некоторые люди вообще не ведут этого самого диалога, а мыслят исключительно образами. Подобных уникумов обнаружилось двое: Генрих Петрович и моя сокурсница Вера. Конечно, я долго пытала и того, и другую по этому поводу, но ничего путного не выяснила: они так мыслили с детства. Наконец, я научилась убирать прыгающие в голове мысли и обходиться без вербализации всего и вся, однако медитировать в полную силу мне было не дано. И не потому, что глубокая медитация что-то сверхсложное — нет! Избавившись путем тренировок от раздвоенности сознания, я довольно легко входила в состояние легкой медитации, но вот дальше... Я уже тогда понимала, что мое подсознание слишком опасная и непредсказуемая субстанция, чтобы относиться к нему на «ты»! Здесь требовались осторожность и деликатность. Когда я погружалась в поверхностную медитацию, за которой следует более глубокая и интересная стадия, я вдруг начинала ощущать сильнейший дискомфорт, — словно внутри меня загорался ярко-красный сигнал опасности: остановись! нельзя!! угроза для жизни!!! Нарастало интуитивное чувство, что, погрузившись в глубокую медитацию, я уже не смогу очнуться. Всякий раз у меня возникало отчетливое внутреннее знание: для меня лично встреча с собственным подсознанием равносильна смерти. В самом прямом смысле этого слова. Вняв предупреждению, я не рискнула поставить на кон собственную жизнь в игре со своим подсознанием, и медитировала на «дозволенном» уровне.
Этого своеобразного табу я не нарушила ни разу.
Тем не менее, со мной происходили удивительные вещи! Происходили сами по себе, потому что мои усилия, затраченные на медитации и внутреннюю духовную работу, были весьма поверхностны и непостоянны. Другое дело — роман. Над ним я трудилась в полную силу! Через «не могу», через различные телесные «болячки», не обращая внимания на внешние обстоятельства, которые, в основном, сводились к элементарной борьбе за выживание, — ибо условия моей жизни в материальном плане перманентно балансировали на краю катастрофы, не говоря уже о том, что часто нечего было есть, и пачка магазинных пельменей представлялась недостижимой роскошью и верхом благосостояния.
Моменты расширение сознания — каждый, кто хоть немного интересовался эзотерикой, понимает, о чем идет речь, — всегда становились для меня шокирующим прорывом в неизведанное и до самых основ потрясали все мое существо. Силы, которые распоряжаются нами на земле, действовали безотносительно моего желания, не оставляя мне права выбора. Меня просто брали за шиворот и швыряли в познание трансендентного, как слепого котенка в воду: выплывет — хорошо, не выплывет — так тому и быть. Перечитывая свой дневник, я сегодня удивляюсь кратости описания того переживания, которое произвело во мне настоящий мировоззренческий переворот. Вот эта запись.
«…А недавно ощутила и видела Поток Дао. Невозможно описать — поток прозрачного и безличного нечто, энергии, жизненной силы, — Который Рождает Всё. Он течет в каком-то ином измерении. Бесконечность пространства и времени... И все мы — его часть, как микробы или атомы — часть человека».
И — ничего больше, никаких комментариев.
Почему я не помню точно, произошло это в апреле или в марте, — потому что обратилась к дневнику далеко не сразу. Описывать подобные вещи по горячим следам в принципе невозможно. Какое-то время ты пребываешь в состоянии психологического ступора, и только немного придя в себя, начинаешь предпринимать робкие попытки осознать и проанализировать случившиеся. Наверное, это связано с тем, что любой прорыв в иновидение, который в восточных религиях называют сатори — озарение, — оказывает настолько шоковое действие на психику, что человеку представляется, будто на его голову обрушился весь мир, и он автоматически впадает в состояние оцепенения всей своей мыслительной и чувственной сферы. Во всяком случае, так происходит со мной. Что неудивительно — мое мировосприятие внезапно подвергается столь мощной атаке неизвестных мне сил, не идущих ни в какое сравнение с моими собственными психическими силами, что должно пройти время, прежде чем я снова смогу собрать воедино вдребезги разлетевшуюся картину мира и заново интегрировать свою личность, только уже на качественно другом уровне.
Не стану снова подробно останавливаться на происхождении подобных видений. Осознание явленного предполагает духовный рост, — а это требует времени. Сейчас же попытаюсь отразить те свои ощущения, для интерпретации которых более десяти лет тому назад у меня не нашлось адекватных слов и понятий. Только, боюсь, моя попытка будет чем-то напоминать фантастический рассказ Станислава Лема, название которого не помню, а сюжет примерно такой... Главный герой прилетает на какую-то планету, и местные жители приглашают его поохотиться на сепулек. Он легкомысленно соглашается, а потом его начинает мучить вопрос, что за сепульки такие, может, они опасны?.. При этом он стесняется своей некомпетентности и окольными путями старается выяснить, на кого сепульки похожи, большие они или маленькие, хищные или травоядные… Однако прояснить ситуацию никак не удается. Наконец, он натыкается на местный словарь и, обрадованный, — сейчас он все узнает! — начинает искать слово «сепулька». Находит: «сепулька» — см. «сепуляне»; «сепуляне» — см. «сепульский»; «сепульский» — см. «сепулянский»; «сепулянский» — см. «сепулька»… Круг замыкается. Он уже и жизни не рад, но все же, преодолевая сомнения и страх, отправляется на охоту, где его едва не сжирает эта самая сепулька, оказавшаяся жутким монстром.
Озарения на это и озарения, что они совершенно не программируемы. В твою обыденную жизнь внезапно вмешивается Воля, абсолютно не соизмеримая с человеческой. Вдруг Кто-то неожиданно распахивает перед тобой дверь в другой мир, предоставляя возможность побывать там и вернуться обратно. Это происходит спонтанно, безо всякой подготовки, по каким-то нечеловеческим причинам, которые так навсегда и останутся тайной. Именно так это все и произошло в тот достопамятный вечер. Перед моими глазами словно раздвинулись некие ширмы, на которых нарисована наша реальность, и я увидела...
^ Великий Поток Дао, который суть все.
Нет, привычная реальность никуда не делась, но словно отступила на второй план. Даже не так! Увеличилось число измерений этой реальности. Снова не то!.. Сквозь привычную реальность проявилось какое-то иное бытиё, неизмеримо более масштабное и значимое, нежели тот обжитой мирок, в котором мы обычно пребываем. Моя крохотная комнатка никуда не делась, не растворилась, не исчезла, но как бы потеряла свой смысл и утратила значимость. Она словно существовала и одновременно не существовала. Я видела всю зыбкость и ненастоящность своего прежнего мира, и теперь точно понимала выражение «иллюзия Майи»… Настоящим был только Поток. И это, на самом деле, был поток!.. Который, медленно и величаво, протекал из бесконечности прошлых пространств и времен в бесконечность будущих пространств и времен. Словно бескрайняя и бесконечная река. Странным и удивительным образом в нем в каком-то первозданном, смешанном виде сосуществовало всё: вселенные, энергии, силы, пространство, время… ВСЁ!! Я видела и воспринимала это без слов, ибо вербализовать открывшееся мне Знание, перевести его на человеческий язык не представлялось возможным. Когда тебе вдруг открывается нечто, и ты начинаешь видеть, — объяснений не требуется!.. Ты просто получаешь Знание, как откровение, как дар небес, которого, быть может, не заслуживаешь…
Я была в Потоке два дня. Затем видение стало блекнуть и отдаляться, пока не ушло совсем. Приоткрывшиеся на мгновение ширмы, с начертанными на них иллюзорными картинами Майи, изображающими нашу привычную реальность, задвинулись вновь. Я тогда думала — навсегда. Теперь я понимала, к чему стремятся даосские монахи. Зачем они, используя различные экстремальные психотехники, иногда приводящие к помешательству, пытаются пробиться сквозь привычную картину реальности в другие измерения, не доступные для обычных людей. Но только я здесь причем?! Размышляла я через какое-то время, стараясь хоть отчасти осмыслить явленное. Зачем мне приоткрылось это — ведь я не даосский монах, положивший всю свою жизнь, чтобы добыть заветное сатори и обрести бессмертие!!
Сколько раз я задавалась вопросом, каким образом все это вижу?! Именно вижу!.. Тем самым пресловутым третьим глазом, о котором твердят все тайные учения и восточные религии, и в существование которого я никогда не верила. Читала в умных книгах, что этот способ видения открывается при расширении сознания и как-то связан с гипоталямусом, который якобы является рудиментарным третьим глазом, находящимся во лбу, — им-то и пользовались наши древнейшие предки, сплошь обладавшие уникальными паранормальными способностями… Не знаю. Возможно.
Прошел почти год, прежде чем я вновь увидела Поток Дао. Это было связано с Иреной. Маленькой черной кошкой-пантерой, на тот момент бывшей моим самым близким существом в мире. У меня тогда была дурацкая идея, что Ирена должна быть абсолютно свободной. В тот вечер кошка, как обычно, убежала на прогулку. А ближе к утру я проснулась от тревожного, свербящего чувства. И вдруг — увидела… Мне вновь открылся Великий Поток Дао. Я плыла в Нем вместе со всей вселенной, вместе с бесконечным числом других жизней и каких-то неизвестных мне материй и энергий, вместе с неразделенным конгломератом пространства-времени. Поток медленно нес меня куда-то, — и вдруг я заметила Ирену: она находилась вне Потока. Кошка смотрела мне вслед, — а меня уносило все дальше и дальше от нее. Каким-то сверхчувственным знанием я поняла, что Ирена выпала из времени нашей вселенной, — то есть, умерла. Я проснулась и вскочила с дивана, порываясь бежать на улицу. Но за окнами стояла непроглядная ночь. Искать черную кошку в чернильной августовской ночи было совершенно бессмысленно. Подчинившись голосу разума, я решила дождаться рассвета.
А утром кошка вернулась, и я вздохнула с облегчением — видение меня обмануло!..
Увы, не обмануло… Ирена умерла на третий день. У нее оказались переломаны кости таза, вероятно, угодила под машину. Я тяжело переживала ее смерть. Словно мне в сердце всадили нож, в самом прямом смысле этого слова. Каким-то загадочным образом черная кошачья ведьмочка оказалась связана с моим биополем и, покидая этот мир, причинила моему телу настоящие физические страдания. Однако и уйдя, она не оставила меня в покое: ее бесплотная тень навещала меня несколько раз. Чтобы отпустить Ирену навсегда, я постаралась заглушить в себе боль утраты, осталась лишь печаль. Ее фотография висит у меня в спальне. Я написала повесть «Ирена — черная кошка». А когда через много лет принимала крещение, то совершила сознательный грех, присоединив к данному мне при рождении имени еще два: Ирена и Барбара, — так звали моих любимых кошек. Знаю, это не христианский подход, но все же надеюсь, что когда-нибудь там, за гранью, повстречаю и смогу узнать души этих дорогих мне созданий.
С кошачьим племенем у меня мистическая связь. Я родилась в год Кота, в марте месяце, и по гороскопу «Двойная Белая Кошка». Мне хочется убить любого, на ком надета шапка из рыси или леопардовое манто. Помню, как однажды долго шла по улице следом за девушкой в пестром полушубке из кошачьих шкурок, с ненавистью глядя ей в спину. У меня было чувство, что на ней одежда из кожи моих близких родственников. Я ли это была, или большая хищная кошка, обитающая в моем подсознании, — прекрасная черная пантера, являющаяся одной из моих ипостасей? Сейчас этот великолепный зверь расслабленно дремлет в самой сердцевине моего существа, наблюдая окружающее сквозь дымку тысячелетий. Я — кошка, или все-таки человек? Может, то и другое одновременно?.. Никто и никогда с полной уверенностью не сможет ответить на «самые простые» вопросы: кто он на самом деле? откуда? с какой целью послан в этот мир?.. Никто и никогда.
* * *
Есть буддийская притча о монахе, который спит и во сне видит бабочку, а потом просыпается и размышляет: может быть, это бабочка сейчас спит и видит во сне монаха?.. Так что же такое реальность?! Я смотрю в окно на цветущую черемуху. Идет дождь, ветер раскачивает ветви, осыпанные гроздями белых мелких цветков. Это красиво. Мне кажется, я ощущаю запах цветущей черемухи. Что видит этот куст? Как воспринимает мир? Как воспринимает мир моя тайская кошка, которая сидит на стуле и неотрывно смотрит на меня голубыми круглыми глазами? Видит ли она во мне большую, ходящую на задних лапах кошку, которая периодически меняет свою шкуру в зависимости от погоды, или кого-то еще?.. Возможен ли иной способ видения — и не к этому ли стремятся буддийские монахи?..
С течением времени истинная суть жизни понемногу проступает сквозь иллюзорную вуаль Майи, обнажая сокровенную подоплеку событий, укрытую от поверхностного взгляда. Тех самых событий прошлого, которые уже давным-давно пережиты и, казалось бы, не имеют никакого значения. Но если однажды пронаблюдать всю цепь причинно–следственных связей, которые прежде проходили мимо твоего внимания, вдруг поражаешься железной логике, с которой действует вселенная, и в памяти всплывает поговорка: «жернова Господа мелют медленно и неотвратимо…» Так я открыла для себя закон Кармы. Вместе с этим пришло осознание того, что я должна приложить максимум усилий, чтобы понять, зачем я здесь; понять и постараться выполнить поставленные передо мной задачи. Поставленные — Кем или Чем?.. Почему — должна?! Навряд ли ответы на эти вопросы лежат на земном плане бытия. И с этим необходимо смириться, просто приняв как данность.
Увы, смирение никогда не входило в число моих добродетелей! Мне было трудно смириться даже с фактом своего рождения, произошедшим помимо моей воли. Еще сложнее было принять, что и моя жизнь — моя!! — не является сугубо моей собственностью, а находится в ведении высших сил, которым дозволено решать: жить мне или умереть.
Как я теперь вижу, моя болезнь была не наказанием за грехи, но неким вектором, направляющим мою деятельность в нужное русло. Малейшее отклонение от намеченного для меня Судьбой плана, каралось, чем дальше, тем жестче и безжалостней. Я уже упоминала, что самым трудным оказалось не столько постичь замысел, уготовленный мне Судьбой, но — сначала согласиться с ним, и потом принять. Трудным, ибо в моей голове на протяжении многих лет вызревала совершенно иная модель будущей взрослой жизни. Солидный ученый, астрофизик, но никак не сочинитель… Можно ли посвятить жизнь фантазиям, игре?.. Это так несерьезно! А уж поверьте мне на слово, к постижению смысла собственной жизни я относилась очень серьезно! Ибо без подведения какого-либо рационального фундамента под мое собственное существование на земле, оно становилось зыбким и ускользающим, словно растворяясь в бесконечной череде народов, времен и цивилизаций, и низводя мое собственное бытие к бесконечно малой величине. Постижение смысла потому-то и стало для меня таким мучительным и страшным, что я относилась к этому вопросу с маниакальной серьезностью, будучи не в состоянии, легкомысленно положившись на Судьбу, отдаться самому процессу существования и насладиться им сполна. Нет! я всегда боролась со своей Судьбой, напрочь отметая все ее подсказки, не желая слушать никаких предупреждений! И только спустя годы, наконец, осознала всю смехотворность собственной серьезности и значимость Игры.
^ Игры, как одного из основополагающих законов божественного бытия Вселенной.
Мое серьезное отношение к жизни, неприятие игры в жизнь, игры с жизнью, которые так свойственны натурам авантюрным, проистекало из ощущения собственной значимости в этом мире. В этом чувстве нет ничего плохого, ощущение собственной значимости является одной из составляющих, делающих личность личностью. Сколько себя помню, оно присутствовало у меня всегда, пожалуй, даже в избытке. Но может ли человек с фантазией не быть в душе авантюристом? Ведь ощущать себя правильным человеком, еще не значит им быть… И когда однажды я посмотрела на себя трезвым взглядом — искренне изумилась открывшейся моему взору картине. В какие только идиотские истории я ни попадала, причем, исключительно по собственной инициативе! Оказывается, всю свою жизнь я действительно следовала сомнительной французской пословице, вычитанной еще в юности: «Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть…»
Однако присутствие у меня авантюрной жилки отнюдь не исключало сверхсерьезного, с каким-то даже надрывом, отношения к жизни — свойственного, впрочем, большинству русских. В свое время я запомнила рассуждения Константина Симонова о серьезном отношении русского человека к своему делу, к жизни, войне, любви и, наконец, игре, отношении, которое исключает любую двойственность. Свои выводы он сделал, побывав на севере у летчиков. Русские мрачно сидели в ожидании боевых вылетов, в то время как их английские коллеги, с удовольствием играли на бильярде, что не мешало им отлично воевать. Здесь-то Симонов и замечает в своих записках, что для русского человека несовместимы серьезное дело и игра, пишет о трагичности русской натуры и мрачном взгляде на мир, что приводит к иррациональному и даже маргинальному стилю жизни. Почему-то его слова здорово задели меня за живое, и я долго присматривалась к себе, пытаясь понять, прав был писатель или же нет относительно русского характера. Скорее, все-таки прав!.. Ведь не зря же я, решившись написать «Тропотуна», шла к своей цели через все: отсутствие здоровья, постоянное недоедание, ужас смерти и небытия, преодоление драйва. Того самого проклятого драйва, который был моим наказанием, но одновременно распахивал дверь в иные пределы, выводящие за границы привычного существования. С мрачной целеустремленностью шла через непереносимое, доходящее до какого-то вселенского абсолюта одиночество. Одиночество такой силы и остроты, преодолеть которое, не повредившись в рассудке, удается немногим. И, пройдя все это, вдруг осознала, что участвую в Великой Игре, ведущейся по неизвестным мне правилам, о которых можно лишь догадываться, — этакий грандиозный Космический покер, главным условием выигрыша в котором являются терпение и самообладание.
Долгие годы неосознанно считая себя пупом земли, я была преисполнена серьезности и важности значительной персоны, на чью долю выпало много страданий, поднявшись над которыми, она, эта самая персона, превратила их в источник творчества. Мысль не моя, отдает 19 веком, и все же я искренне причисляла себя к страдальцем, которые, несмотря ни на что, вопреки всему и т.д., и т.п. — продираются сквозь тернии к далеким звездам. Это утешало и придавало силы бороться с жизненными обстоятельствами, собственной судьбой, недоброжелателями… Да мало ли найдется поводов для борьбы!.. Зато какое облегчение приносила мысль, что все мои несчастья — плата за творчество. А рассуждала я именно так, — что неудивительно, ведь вся литература 19-20 вв. проникнута идеей пользы страданий для становления души и очищения души посредством страданий. Лермонтов, Достоевский, Толстой, Чехов, Булгаков представлялись небожителями, которым я безоговорочно верила. Ну, может, не совсем безоговорочно, — однако идея страдания за нечто высокое была мне, без сомнения, близка. Но теперь-то я знаю, что страдание не столько возвышает душу, сколько выжигает ее дотла, превращая в бесплодную пустыню! К высшей цели можно идти и радостно, глядя вокруг себя не со страхом и ненавистью, а с любовью…
Но тогда… как же я страдала!.. В этом должен был быть какой-то высший смысл. Я его искала и нашла. Мне казалось, что я открыла Универсальный Закон Бытия, в соответствии с которым, Творцы (к коим я безоговорочно причисляла и себя) обязаны заплатить самую страшную и высокую цену за свой талант, за саму возможность творить. И чем больше тебе дано — тем страшней грядущая расплата… Что ж, хоть какое-то разумное объяснение собственным невзгодам, к тому же, весьма льстившее самолюбию! А самолюбия мне было не занимать… Гордыня во всех ее проявлениях была тем стержнем моей личности, на котором держалось многое. Неимоверная, люциферова, гордыня. Но существует ли плата за творчество в действительности, или это лишь игра воображения? Сегодня, с высоты прожитых лет, я довольно скептически отношусь к своему заумному обобщению, возведенному мною в ранг Универсального Закона, хотя… не исключаю полностью, что что-то такое есть, — как частный случай великого кармического круговращения.
Слишком европейское мышление мешало мне принять простую истину, на Востоке доступную пониманию каждого ребенка: следуй за своей Судьбой… Увы, услышать Голос Вселенной дано не каждому! Умение слушать и слышать есть нечто высшее в сравнении с рационально-рассудочным восприятием действительности, которое доминирует в повседневной жизни. Это проявляется не сразу, а постепенно вызревает внутри нас по мере восхождения души к Богу. Тому самому, который внутри нас, но до которого столь мучительно трудно достучаться сквозь толстую корку обид, злобы и ненависти, нарастающих в течение жизни. Прорваться к себе истинному, глубинному, ощутить в себе Божественное Начало — вот сверхзадача каждого мыслящего существа.
Всего этого я тогда еще не сознавала. Квинтэссенцией моего существования являлись страх перед жизнью и полнейшая беззащитность перед диктатом обстоятельств. Я убегала от жестоких реалий жизни в работу над романом, потому что только работа давала мне силы удерживаться на плаву, не захлебнуться, не уйти с головой на самое дно, не потерять рассудок, не растратить себя по мелочам и даже, как это ни парадоксально, — иногда вдруг до боли ощутить всю полноту и радость бытия в этом подлунном мире. Странно, что я не сломалась. Не только смогла выжить, но и собрала себя заново. Научилась жить в предложенных Судьбой обстоятельствах, и не просто жить, а с удовольствием!.. Но это уже после… потом… А тогда меня удерживало на поверхности лишь чувство, вернее, внутреннее знание, что я предназначена для чего-то значительного. И это ни на чем не основанное знание-чувство, ощущаемое внутри себя, придавало мне силы.
Гордыня. Люциферова гордыня. Или — знание души?..
Смирения — вот чего мне недоставало! Не в том примитивном смысле, который мы обычно вкладываем в это понятие, подразумевая слабость и пассивное отношение к жизни, но в его первородном значении, свойственном восточной философии и раннему христианству, — в значении принятия жизненных обстоятельств, когда смирение не есть слабость, но сила, — сила духа. «Смирение паче гордости…» Увы, человек слаб и грешен. Как часто люди путают слабость души со смирением! Не умея противиться невзгодам, слабый человек складывает руки и начинает тонуть, тонуть спокойно и тихо, вроде бы даже веруя в Бога и декларируя смирение. Почти святой, живущий на земле… И горе глупцам, попавшимся на нехитрую удочку этого слабака, надевшего маску христианского смирения и как должное принимающего поклонение окружающих: его показное смирение всего лишь вывернутая наизнанку гордыня, еще более отвратительная из-за натянутого на нее камуфляжа!.. Пока жена колотиться, как рыба об лед, зарабатывая деньги на содержание мужа и детей, ее благоверный философствует на отвлеченные темы, трескает водку и рассуждает о непротивлении злу...
В детстве я ничего не боялась. Страх перед жизнью появился значительно позднее как результат болезни и физической слабости. Но слабость была мне противна всегда, может быть, именно вследствие того, что я сама сделалась слабой, нуждающейся в защите и опеке. Я стала бояться жизни, потому что понимала, что больна, слаба, доверчива, склонная к рефлексии, не умею бороться за место под солнцем. У меня еще долго сохранялась иллюзия, будто добиваться чего-то хитростью и интригами не только безнравственно, но и унизительно. «Сами заметят, сами дадут…» Какой наив!.. Никто не заметит и никогда не оценит по достоинству, еще и утопят. Мир — акула, за много километров чующая запах крови и готовая сожрать, едва заметит слабость. Но в юности я этого не понимала, как не понимала и того, что Судьба ставит передо мной задачу излечиться от собственной слабости и преодолеть страх перед жизнью, избавившись от всего, подспудно отравляющего жизнь современного человека, вызывая неврозы и психические расстройства. Потому что жалость к себе, страх одиночества, страх потерять близкого человека, страх остаться без денег и поддержки, прячется в нашем подсознании, а когда прорывается в сознание, целиком захватывают личность, парализуя волю к жизни. Моим самым уязвимым местом оказалась любовь к близким, сначала к бабушке, потом к матери… Когда же после смерти матери наладились мои отношения с отцом, я подсознательно опять стала воспринимать его почти виртуальное присутствие как защиту от жизни, пусть призрачную и далекую, но все же защиту. Достаточно было того, что он просто существует на белом свете, пусть и за тысячи километров, — в крайнем случае я всегда могла рассчитывать на него. Но скоро Судьба лишила меня даже этой призрачной защиты. Я должна была отыскать опору в себе, определить тот стержень, который даст мне силы выжить и интегрировать новую личность. Должна была, наконец, стать сама собой.
Смысл моей жизни придавало лишь творчество. Изо всех сил я цеплялась за писание романа, как за ту последнюю соломинку, что способна удержать меня на плаву. Жизнь вне творчества представлялась мне бессмысленным хаосом, безжалостным и глухо-равнодушным к моим переживаниям, и от этого еще более страшным. И еще я понимала, что не проживу и нескольких дней, если не смогу внятно объяснить самой себе смысл собственного пребывания в этом мире. Потому что бессмысленное существование страшнее смерти. Страшнее и мучительнее. Драйв, неотвратимо влекущий меня к самоубийству, отчасти и означал утерю мной экзистенциального начала — того душевного стержня, который с юности придавал мне силы жить и бороться, — утерю мечты сделаться астрофизиком. Поразительно, насколько сильно мечта — иллюзия — может воздействовать на нашу жизнь!.. Интуиция подсказывала мне, что, только вновь обретя смысл существования, в поле которого сможет обитать моя душа, пусть опираясь уже на другую иллюзию — литературное творчество, — я найду в себе силы жить дальше. Потеря неуловимого экзистенциального начала оказалась для меня тождественна потере собственной души. Без души я жить не могла. Я — не могла…
Зато стоило мне сесть за пишущую машинку — и окружающее исчезало, словно по мановению волшебной палочки, и время останавливало свой бег, вернее, текло уже по каким-то другим, неизвестным законам, непостижимым образом сопрягаясь с реальным, не напрямую, а как-то косвенно и своеобычно. Проскальзывая в тот, другой мир, я притворяла за собой призрачную дверь, оставляя небольшую щель, чтобы иметь возможность вернуться, и — забывала обо всем на свете. Материальный мир исчезал, затмеваемый яркостью воображения, чьи образы через несколько мгновений становились гораздо реальнее самой реальности. Стоило мне поставить чайник на электроплиту «на десять минут, пока закипит» и сесть за письменный стол — и дело обычно заканчивалось катастрофой. Хорошо, если чайник просто выкипал… Почему-то я была неравнодушна к прозрачным чайникам из закаленного стекла — в них есть что-то особенное. Наблюдая сквозь прозрачные стенки за образованием пузырьков в закипающей воде, я впадала в почти медитативное состояние. Вот появляются первые воздушные пузырьки, словно приросшие ко дну чайника, по мере нагревания их становится все больше, они делаются все активнее и начинают выяснять между собой отношения, некоторые внезапно отрываются от дна и поднимаются вверх… Количество пузырьков резко увеличивается, и вода в чайнике приобретает белесый оттенок; мелкие пузырьки начинают сливаться, образуя все более крупные пузыри, всплывающие к поверхности воды и вызывающие бурное кипение. Процесс закипания всегда вызывал у меня ассоциации с образованием солнечной системы в миниатюре, — когда из маленьких частичек вещества формируются все более крупные, образуя затем солнце и планеты, несущиеся по своим космическим орбитам.
Стеклянных чайников, которые успели выкипеть и раскалиться докрасна, на моем счету было три. Остывая, они пошли трещинами и лопнули. К сожалению, им не повезло, — в романном мире время течет совершенно иначе... Но страдали не только чайники. Выкипала и сгорала до угольев поставленная вариться картошка, наполняя кухню едким вонючим дымом. Я постоянно питалась подгорелой кашей и мысленно костерила себя на чем свет стоит, отчищая кастрюлю от очередной сгоревшей свеклы. Единственной кухонной утварью, стойко выдерживающей мои творческие «выпадения», оказался поживший алюминиевый чайник, сгоравший несколько раз, который мне так и не удалось оттереть от въевшейся черной копоти, сколько ни пыталась. И вот в один прекрасный день, с тоской озирая плавающую в густом дыму кухню, я, наконец, осознала, что не способна контролировать себя в той реальности и что мне необходимо внешнее воздействие, чтобы вернуться оттуда в нужное в этой реальности время. Вопрос решился просто: я стала заводить будильник. С тех пор этот красный механический монстр действовал безотказно, своим оглушительным звоном возвращая меня к действительности.
Ночью наступает мое время. Днем я живу по инерции, просто потому, что нормальному человеку положено бодрствовать днем. Просыпаюсь по-настоящему после захода солнца и чувствую прилив сил и энергии. Только вечером и ночью я в полной мере ощущаю себя самой собой, словно в дневное время какая-то, быть может, даже главная часть меня дремлет, не обозначаясь на поверхности сознания и предпочитая сумерки и темноту. Проходя через светлое время суток в своеобразном полусне, ночью я внезапно оживаю, а пик интеллектуальной активности вообще наступает после полуночи. Поэтому я часто писала по ночам, когда над городом опрокинутой чашей повисала тишина, и мое восприятие обострялись до предела, писала до тех пор, пока не становилось страшно, и не возникало отчетливое ощущение, будто кто-то стоит у меня за спиной. Мне нравится то особое состояние, которое возникает в процессе работы, когда нервное напряжение достигает такой степени, что любой посторонний звук: будь то стук упавшей на пол ручки, внезапно загудевшая в ванной труба, или прыгнувшая на стол кошка, — производит впечатление взрыва, пугает до смерти и заставляет на полметра подскакивать на стуле. И даже не столько пугает, сколько вызывает шок от мгновенного переноса из одной реальности в другую.
Иногда я не выходила из дома по несколько дней и совершенно теряла почву под ногами, полностью переносясь в воображаемый мир, живший по своим собственным законам. В этом крылась определенная опасность. Можно настолько удалиться от реальности, следуя полету фантазии, что уже не вернешься назад, и будешь вечно плутать по хитроумным лабиринтам вымышленной вселенной. Поэтому, прервав затворничество, я «отправлялась в люди». Но чтобы выйти из особого состояния «романного существования» и опуститься на грешную землю, приходилось предпринимать немалое психологическое усилие. За время своей добровольной аскезы я отвыкала от внешнего мира, и обычная городская жизнь за стенами квартиры начинала представляться чем-то незнакомым и опасным. Короче, я попросту дичала в одиночестве, общаясь не с нормальными людьми во плоти и крови, а со своими бесплотными персонажами, и испытывала напряжение и страх от неизбежной встречи с окружающей действительностью. При этом я отлично отдавала себе отчет, что в процессе работы мое состояние и восприятие меняются настолько значительно, что человеку со стороны я могу казаться невменяемой. Однако сумасшедшие — хитрые ребята! Если я сейчас не готова к встрече с «нормальными» людьми, то вполне способна общаться со «своими»...
После публикации «Повести о Леночке» Нонна сделалась для меня «своей». Я заглядывала в комнату с табличкой «Отдел прозы» и попадала в палату для умалишенных в легкой стадии. Нонна была тогда завотделом и восседала за одним из трех вечно заваленных рукописями столов. Непривычно высокие, грязноватые потолки, стеллажи с папками, в которых дожидались своей очереди еще не прочтенные шедевры, пара потертых кресел и несколько стульев — редакция отдела прозы, служившая своеобразным центром притяжения всего мужского коллектива «Сибирского журнала». В те годы она была чертовски хороша: пышные темные волосы, зеленые глаза, в которых при взгляде на индивидуумов противоположного пола словно зажигались прожекторы на тысячу свечей. На авторов, а это были в основном мужчины, чары Нонны действовали безотказно, так что, несмотря на порой достаточно жесткую редактуру, подчинялись они ей беспрекословно. Как ни странно, уже более десяти лет редактируя прозу, она оставалась хорошим поэтом. Мои заморочки ее нисколько не удивляли, более того, воспринимались как должное: ну, пишет человек роман… Да и сама она порой выпадала из реальности, особенно когда писала поэмы. В общем, Нонна меня понимала — и этим сказано все.
Если было время, а время для меня у нее находилось практически всегда, мы заваривали кофе или чай из трав, которые она приносила из дома и беседовали. Подключались другие редакторы, кто-то заходил в комнату и присоединялся к чаепитию, пересказывали свежие литературные новости, сочиняли небылицы, читали стихи… Круговорот жизни захватывал меня, приводя в норму и опуская на твердую землю. Потом я ходила по магазинам в поисках минтая для кошки, заглядывала на рынок и, наконец, возвращалась домой, к пишущей машинке.
Ночные бдения чреваты бессонницей. Чтобы выйти состояния нервного возбуждения, совершенно необходимого при работе, нужно время, иногда довольно длительное. Творческая лихорадка — хотя и весьма продуктивное, но все же болезненное состояние, чем-то напоминающее маниакальное. Отличие в том, что писатель или художник в какой-то мере обучается его контролировать, включая и выключая по собственной воле, — впрочем, это получается не всегда: все-таки человек не машина, которую можно мгновенно вырубить, повернув нужный тумблер.
В тот день разразилась сильнейшая магнитная буря. Возмущения магнитного поля, связанные с солнечной активностью, приближением холодного или теплого воздушных фронтов и тому подобными природными катаклизмами, производят на меня двоякое действие: я либо становлюсь гиперактивной, и меня переполняют силы немереные, либо наоборот впадаю в сонливое состояние и чувствую себя, как медведь в преддверии зимней спячки. Тогда единственным моим желанием становится завалиться на диван, свернуться клубком и дремать. К ночи я ощутила огромный прилив сил и работала часов до трех, а когда улеглась, никак не могла заснуть и бесконечно ворочалась с боку на бок, стараясь найти то удобное положение, при котором, наконец, удастся отключиться. Если нападает бессонница, меня всегда преследует одна и та же иллюзия, что стоит комфортно устроиться в постели — и тотчас уснешь. И хотя я прекрасно знаю, что это именно иллюзия и что, сколько ни переворачивайся, сон все равно не придет, однако предпринимаю все новые попытки найти удобную позу и расслабиться. Как ни странно, это иногда срабатывает!
В общем, я долго укладывалась и так, и сяк, мысленно проклиная все на свете, в том числе и себя, балду, что пишу в неурочное время, но состояние взвинченности никак не проходило: мозг не мог, или же не хотел, выходить из рабочего ритма. Спать не хотелось, мое сознание оставалось удивительно ясным. Со вздохом я перевернулась на живот, кажется, так удобнее, и попыталась расслабиться. Лежала в темноте с закрытыми глазами, как вдруг у меня появилось странное чувство, будто я — Птица. Огромная Белая Птица из древних мифов, закрывающая собой полнеба. Вместо рук я теперь ощущала крылья, шея моя удлинилась и приобрела удивительную гибкость. Я парила высоко над землей, и радость полета доставляла мне невыразимое счастье, которое вибрировало в моем бесконечно огромном теле до самых кончиков перьев. Мои раскинутые крылья распростерлись от горизонта до горизонта, они были словно немного направлены вперед: так изображают парящих в небе птиц на старинных гравюрах. Далеко внизу проносилась земля, там происходили какие-то события, сменялись картины жизни из различных исторических эпох. Все это было невероятно значимо и великолепно.
Не знаю, как долго длилось это необычное перевоплощение, однако постепенно странное чувство начало угасать, и вскоре я вновь почувствовала себя человеком. Но на этом происходившие в ту ночь со мной метаморфозы не закончились. У меня возникло и стало развиваться другое поразительное ощущение: мою черепную коробку будто раскрыли сверху, — словно крышка откинулась, — и прямо в мозг устремился Поток Вселенной. В это мгновение я слилась с Космосом в единое целое, сделалась тождественной ему, полностью утратив собственное «я» и человеческую форму. В меня вливались серебряные спирали галактик, призрачно мерцающие туманности, сверкающие гроздья созвездий, — и все они каким-то непостижимым образом помещались во мне, — ибо в тот момент они были я, и я была всем…
Это было неописуемо! потрясающе! грандиозно!.. За эти минуты я пережила настоящее сатори.
Потом пришло чувство уверенности и покоя. Я снова была земным существом, человеком, — но теперь я точно знала, что во всем должна положиться на Него. Положиться и делать свое дело, то есть писать. И это непривычное чувство душевного умиротворения и полной гармонии с окружающим зиждилось на том, что мне, наконец, открылась моя дорога. Отныне я беспрекословно примирилась со своей Судьбой, решив принять ее без обычного человеческого ропота, попреков или возмущения. А, приняв, мысленно поклялась следовать ей до конца.
* * *
В душе почти каждого человека присутствует тайный страх, в котором он боится признаться даже самому себе: страх лишиться рассудка. Распад личности гораздо ужаснее распада телесной оболочки — «гробы повапленные» библейских текстов… Когда я заболела, этот страх из тайного сделался явным. Я догадывалась, что нормальным человеком в общепринятом смысле этого слова не являюсь, тем более что драйв не отступал. А тут еще это… Странности начались с момента переезда на другую квартиру. Сама реальность, прежде казавшаяся такой привычной и незыблемой, в одночасье стала вдруг резко и жутковато меняться, словно так называемая «мистика» ни с того ни с сего задалась целью доказать мне свое право на существование.
Невзирая на свой драйв, я всегда представляла себя человеком уравновешенным да, вероятно, так оно и было, за исключением периодов моих «состояний». Отношение ко всякого рода «потусторонностям» у меня сложилось прохладное, хотя и не без интереса! Не буду отрицать, интерес присутствовал всегда, как, впрочем, и недоверие, особенно к восторженным личностям с горящими глазами, которые вещают от имени Бога, Высшего Разума, инопланетян и т.п. И вот я, человек с холодным умом, мечтавший стать астрофизиком, неожиданно попадаю в водоворот событий, которые невозможно объяснить иначе, нежели проявлениями иной реальности. Вариантов два: либо я окончательно свихнулась, либо все происходит на самом деле и является манифестацией иных миров, — причем, и первый, и второй варианты, в общем-то, для меня не приемлемы. Одно дело, когда в детстве, на завалинке или у костерка, страшным шепотом рассказываешь истории про нечистую силу, и совсем другое — столкнуться с этим в сознательном возрасте, уже утратив элементы мифологического мышления и веру в потусторонние силы. Свои неоднозначные взаимоотношения с домовым я отразила в «Трактате о домовых», могущем послужить своеобразным пособием по налаживанию контактов с домашней нежитью. Кстати, посвящен рассказ моему домашнему духу Филимону. Чтобы понять, о чем идет речь, приведу несколько выдержек.
«…Вследствие трагических обстоятельств, связанных со смертью матери, мне пришлось обменять свою прежнюю квартиру на меньшую. За всеми хлопотами я совершенно позабыла про старинный обычай приглашения домового на новое место жительства — не до домовых мне тогда было, да и не верила я в домовых! С переездом помогали друзья, потом, как водится, событие отметили, так что свою первую ночь на новом месте я провела не одна, и мы почти не спали.
Весь следующий день я посвятила разборке вещей и расталкиванию их по шкафам и шкафчикам, к вечеру уже была никакая и без задних ног завалилась на диван. Со вздохом блаженства расправив натруженные члены, я умостилась поудобнее на подушке и уже готова была отойти ко сну, как вдруг мне в лицо прыгнул кто-то пушистый и мягкий. Я даже рассмеялась от удовольствия, настолько приятным было ощущение: словно бы уткнулись лицом в шелковистую кошачью шерсть, — но тут же дико перепугалась — кто это?! Кошки-то у меня нет!.. «Домовой. Пришел познакомиться...» — произнес голос внутри. Я кубарем скатилась с дивана и включила свет — подобное объяснение меня, мягко говоря, не успокоило.
В ярком свете голой лампочки (абажур еще не успела повесить) я внимательно оглядела комнату и не обнаружила ничего подозрительного. Груда не разобранных вещей в углу, письменный стол с пишущей машинкой, стопками книг и журналов, трюмо — и больше ни-ко-го... «Разумеется, — не слишком уверенно сказала я себе вслух, — кто тут может быть?..» Еще раз осмотрела комнату, решила завтра непременно повесить абажур, погасила свет и снова улеглась. Уже почти засыпая, вдруг услышала, что где-то закапала вода, и, чертыхнувшись, вылезла из-под одеяла и отправилась прояснять ситуацию. Оказывается, в туалете потек вентиль. Подставленное ведерко довольно скоро заполнилось, я вылила из него воду и в мрачном расположении духа наблюдала, как оно наполняется вновь: перспектива второй бессонной ночи не вдохновляла. Часам к трем утра, окончательно озверев и беспрерывно меняя ведра, я вызвала дежурную бригаду, которая приехала уже в начале пятого, перекрыла в подвале воду и даже заменила чертов вентиль. Только тогда я смогла добраться до вожделенного дивана и спокойно заснуть.
Моя «веселая» ночка явилась лишь прологом к дальнейшему бесконечному действу под названием «страсти по сантехнике». Прокладки на всех кранах с завидным постоянством летели у меня каждые три-четыре дня, вентили ломались буквально на глазах и без всякой видимой причины, постоянно забивались раковина в кухне и унитаз, хотя я не бросала туда ничего недозволенного, подводка к бачку в туалете лопалась раз пять, причем непременно посредине ночи, заливая водой туалет и коридор, я уже не говорю о сифонах под ванной и унитазом — это само собой разумеется… В течение трех последующих лет я познавала азы сантехники, а слесари ЖЭУ, которых регулярно приходилось вызывать один-два раза в неделю, считали, что я жить без них не могу и приглашаю исключительно ради приятной беседы, а не для ремонта сбесившейся сантехники. То, что сантехнические изделия были действительно сломаны, вызывало у них легкую иронию: они были уверены, что дама просто скучает, а все поломки — примитивный способ познакомиться. Меня это, конечно, бесило, но что поделаешь? Происходящее выглядело тем более непонятным, что дом был сдан сравнительно недавно, и подобного вроде бы твориться не должно. Однако творилось, да еще как!..
Скоро выяснилось, что сантехника была лишь частью программы той психической атаки, которую повела против меня моя собственная квартира. С необъяснимым постоянством перегорали электролампочки и конфорки электрической плиты, ломался телевизор, хоть, конечно, и старенький, но не до такой еще степени! Я держала дома целую корзинку лампочек, чтобы в один прекрасный вечер не остаться в полной темноте, на всякий случай запаслась и свечами. Столь необычное стечение обстоятельств погружало меня в глубокое недоумение: ничего похожего в моем прежнем доме не происходило. Лампочки горели годами, да и конфорки электроплиты, которыми наше семейство пользовалось гораздо интенсивнее, выходили из строя значительно реже, не говоря уже про чертову сантехнику. В общем, я пребывала в полном и непреходящем изумлении, пока однажды меня не осенило: я обидела Хозяина!.. Обидела в ту самую ночь, когда в лицо мне прыгнул кто-то пушистый и приятный. Это был домовой, а я, дура набитая, с перепугу отвергла его дружеский жест, оскорбив в лучших чувствах. И когда переезжала, с собой не позвала — вот он теперь и строит козни…
Я принялась раздумывать, как поправить сложившуюся ситуацию. Во что бы то ни стало требовалось восстановить хорошие отношения с домашним духом! Знающие люди предлагали задобрить осерчавшего суседушку. А что мне еще оставалось? С тех пор мои вечера проходили довольно своеобразно: я подолгу вела беседы с невидимым собеседником, убеждая его в своем глубоком уважении к нему лично и — шире — ко всему племени домовых, не забывая при этом на ночь оставлять на кухне какую-нибудь снедь, подкрепляя свое уважение делом. Иногда, глядя на себя со стороны, я начинала подозревать собственную персону в тихом помешательстве, однако упрямо продолжала гнуть свою линию. Наутро еда никуда не исчезала и внешне оставалась без изменений, но — что удивительно! — поломок электроприборов и сантехнических недоразумений стало меньше, а скоро они практически сошли на нет.
Мало-помалу отношения с домовым наладились и даже перешли в дружественную фазу. Однажды я быстро вошла в гостиную и увидела как от электрофона, стоявшего на столике, вверх метнулась большая тень, по плавной дуге перелетела на платяной шкаф и на моих глазах растаяла в воздухе, — и тотчас послышался мягкий, какой-то кошачий, стук босых лапок на платяном шкафу: топ-топ... Опешив, я долго таращилась на верх шкафа, но так ничего —или никого? — не увидела. Все произошло настолько неожиданно и быстро, что я столбом застыла в дверях и потом долго приходила в себя, мысленно прокручивая увиденное. Вот я вхожу... С крышки электрофона кто-то прыгает... Это не живое существо как мы его обычно видим, а словно тень существа, темная и полупрозрачная, напоминающая абрисом большую кошку, только без хвоста. Слегка оправившись от потрясения: не каждый день я вижу домовых! — я принялась убеждать себя, что мне показалось. Но сколько ни твердила себе, что на самом деле не видела ничего и это лишь игра воображения, разуверить собственные органы чувств не удавалось. Мои глаза ясно видели большую тень, мои уши четко слышали на шкафу «топ-топ» — и никакое другое объяснение, кроме того, что это был Хозяин, голову не приходило.
Это событие стало для меня переломным. Я окончательно уверилась в существовании домовых и приняла сие как данность, а приняв, словно получила пропуск в неизвестный и загадочный мир. И даже не пропуск — возможность заглянуть на мгновение сквозь замочную скважину. С тех самых пор я стала видеть домовых и в других квартирах. Случалось это нечасто, — домашние духи избегают людских глаз, — но порой все же появляются, принимая вполне определенный облик».
«…Расскажу один забавный казус, приключившийся со мной в гостях у старых знакомых. По своему статусу Александр Алексеевич видный ученый, по натуре же — Фома Неверующий. А дело было так… Как-то летом Александр Алексеевич пригласил к себе домой. Мы втроем устроились в его уставленном до самого потолка книжными полками кабинете — как раз тогда на побывку из Канады пожаловал его сын Эрик — и проводили время за приятной беседой и кофе. Общение развивалось в стиле этакого ученого юмора с подковыркой, присущего интеллигентской братии. Короче, шутим и развлекаемся, а в воздухе стоит такой приятный аромат духов. Эрик мне и говорит: «Какие у вас духи тонкие...» Его комплимент мне польстил, но, будучи человеком честным, я честно и ответила: «Духи, действительно, хорошие и запах мне нравится — только это не мои. Я думала, может, вы нечаянно разлили. Хотя... когда вошла, духами, кажется, не пахло». Запах тем временем настолько усилился, что даже рассеянный Александр Алексеевич почуял его и высказался: «Вы нам голову не морочьте, пока вас не было, духами не пахло. А если допустить, что это духи не ваши — тогда чьи?..» Его серьезный тон меня рассмешил: «Наверное, я вашему домовому приглянулась!» При этих моих словах Эрик посмотрел на меня как-то уж очень внимательно и, видно, хотел произнести что-нибудь скептическое, да раздумал. Александр Алексеевич, напротив, от души расхохотался и выдал:
—Так вы, получается, ведьма?
—Это еще почему? — наигранно обиделась я.
—Ну, как?.. Если вы понравились нашему домовому настолько, что он тут духи разлил, значит, в вас есть что-то потустороннее...
Поиронизировали на эту тему, посмеялись, а запах постепенно исчез. Александр Алексеевич решил показать мне редкую книгу и вышел, Эрик ушел следом, и я осталась в одиночестве. Сижу, английский журнал листаю, потом вдруг подняла глаза: возле письменного стола домовой стоит и меня разглядывает. Росту от пола сантиметров шестьдесят — так мне показалось — и одет в одеяние старинного покроя типа длинного сюртука со множеством пуговиц. Домовой был пожилой. Очень серьезный и пожилой. Видела я его одно мгновенье — и он тут же пропал. Еще с минуту я неподвижно пялилась в пустое пространство, пребывая в полном обалдении. В таком необычном состоянии и застал меня возвратившийся с книгой Александр Алексеевич, а тут и Эрик снова появился.
— Что случилось? — спросил Александр Алексеевич. — Вид у вас какой-то невменяемый.
— Домового вашего увидела, — хрипло ответила я и прокашлялась: голос меня не слушался.
— Что, очень страшный или пугал вас? — с излишним сочувствием поинтересовался он.
— Нет, не пугал, просто показался. Разглядывал меня.
— Тогда в чем проблема? Ему, по-видимому, захотелось посмотреть поближе на живую ведьму — родственные души все-таки... — продолжал искренне развлекаться Александр Алексеевич.
Его недоверие и легкомысленный тон меня разозлили. Нечего на меня всяких ведьм вешать! Я нормальный новосибирский литератор, шабашей на Лысой горе отнюдь не приветствую, а если и имею склонность к паранормальным явлениям — так сразу и ведьма!.. Помнится, в ответ на эти слова я только бросила на него мрачный взгляд.
— Вы действительно верите в существование домовых? — со свойственной молодости прямотой спросил Эрик.
— Верить — это не для меня, — пояснила я. — Я просто знаю, что они существуют.
Эрик промолчал, однако в его глазах читались сожаление и разочарование, очевидно, прежде он был более высокого мнения насчет моего интеллекта. С этого момента я ощущала с его стороны легкое пренебрежение, а в тоне голоса порой проскакивали покровительственные интонации. Прощаясь, я очень внимательно на него посмотрела и невольно подумала: подожди, всему свое время... Не имею представления, почему мне в голову пришла такая мысль, ведь я уже нисколько не сердилась ни на Эрика, ни на Александра Алексеевича! В конце концов, не каждому дано видеть домовых, а они оба занимаются наукой, значит, ограничены рациональным мышлением. С тем и ушла.
Ранним воскресным утром, когда я еще досматривала свой самый сладкий сон, меня разбудил настойчивый телефонный звонок. Покидать удобную постель не хотелось, и я все медлила, но бесконечное верещанье телефонного аппарата, наконец, вывело меня из себя и заставило подняться.
— Что это вы так долго к телефону не подходите? — на редкость мерзким голосом произнес Александр Алексеевич.
— Сплю. — Коротко и мрачно отозвалась я.
— Ну и зачем вы все это устроили? — все тем же мерзким голосом продолжал он. — Мы из-за вас всю ночь не спали!
Я долго и безрезультатно пыталась сообразить, какое отношение имею к их бессонной ночи, но, так ничего путного не надумав, довольно некультурно поинтересовалась:
— Вы что, спятили с утра пораньше? Kак я могла устроить вам бессонную ночь?
— А это уже вопрос не ко мне! — обрадовался он и заговорил более-менее нормальным тоном. — Вы помните, во сколько вы ушли?
— Ну, около восьми вечера...
— И когда были у нас, говорили, будто видели домового?
— Ну, говорила...
— Что вы «нукаете», как пэтэушница! — недовольно пробурчал он, и я мысленно увидела, как он морщится от моего излишне «народного» стиля.
— Да ведь я же ничего не понимаю! — взорвалась я. — Вы тут напустили тумана — и я чувствую себя полной идиоткой.
— Сейчас поймете, — многообещающе сказал он и продолжал. — Улеглись мы спать где-то в начале первого, только засыпать стали — и началось!.. Сначала кто-то принялся по моей комнате расхаживать, да так шумно, со скрипом... Потом в комнате Эрика ни с того ни с сего взялись падать книги, кассеты и прочая чепуха. Скоро мы не выдержали, поднялись, включили свет и обследовали помещение: ничего и никого. Снова легли и через несколько минут у меня что-то как застучит в электрической розетке!..
— В каком смысле «застучит в розетке»? — удивилась я.
— Ну да, да! В розетке, куда электроприборы включаются! Что тут неясного?
— Да нет, ничего, — отозвалась я после паузы, — только странно как-то...
— Вот именно. Стучит там, трещит, еще и скребется. Я опять встал, зажег свет — оно тут же прекратило безобразничать. Лег — снова гремит и возится. Я и по розетке стучал, думал, может, мышь забралась… И что вы думаете, пока свет горит — все тихо, как только погашу — снова стук и треск. Часам, наверное, к трем пополуночи мы совершенно обозлились и разобрали чертову розетку.
— И что — там действительно была мышь? — изумилась я.
— Не было там никакой мыши! — почти выкрикнул он. — Никого там не было!
— А что же тогда стучало? — невинно поинтересовалась я, уже догадавшись, куда он клонит.
— Это вас нужно спросить! Помните, — после длинной паузы снова заговорил Александр Алексеевич, так и не дождавшись моего отклика, — когда вы к нам пришли, в комнате вдруг сильно запахло духами? Вы еще сказали, что понравились домовому!
— Ну, было... — признала, я, едва сдерживая смех. В воображении рисовалась яркая картина: злющий Александр Алексеевич в пижаме, ругая меня на чем свет стоит, вместе с Эриком посреди ночи разбирают розетку… Нет, вначале разобрали — а потом уже стали меня проклинать!
Александр Алексеевич мигом все уловил и вполне миролюбиво сказал: «Веселитесь? Натворили, черт знает что — и радуетесь!..»
— Но я же ничего не делала... — возразила я, изо всех сил удерживаясь от хохота.
— Делала — не делала... — недовольно пробурчал он. — Какая теперь разница? Кто так взбудоражил нашего домового, что он нам спать не давал?.. То-то же!.. — и потом прибавил. — Хотелось бы мне знать, чем вы так его поразили? — И надолго умолк, обдумывая этот вопрос.
Я тоже молчала. Не станешь же извиняться за то, что взбудоражила чужого домового!..
— Эрик и теперь не верит в существование домовых? — после затянувшейся до безобразия паузы как можно деликатнее поинтересовалась я. Однако, несмотря на мое стремление быть приличной, вопрос все-таки прозвучал весьма ехидно.
- Что я говорил — ведьма! — вздохнув, сказал Александр Алексеевич. — Домовой встретил родственную душу — и пожалуйста...»
Понимаю, что со стороны все это выглядит довольно забавно, но когда сам оказываешься в центре событий — право же, не до смеха. Отношения с домовым наладить мне удалось, хотя иногда он все же меня пугал. Например, ночью ходил по моему дивану, и я ощущала, как под тяжестью кого-то невидимого проседает моя постель, или гудел прямо в ухо. Потом-то до меня дошло, что таким образом он предупреждал меня о грядущих неприятностях. И еще громким стуком: в стенах, в мебели, на кухне. Однажды, когда он разбушевался в кухне, — там не только стучало, казалось, будто с грохотом падают тяжелые предметы, — но когда я вошла, все находилось на своих местах, я обратилась к нему с речью: «Понимаю, что-то произойдет, но, как недогадливый человек, не знаю, что именно. Спасибо тебе за предупреждение!» И все действительно прекратилось. А через два дня в моей квартире случился настоящий потоп: сорвало кран у соседей сверху…
В «Трактате о домовых» я описываю и то, каким образом узнала имя домашнего духа. И хотя пишу, немного ёрничая, на самом деле для меня все было очень серьезно.
«Живем мы с домовым поживаем, добра наживаем — и стал меня занимать вопрос: а как же его зовут? Есть у них какие-то имена или это только людям свойственно?.. И так меня это интересовало, что я неоднократно мысленно и даже вслух об этом Хозяина спрашивала. И однажды в ответ на подобный вопрос в голове у меня вдруг возникло старинное имя Филимон. Почему именно Филимон, судить не берусь, но что было, то было. А дальше еще удивительнее… Читая книгу о Древнем Риме, наткнулась я на абзац, где рассказывалось про богов-покровителей домашнего очага, которых в те времена называли Филемонами. Я даже книгу отложила, чтобы спокойно переварить прочитанное. Ведь если мой сожитель-невидимка родом оттуда, стало быть, ему не меньше двух тысяч лет!! Этот вывод меня потряс. Получается, мой Филимон вполне мог быть хранителем домашнего очага у какой-нибудь древнеримской матроны… Просто невероятно! Хотя, невероятно для людей, я же не знаю, как долго живут домовые, — в словаре Даля, например, их именуют еще и «долгожилами».
«Было бы неправильно думать, что отношения мои с Филимоном складывались совсем уж безоблачно. Не сразу я свыклась с мыслью, что в моей квартире кроме меня обитает еще один невидимый житель — то бишь домовой — и потому разные там паранормальные штучки основательно выводили меня из равновесия. Расскажу только два случая, которые произошли после моего возвращения из Петербурга со сравнительно небольшим интервалом по времени.
Предзимье у нас в Новосибирске, наверное, самая противная пора. Нападавший за ночь снег днем превращается в грязную, хлюпающую под ногами жижу, сапоги промокают и простуды так и липнут к ослабевшему организму. К тому же вовсю поговаривают о близкой эпидемии гриппа. В общем, все прелести жизни налицо. В начале ноября у меня окончательно стоптались набойки на каблуках. Денег на починку в мастерской не было, и я устроила на кухне ее аналог: расстелила на столе газету, достала клей «момент», отодрала стоптавшиеся набойки, аккуратно вырезала из старой полиуретановой подошвы новые и