На краю неба появился зеленоватый свет, — всходила луна. Впереди стал виден черный лес. Буратино пошел быстрее. Кто-то позади него тоже пошел быстрее. Он припустился бегом. Кто-то бежал за ним вслед бесшумными скачками. Он обернулся. Его догоняли двое. На головах у них были надеты мешки с прорезанными дырками для глаз. Один, пониже ростом, размахивал ножом, другой, повыше, держал пистолет, у которого дуло расширялось, как воронка...

— Ай-ай! — завизжал Буратино и, как заяц, припустился к черному лесу. — Стой, стой! — кричали разбойники. Буратино хотя и был отчаянно перепуган, все же догадался, — сунул в рот четыре золотых и свернул с дороги к изгороди, заросшей ежевикой... Но тут двое разбойников схватили его...
— Кошелек или жизнь!

Буратино, будто бы не понимая, чего от него хотят, только часто-часто дышал носом. Разбойники трясли его за шиворот, один грозил пистолетом, другой обшаривал карманы.

— Где твои деньги? — рычал высокий.
— Деньги, паршивец! — шипел низенький.
— Разорву в клочки!
— Голову отъем!

Тут Буратино от страха так затрясся, что золотые монеты зазвенели у него во рту.

— Вот где у него деньги! — завыли разбойники. — Во рту у него деньги...

Один схватил Буратино за голову, другой — за ноги. Начали его подбрасывать. Но он только крепче сжимал зубы.

Перевернув его кверху ногами, разбойники стукали его головой об землю. Но и это ему было нипочем. Разбойник, тот, что пониже, принялся широким ножом разжимать ему зубы. Вот-вот уже и разжал... Буратино изловчился — изо всей силы укусил его за руку... Но это оказалась не рука, а кошачья лапа. Разбойник дико взвыл. Буратино в это время вывернулся, как ящерица, кинулся к изгороди, нырнул в колючую ежевику, оставив на колючках клочки штанишек и курточки, перелез на ту сторону и помчался к лесу.

У лесной опушки разбойники опять нагнали его. Он подпрыгнул, схватился за качающуюся ветку и полез на дерево. Разбойники — за ним. Но им мешали мешки на головах. Вскарабкавшись на вершину, Буратино раскачался и перепрыгнул на соседнее дерево. Разбойники — за ним...

Но оба тут же сорвались и шлепнулись на землю. Пока они кряхтели и почесывались, Буратино соскользнул с дерева и припустился бежать, так быстро перебирая ногами, что их даже не было видно.

От луны деревья отбрасывали длинные тени. Весь лес был полосатый... Буратинато пропадал в тени, то белый колпачок его мелькал в лунном свете. Так он добрался до озера. Над зеркальной водой висела луна, как в кукольном театре. Буратино кинулся направо — топко. Налево — топко... А позади опять затрещали сучья...

— Держи, держи его!..

Разбойники уже подбегали, они высоко подскакивали из мокрой травы, чтобы увидеть Буратино.

— Вот он!

Ему оставалось только броситься в воду. В это время он увидел белого лебедя, спавшего около берега. Сунув голову ему под крыло, Буратино кинулся в озерцо, нырнул и схватил лебедя за лапы. Лебедь, проснулся и загоготал:

— Что за шутки! Оставьте мои лапы в покое!

Лебедь раскрыл огромные крылья, и в то время как разбойники уже хватали Буратино за ноги, торчащие из воды, лебедь важно полетел через озеро. На том берегу Буратино выпустил его лапы, шлепнулся, вскочил и по моховым кЪчкам, через камыши пустился бежать прямо к большой луне над холмами.

(По А. Толстому)

РАЗЛУКА

Однажды летом в деревне Грачах? у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой, все в доме поднялись с рассветом. Анна Павловна отпускала сына в Петербург на службу, или, как она говорила, людей посмотреть и себя показать. От этого она была такая грустная и расстроенная. В воротах показался ямщик с тройкой лошадей; Анна Павловна, увидев его из окна, побледнела. У нее подкосились ноги и опустились руки, хотя она ожидала этого. Анна Павловна пошла будить сына, но Александр уже шел ей навстречу. Это был белокурый молодой человек, в расцвете лет, здоровья и сил. Он весело поздоровался с матерью, но, увидев вдруг чемоданы и узлы, смутился, молча отошел к окну и стал чертить пальцем по стеклу. Через минуту он уже опять говорил с матерью и беспечно, даже с радостью смотрел на дорожные сборы.

Анна Павловна продолжала укладывать белье, потом остановилась и посмотрела на сына с тоской.

— Саша!..— сказала она через некоторое время.

Она медлила говорить, как будто чего-то боялась.

— Куда ты едешь, мой друг, зачем? — спросила она наконец тихим голосом.
— Еще время не ушло. Подумай, останься! Зачем ты едешь? Искать счастья? Он слушал молча, поникнув головой.
— Что ты найдешь в Петербурге? Ты думаешь, там тебе такое же житье будет, как здесь! — продолжала мать, отворяя дверь на балкон. — А посмотри-ка сюда. И тебе не жаль покинуть такой уголок?

С балкона в комнату пахнуло свежестью. От дома на далекое пространство раскидывался сад из старых лип, густого шиповника, черемухи и кустов сирени. Между деревьями пестрели цветы, бежали в разные стороны дорожки, далее тихо плескалось в берега озеро. А там хлебные нивы шли амфитеатром и примыкали к темному лесу.

Анна Павловна, прикрыв одной рукой глаза от солнца, другой указывала сыну попеременно на каждый предмет.

— Погляди-ка,— говорила она.— Здесь ты один всему господин, а там, может быть, всякий станет помыкать тобой. И ты хочешь бежать от такой благодати, еще не знаешь куда. Да ты не слушаешь? Куда это ты так пристально загляделся?

Он молча и задумчиво указал рукой вдаль. Анна Павловна взглянула и изменилась в лице. Там, между полей, змеей вилась дорога и убегала за лес, дорога в обетованную землю, в Петербург. Анна Павловна молчала несколько минут, чтоб собраться с силами.

— Так вот что!— проговорила она наконец уныло.— Ну, мой друг, бог с тобой! Поезжай, уж если тебя так тянет отсюда. Я не удерживаю! По крайней мере, не скажешь, что мать заедает твою молодость и жизнь.

(По И. Гончарову)

РАНЬШЕ ЗДЕСЬ ЗВОНИЛ КОЛОКОЛ

Скоротечны осенние сумерки. Еще мазок зари в небе не затушевался темнотою, а в лесу уже непроглядно. Лес плотней, деревья как будто сдвигаются плечом к плечу, и чем ближе к корням, тем гуще смоль темноты.

Я прибавляю шагу. Впереди лес чуть редеет, угадывается просвет. Быстро, быстро к редколесью, подальше от наседающей тьмы. Я с треском врываюсь в густые и хрусткие заросли малинника, распустившегося кипрея — и останавливаюсь. Идти дальше некуда. Впопыхах я сбился с тропы на тракторный волок, подернутый травой, и вот он, этот волок, привел меня в старую лесосеку, и здесь ему конец.

Слушаю. Озираюсь. Слушать уже нечего. Дневные птицы спят, а ночных птиц осенью немного, да они и помалкивают. К этой поре отрастают зубы у всех зверушек, и попробуй пикни — вмиг отпоешься. В небе одна за другой прорезаются звезды. Это хорошо. Я пойду по звездам. И надо же было крутануть совсем недалеко от города.

Итак, Полярная звезда, Малая Медведица... Все это прекрасно — и Полярная, и Малая, но ведь я могу уйти в обратную сторону. Я же плохо знаю звездную карту, и все-таки, это надежней, чем идти вслепую. Итак, Полярная звезда, Малая и Большая Медведицы...

Но что это? Там, над темной грядой гор, почти на зубцах леса, горит еще одна звезда, очень крупная и очень яркая! Может, это спутник? Может, пока я бродил в лесу с корзинкой, отыскивая грибы, люди снова запустили в космос спутник или еще чего-нибудь похитрей?

Но звезда не двигается и не мерцает. Она горит спокойно, уверенно, будто бы века горела на этом месте. Что за невиданная планета объявилась на нашем небе?

Я иду напролом на эту спокойную, тихо зовущую звезду. Меня покидает чувство растерянности, и я совершенно успокаиваюсь, и только не спускаю глаз с крупной и яркой звезды. Кто-то зажег ее для меня? Или зажгли ее для всех людей, плутающих в потемках, сбившихся с пути в поздний час. И я иду на этот верный маяк. Я уже догадываюсь, что это.

Это светит ретрансляционная телевизионная станция. Ах, какие скучные названия дают люди тем чудесам, которые творят своими руками. Ретрансляционная станция! И не выговоришь разом.

Я иду на звезду, деловито несущую службу. Густой, пугающий темнотою лес остался позади. Выхожу на высбкую гору, вижу ручьи и потоки огней. Среди них, на своем месте, чуть повыше доменных печей, светит и светит новая звезда. А раньше, если человек терялся в тайге или не являлся домой к ночи, в этом старом уральском городе звонили в церковный колокол.

(По В. Астафьеву)

РАССКАЗ ОФИЦЕРА

Это случилось в тысяча восемьсот пятом году. Полк, в котором я служил, стоял на квартирах в Моравии. Нам было строго запрещено беспокоить и притеснять жителей. Они и так смотрели на нас косо, хоть мы и считались союзниками. У меня был денщик, бывший крепостной моей матери, по имени Егор. Человек он был честный и смирный. Я знал его с детства и обращался с ним как с другом. Вот однажды в доме, где я жил, поднялись крики, вопли. У хозяйки украли двух кур, и она в этой краже обвиняла моего денщика. Он оправдывался, призывал меня в свидетели. Я уверял хозяйку в честности Егора, но она ничего слушать не хотела.

Вдруг вдоль улицы раздался дружный конский топот. Сам главнокомандующий проезжал со своим штабом. Он ехал шагом, толстый, обрюзглый, с понурой головой и свисшими на грудь эполетами. Хозяйка увидала его, бросилась наперерез его лошади, упала на колени. Вся растерзанная, простоволосая, она начала громко жаловаться на моего денщика, указывая на него рукой.

— Господин генерал! — кричала она, — ваше сиятельство! Рассудите! Помогите! Спасите! Этот солдат меня ограбил!

Егор стоял на пороге дома, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке, даже грудь выставил и ноги сдвинул, как часовой. Он не сказал ни слова, только побелел, как глина, стоял и мигал глазами. Главнокомандующий бросил на него рассеянный и угрюмый взгляд, промычал сердито:

— Ну?

Стоит Егор как истукан и зубы оскалил! Со стороны кажется, будто смеется человек. Тогда главнокомандующий промолвил отрывисто:

— Повесить его!

Толкнул лошадь под бока и двинулся дальше, сперва шагом, а потом быстрой рысью. Весь штаб помчался вслед за ним. Один только адъютант, повернувшись на седле, взглянул мельком на Егора. Ослушаться было невозможно. Егора тотчас схватили и повели на казнь. Тут он совсем помертвел — и только раза два с трудом воскликнул:

— Батюшки! батюшки!

А потом сказал вполголоса:

— Видит бог — не я! Горько, горько заплакал он, прощаясь со мною. Я был в отчаянии.
— Егор! Егор! — кричал я, — как же ты это ничего не сказал генералу!
— Видит бог, не я, — повторял, всхлипывая, бедняк.

Сама хозяйка ужаснулась. Она никак не ожидала такого страшного решения и в свою очередь разревелась! Начала умолять всех и каждого о пощаде, уверяла, что куры ее отыскались, что она сама готова все объяснить...

Разумеется, все это ни к чему не привело. Военные порядки! Дисциплина! Хозяйка рыдала все громче и громче. Егор, которого священник уже исповедал и причастил, обратился ко мне:

— Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась... Ведь я ей простил.

(По И. Тургеневу)

РАССКАЗ УЧИТЕЛЯ ГЕОГРАФИИ

В Тригорском парке я несколько раз встречал высокого человека. Он бродил по глухим дорожкам, останавливался среди кустов и долго рассматривал листья. Однажды мы разговорились, и я узнал, что человек этот — учитель географии из Череповца. Он рассказал мне историю своей привязанности к Михайловскому.

— Мой отец служил бухгалтером в больнице в Вологде, — сказал он. — В общем, это был жалкий старик — пьяница и хвастун. Под пьяную руку он порол меня беспощадно. Нас было шестеро детей. Жили мы все в одной комнате, в грязи и беспорядке, в постоянных ссорах и унижении. Детство было отвратительное. Когда отец напивался, он начинал читать стихи Пушкина и рыдать. Он кричал, что Пушкин — это единственный луч солнца в жизни таких проклятых нищих, как мы. Он не помнил ни одного пушкинского стихотворения до конца. Он только начинал читать, но ни разу не оканчивал. Мне было тогда всего восемь лет, и я едва умел разбирать печатные буквы. Я решил прочесть пушкинские стихи до конца и пошел в городскую библиотеку. Я долго стоял у дверей. Наконец библиотекарша окликнула меня и спросила, что мне нужно.

— Пушкина, — сказал я грубо.
— Ты хочешь сказки? — спросила она.
— Нет, не сказки, а Пушкина,— повторил я упрямо.

Она дала мне толстый том. Я сел в углу у окна, раскрыл книгу и заплакал. Я заплакал потому, что только сейчас, открыв книгу, я понял, что не могу прочесть ее.- Я совсем еще не умел читать, а за этими строчками прятался заманчивый мир, о котором рыдал пьяный отец. Со слов отца я знал тогда наизусть всего две пушкинские строчки: «Я вижу берег отдаленный, земли полуденной волшебные края». Но этого для меня было довольно, чтобы представить себе иную жизнь, чем наша. Вообразите себе человека, который десятки лет сидел в одиночке. Наконец, ему устроили побег, достали ключи от тюремных ворот. Он подходит к воротам, за которыми свобода, и люди, и леса, и реки. И вдруг убеждается, что не знает, как этим ключом открыть замок. Громадный мир шумит всего в сантиметре за железными листами двери, но нужно знать пустяковый секрет, чтобы открыть замок, а секрет этот беглецу неизвестен. Он слышит тревогу за своей спиной, знает, что его сейчас схватят. И тогда до смерти будет все то же, что было: грязное окно под потолком камеры, вонь от крыс и отчаяние. Вот примерно то же самое пережил я над томом Пушкина. Библиотекарша заметила, что я плачу, подошла ко мне, взяла книгу и сказала:

— Что ты, мальчик? О чем ты плачешь? Ведь ты и книгу-то держишь вверх ногами!

Она засмеялась, а я ушел. С тех пор я полюбил Пушкина. Вот уже третий год приезжаю в Михайловское.

(По К. Паустовскому)

РОБИНЗОН ИЗГОТОВЛЯЕТ ПОСУДУ

Давно уже я ломал голову над тем, как изготовить глиняную посуду. Не было подходящей глины. Много труда ушло у меня на то, чтобы найти хорошую гончарную глину, накопать ее, принести домой, обработать. И все же после долгих хлопот у меня получились всего только две уродливые глиняные посудины, потому что назвать их кувшинами было невозможно. Но все-таки это были очень полезные вещи. Эти первые горшки предназначались для хранения сухого зерна.

Крупные изделия из глины вышли у меня неудачными. Гораздо лучше удавалась мне выделка мелкой посуды. Мелкие вещи легче лепить. Они ровнее обжигались на солнце и потому были более прочными. Мне нужна была такая посуда, в которой можно было бы стряпать. Она должна была выдерживать огонь и не пропускать воду, а для этого сделанные мною горшки не годились.

Но вот я как-то развел большой огонь, чтобы испечь на угольях мясо. Когда оно испеклось, я хотел загасить уголья и нашел между ними случайно попавший в огонь черепок от разбившегося глиняного кувшина. Черепок раскалился, стал красен, как черепица, и затвердел, как камень. Я был приятно удивлен этим открытием. «Если глиняный черепок так затвердел от огня, то, значит, с таким же успехом можно обжигать на огне и глиняную посуду», — решил я. Я думаю, ни один человек в мире не испытывал такой радости по столь ничтожному поводу, какую испытал я, когда убедился, что мне удалось изготовить горшки, которые не боятся ни воды, ни огня. Я едва мог дождаться, когда мои горшки остынут, чтобы можно было налить в один из них воды, поставить снова на огонь и сварить в нем мясо. Горшок оказался отличный.

(По Д. Дефо)

РОКОВОЕ СВИДАНИЕ

Запахи прелого листа, смолы и грибов доносятся из старого бора. Тихо. Лишь в сыром осиннике стоит чуть слышный, беспечный шепоток. Желтый дождь березового листа неслышно оседает на молодых елях. За стволами проглядываются дальние луга и серо-голубое нёбо. Миновав просеку, я заметил, что за кустом орешника прятался охотник. Он небрежно поправил кепку, сплюнул через плечо, приложил к губам самодельный свисток и начал призывно манить, подражая голосу рябушки. Страстный призыв этот услышал молодой рябчик. Выпорхнул из чащи и сел на макушку невысокой сосны. Лесную тишину оборвала его звонкая, мелодичная трель.

Голосок рябушки повторился и не на шутку растревожил пестрого петушка. Рябчик опустился на траву, гордо поднял хохолок, распушил веером хвост, приосанился и побежал на зов таинственной подруги. Лесной голосок прозвенел Снова. Петушок, видно, представил себе прекрасную незнакомку, рванулся и полетел на роковое свидание.

В ту же секунду раздался оглушительный выстрел, и красавец рябок серым комком упал на землю. Я застыл потрясенный! «Почему, почему, — повторял я себе, — осталась у человека эта жестокая, пагубная страсть?!»

Опустил голову и с тяжелым чувством побрел к дому. Хорошо, что никогда в жизни не пришлось мне убивать ни зверей, ни птиц. Ведь большинство из них беспомощны и не могут обороняться.

(По А. Баркову)

САМАЯ ЛЕГКАЯ ЛОДКА

Мне не терпелось начать строительство бамбуковой лодки. Я рисовал бамбуковые проекты, а ночами снились мне бамбуковые корабли. Но я не знал, с чего начать, и, главное, не представлял себе, какой должна быть самая легкая лодка в мире. Случайно наткнулся я на фотографию в журнале «Рыбоводство». На ней изображена была лодка, очень легкая на вид. В лодке сидел человек с подлещиком в руке. Под фотографией была подпись: «Известный писатель-путешественник любит порыбачить и поразводить рыбу в свободное от литературы время. Хорошо отдыхать на водоемах Подмосковья». В справочном бюро узнал я Телефон, позвонил и, путаясь, извиняясь, объяснил, в чем дело.

— Ладно,— сказал писатель-путешественник,— заходи завтра ко мне. Покажу лодку.

Добравшись до квартиры писателя-путешественника, я хотел было позвонить, как вдруг увидел табличку: «Звонить воспрещается! За нарушение — смертная казнь!» Я потоптался у двери, не зная, что делать. На всякий случай звонить не стал, а легонько поскребся в дверь. За дверью в общем-то было тихо, только кто-то поскреб ее с той стороны. Я постоял и снова слегка поскребся. С той стороны поскреблись в ответ. Вдруг дверь распахнулась, и я оказался лицом к лицу с огромной собакой без хвоста. Она глядела на меня тяжелым изучающим взглядом.

— Чанг, кто там? — послышался голос.— Если Гусаков, загрызи его, а если тот тип, что звонил насчет лодки, пускай войдет.

Чанг посмотрел мне в глаза, сообразил, что я не Гусаков, и вильнул обрубком хвоста в сторону комнаты. Я вошел и увидел писателя-путешественника. Он сидел на полу, на медвежьей шкуре, и курил кривую трубку. По левую руку от него на шкуре росомахи стоял радиоприемник. По правую, на шкуре волка,— телефон. Прямо под потолком висела настоящая длинная лодка, по виду напоминающая эскимосский каяк. Я видел ее боевое дно, исцарапанное, покрытое шрамами и облепленное старой засохшей рыбьей чешуей. Я поздоровался и спросил:

— А как Чанг отличил меня от Гуса-кова?
— По запаху, — серьезно ответил писатель и негромко приказал:
— Чанг, принеси гостю чего-нибудь помягче.

Громко топая, бесхвостый Чанг сходил на кухню и принес шкуру рыси. Я расстелил ее и уселся.

— Ваша лодка похожа на каяк,— сказал я.
— Это смесь байдарки с каяком. Я прошел на ней восемнадцать рек Западной Сибири...
— Интересно, сколько она весит?
— Двадцать пять.
— Тяжеловата. Мне нужно на двадцать килограммов легче.
— Купи детское корыто.
— Погодите,— принялся объяснять я. — У меня есть бамбук. Из него можно сделать лодочку полегче.
— А зачем тебе легкая? Лодка должна быть основательной. Как дом.
— А кто вашу лодку построил? — спросил я.— Может, вы дадите мне адрес мастера?
— Адреса не дам, — сказал писатель-путешественник. — Но в следующее воскресенье я сам поеду к мастеру в Каширу. Бери бамбук — поедем вместе.

(По Ю. Ковалю)

СЕРЕБРЯНЫЙ ХВОСТ

Всю ночь в горах свистело и ухало. Что-то творилось там, под покровом темноты и туч. Утром глянул в окошко — пришла зима. Зима спускается здесь с горных вершин и всегда приносит нежданное. Тут не усидишь дома!

Ружье за плечо, в один карман — патроны, в другой — сухари. Мороз. Яркий снег неровен: где пушистый, а где твердый, как мрамор. По следу ласки вижу: широкими прыжками прошел легкий зверек по ледяному гребешку и вдруг ухнул, провалился в рыхлый снег.

Да, не страшен ласке снег: провалилась и пошла под ним, как рыба в воде. Вот-вот вынырнула, вертит шоколадной мордочкой с белым подбородком, будто мышка на снегу копошится! Исчезла, потом опять вынырнула, уже подальше из снега, вспугнула стайку лазоревых вьюрков.

Становлюсь на колени, заглядываю в ласкин ход. До чего у нее там красиво! Через снег пробирается солнце — и все там лазоревое и золотое. Глаз не оторвать! Поднимаюсь, дальше иду вдоль речки. А солнце еще только поднимается из-за горы. Тень моя вытянулась вниз по скату на полкилометра. Под ногами будто искры толченого стекла. А там, где у тени голова, на берегу речки снег как слюда, и в нем отражается солнце. Смотреть туда невозможно: слепит глаза.

Все же приметил —там что-то движется... По тени не понять. Скорей за камень, под его снежную шапку! Отсюда вижу: лиса. Наша, горная лиса: вся серая, гривастая, а хвост... Хвост совершенно необыкновенный: серебряный!

Бежит лиса вдоль берега по ледяному гребешку, мотается ее хвост из стороны в сторону, так серебром и полыхает! Пробегает подо мной. Далековато... Ну, да авось! «Бумм!» — обдало лису снегом. «Бумм!» — из другого ствола. «Бумм-бумм!» — отдалось в горах. Уходит лиса! Скользит по насту, прова-лвается в снег, опять выскакивает на твердое. Мечется ее хвост вверх, вниз, в стороны, вспыхивает серебряным пламенем. Я дрожащими руками ружье перезаряжаю...

Уходит лиса, уносит невиданный серебряный хвост!.. Ушла. Исчезла за поворотом речки. Сгинула, как не бывало!

Упустил такую добычу! Растяпа! Сорвал я с головы шапку и бах ее в снег! Сапоги свои увидал — так и обмер. Это что же такое?! Живо шапку схватил, напялил — и рысью вниз, к речке.

Вот он, лисий след. На нем ни кровинки. И искать не стоит. Я — вверх по следу. Недалеко от того места, где я перешел речку, подошел к берегу и лисий след. Вот тут она прыгнула через речку, да не допрыгнула, сорвалась в воду задом и с трудом выкарабкалась на обледенелый берег, — окунула свой пышный хвост в теплую воду.

Ну и конечно: пока бежала по слюдяному насту, хвост обмерз, каждая волосинка покрылась ледяным чехольчиком, — мороз-то вон какой! И стал хвост серебряным, как мои сапоги от перехода вброд. Взял меня смех. Ловко же обманула меня причудница-зима! Каким сказочным зверем поманила!

(По Н. Сладкову)

СЕСТРА МУЗЫКАНТА

Почти все девочки в нашем классе ведут дневники. И записывают в них всякую ерунду.

Я тоже девчонка, но я понимаю, что дневники должны вести только выдающиеся люди. Нет, я ничего такого о себе не думаю. Но у меня есть брат, он учится на втором курсе Консерватории. Он будет великим музыкантом. Это точно. Я в этом не сомневаюсь! И вот по моему дневнику люди узнают, каким он был в детстве.

Мой брат играет на кларнете. Почему не на скрипке? Не на рояле? Так хотел дедушка. Он умер, когда мне было всего два года. А брат Лева старше на целых пять лет, и дедушка начал учить его музыке. Учусь я средне, но это не имеет никакого значения. Я решила посвятить свою жизнь не себе, а брату. Так ведь часто бывало с сестрами великих людей. Они даже не выходили замуж. И я не выйду. Ни за что! Никогда!.. Это точно. Лева уже знает об этом. Сперва он возражал, но потом согласился.

Мы договорились, что сам Лева, в отличие от меня, будет иметь право на личную жизнь, но лишь тогда, когда добьется больших музыкальных успехов. Лева весь, без остатка будет принадлежать искусству. У него не будет оставаться времени ни на какие обыкновенные человеческие дела и заботы. Все это буду выполнять за него я. Фактически я отрекусь от собственной жизни во имя брата! И поэтому мои тройки не имеют никакого значения. К сожалению, мама и. папа этого не понимают.

— Ты неплохо устроилась, — как-то сказала мама. — Значит, Лева будет учиться, с утра до вечера играть на кларнете, совершенствоваться, готовиться к конкурсам, а ты будешь всего-навсего посвящать ему свою жизнь. Какие-то у тебя иждивенческие настроения!

Но зато когда-нибудь о Леве напишут книгу, и в нее войдут отрывки из моего дневника. Недавно я читала такую книгу о великом поэте. «Сестра поэта» — было написано под одной фотографией. А под моей напишут: «Сестра кларнетиста». Или лучше так: «Сестра музыканта». Это будет мне скромной наградой. Вот зачем я стала вести дневник.

— Что-то я не слышал про такую профессию — сестра кларнетиста, — сказал мне однажды папа.

Он тоже, увы, не всегда меня понимает. К несчастью, многие люди не знают, какой это важный инструмент — кларнет. Именно он начинает Пятую симфонию Чайковского! Разве многим это известно? «Незаметный герой оркестра» — так говорит о кларнете Лева. Он даже рад, что кларнет «незаметный». Он и сам бы, наверно, хотел быть незаметным. Такой у него характер. Но я этого не допущу!

Летом всему нашему дому слышны звуки кларнета. Но многие не знали, из какого именно окна летят эти звуки. Я объяснила, что это играет мой брат. Даже в холод я распахиваю окна, чтобы жильцы не отвыкали от Левиного кларнета. Всем соседям я уже рассказала, что Лева готовится к конкурсу. Пусть меня считают нескромной: я готова ради брата на любые страдания! В общем, я уже давно решила вести дневник.

(По А. Алексину)

СКОЛЬКО НАДО МЯЧЕЙ

Стадион бурлил. Восемьдесят тысяч человек, сидя на своих местах, с жаром обсуждали возможный исход футбольного матча между командами «Шайба» и «Зубило». Наконец На изумрудно-зеленом поле появился судья со своими помощниками. В руках у судьи был мяч. Судья положил мяч в самом центре поля. Обе команды построились друг против друга. Состязание началось. Капитаны обменялись рукопожатиями, бросили жребий, какой команде играть против солнца. Этот печальный удел выпал на долю спортивного общества «Зубило», к великому удовольствию команды общества «Шайба» и части болельщиков. Через несколько минут Хоттабыч недовольно спросил:

— Не сочтешь ли ты, о Волька, возможным объяснить твоему недостойному слуге, почему этим двадцати двум юношам придется бегать по столь обширному полю, терять силы, падать и толкать друг друга? Неужели только для того, чтобы иметь возможность несколько мгновений догонять невзрачный кожаный мячик? И все это лишь потому, что на всех нашелся для игры только один мяч?

Но Волька, увлеченный игрой, ничего старику не ответил.

— Знаешь что, Волька? — шепнул своему приятелю Женя. — Мне кажется, просто счастье, что Хоттабыч ничего не понимает в футболе. А то бы он тут таких дров наколол!

— И мне_:так кажется, — согласился с ним Волька и вдруг, ахнув, вскочил со своего места. Одновременно с ним вскочили на ноги и взволнованно загудели и все остальные восемьдесят тысяч зрителей. Пронзительно прозвучал свисток судьи, но игроки и без того замерли на месте. Случилось нечто неслыханное в истории футбола и совершенно необъяснимое с точки зрения законов природы. Откуда-то сверху, с неба, упали и покатились по полю двадцать два ярко раскрашенных мяча. Все они были изготовлены из превосходного сафьяна.

— Безобразие! Неслыханное хулиганство! Кто это позволяет себе такие возмутительные шутки? — возбужденно кричали на трибунах.

Только три человека из восьмидесяти тысяч зрителей — Хоттабыч и оба его молодых друга — знали, кто этот виновник.

— Что ты наделал! — зашептал Волька Хоттабычу на ухо.
— Я хотел, чтобы было лучше, — также шепотом оправдывался смущенный Хоттабыч. — Я думал, будет удобнее, если каждый игрок получит возможность, не толкаясь и не бегая, как сумасшедший, по этому огромному полю, вволю поиграть собственным мячом.
— Ну что мне прикажешь с тобой делать! — развел Волька руками, усадил старика на место и наспех объяснил ему основные принципы футбола.
— Вот жалко только, что «Зубилу» приходится играть против солнца, а во второй половине игры, когда команды поменяются местами, солнце уже никому не будет мешать. Получается, что шайбовцы ни за что, ни про что находятся в лучших условиях, — выразительно сказал напоследок Волька. Он надеялся, что Хоттабыч учтет его слова.
— Действительно несправедливо, — согласился старик, и в то же мгновение солнце скрылось за легким облачком и не появлялось до самого конца игры. Между тем с поля убрали лишние мячи, судья зачел время, ушедшее впустую, и игра продолжалась.

(По Л. Лагину)

СКРЯГИ

Жили на свете муж с женой. Только и думали с утра до вечера, как бы разбогатеть. Скажет, бывало, жена:

— Давай портняжничать станем, одежду шить!
— Не дело это — портняжничать, — отвечает муж. — День-деньской иголку втыкать да нитку тянуть. Устанешь только, а заработаешь самую малость.
— Тогда давай займемся красильным ремеслом, — не унимается жена.
— Красильное ремесло и того хуже. И сами в краске, и вокруг одни краски. Что за жизнь! А корысти опять-таки никакой.

Спорили они, спорили и решили наконец устроить постоялый двор. Устроить-то устроили, и дела у них пошли неплохо, а богатства все равно не нажили. Богатые гости добро привезут, да с собой увезут. А с бедняка что возьмешь? Он сам нищ да гол. И вот забрел однажды на постоялый двор почтенный старец — борода белая, посох длинный, на посохе красной тушью иероглифы выведены: «Коли я войду в ворота, всех избавлю от заботы». Увидал муж, что написано на посохе, и думает: «Не иначе как это бессмертный предсказатель судьбы». Не вытерпел он и спрашивает:

— Господин, а господин! Расскажи, как ты людей от забот избавляешь?
— Есть у меня одно зелье, — отвечает старец, — кто выпьет его — обо всех невзгодах забудет! Печали, тоски да забот — как не бывало!

Услыхали это муж с женой и стали просить старца, чтоб продал им волшебное зелье. Согласился старец, отвесил мешочек порошка. Взяла жена зелье и говорит мужу:

— Ну, теперь мы непременно разбогатеем, подсыплем богатым гостям этого порошка в рис или чай, и забудут они здесь свои мешки да тюки.

И надо же было так случиться, что прямо на другой день заехал на постоялый двор богатый купец. Ларцы жемчугом набиты, мешки — яшмой, ящики — кораллами да бирюзой. А украшений золотых и серебряных — не счесть! Разгорелись у жадных хозяев глаза. Пока муж смотрел, как купец в своей комнате бесценные сокровища складывает, жена на кухне в чай да в рис всыпала гостю весь порошок до капельки. Гость съел весь рис, опорожнил целый чайник чаю и спать лег. Жадные хозяева от нетерпения всю ночь дрожали и не сомкнули глаз.

А рано утром, только купец уехал, кинулись к нему в комнату. Рыщут, ищут — ничего найти не могут. По углам искать стали, пол разворотили, да все напрасно. Не то чтоб драгоценностей, камешка — и то не нашли!

— Обманул нас проклятый старик, — в ярости закричала жена, — не волшебное это зелье, все купец с собой увез, ничего не забыл!
— Ах, черепашье отродье! — еще громче завопил муж. — Забыл! За постой уплатить забыл! Говорил нам старик: «Кто выпьет зелье, обо всех невзгодах забудет!» А мы эти его слова запамятовали! Жадность, видно, память отбивает!

(По китайской сказке)

СЛАВА

Генерал князь Барохвостов завидовал суворовской славе. Вот однажды он и спрашивает у одного из солдат:

— Скажи мне, братец, почему Суворова в армии любят?
— Это потому, ваше сиятельство, — отвечает солдат, — что Суворов солдатскую пищу ест.

Стал Барохвостов есть так же, как и Суворов, щи и солдатскую кашу. Кривится, но ест. Хочется, видать, генералу суворовской славы. Прошло несколько дней, но славы у Барохвостова не прибавилось. Он опять спрашивает у солдата:

— Что же это слава у меня не растет?
— Это потому, ваше сиятельство, — отвечает солдат, — что Суворов не только ест щи и кашу, но и спит по-солдатски.

Стал и Барохвостов спать по-солдатски — на жестком сене в простой палатке. Натирает генерал изнеженные бока, мерзнет от холода, но терпит. Уж больно ему хочется суворовской славы. Прошло еще несколько дней, а генеральская слава все не растет. И снова он вызвал солдата:

— Говори, какой еще секрет у Суворова?
— А тот, — отвечает солдат, — что фельдмаршал войска уважает.

Принялся и князь Барохвостов уважать своих подчиненных, ласковые слова говорить солдатам. Но и теперь генеральской славы не прибавляется. Смотрят на него солдаты, между собой усмехаются. Вот и все.

Стал злиться тогда генерал. Снова позвал солдата-советчика.

— Как же так, — возмущается князь Барохвостов. — Щи и кашу ем, сплю на соломе, ласковые слова говорю солдатам. Почему же слава ко мне не идет?
— Это потому, ваше сиятельство, — отвечает солдат, — что и это еще не все.
— Что же еще? Какие еще такие секреты у Суворова?
— А те, — отвечает солдат, — что Суворов умеет бить неприятеля по-суворовски.

Только как-то с этим у Барохвостова не получалось. Поэтому и не пришла к нему слава, поэтому и помер он в неизвестности. А слава о Суворове осталась в веках. И каждый Суворова знает.

(По С. Алексееву) 

СЛЕПАЯ ЛОШАДЬ

Давным-давно стоял на морском берегу богатый торговый город Винета. В этом городе жил богатый купец Вседом, корабли которого, нагруженные дорогими товарами, плавали по далеким морям. Вседом был очень богат и жил роскошно. Может быть, и свое прозвище получил он оттого, что в его доме было решительно все.

В конюшне Вседома было много отличных лошадей; но ни в этой конюшне, ни во всей Винете не было лошади быстрее и красивее, чем конь по имени Догони-Ветер. Однажды купец, возвращаясь в Винету, ехал один на своем любимом коне через большой и темный лес.

Вдруг из-за кустов выскочило шестеро разбойников с топорами и ножами в руках. Трое были на лошадях, трое пешком. Два разбойника уже схватили лошадь купца за узду. Не видать бы богатому Вседому своей родимой Винеты, если бы под ним был другой какой-нибудь конь, а не Догони-Ветер. Почуяв на узде чужую руку, конь рванулся вперед, опрокинул на землю двух дерзких злодеев, державших его за узду, смял под ногами третьего и помчался как вихрь. Конные разбойники пустились вдогонку. Лошади у них были тоже сильные, но Догони-Ветер оставил разъяренных злодеев далеко за собою.

Дома, слезая с лошади, купец торжественно обещал никогда не продавать и не дарить никому своего верного коня, не прогонять его и ежедневно, до самой смерти, отпускать коню по три меры лучшего овса. Поторопившись к жене и детям, Вседом не присмотрел сам за лошадью, а ленивый работник не дал коню остыть и напоил раньше времени.

С тех пор Догони-Ветер начал болеть, ослабел и, наконец, ослеп. Купец очень горевал и около полугода верно соблюдал свое обещание. Слепой конь стоял по-прежнему на конюшне, и ему ежедневно отпускали по три меры овса. Потом Вседом купил себе другую верховую лошадь, и ему надоело кормить никуда не годного Догони-Ветра. Через полгода купец велел отпускать коню две меры вместо трех, а еще через полгода — одну.

Наконец и это показалось купцу тяжело. Он велел снять с Догони-Ветра узду и выгнать его за ворота, чтобы не занимал напрасно места в конюшне. Оказавшись за воротами, Догони-Ветер побрел наудачу, натыкаясь на дома и заборы.

Под утро слепой, глухой и голодный конь оказался на площади и случайно набрел на столбы, на которых висел вечевой колокол. Ища зубами пучок соломы, Догони-Ветер случайно схватил за веревку и стал дергать. Колокол зазвонил так сильно, что народ толпами стал сбегаться на площадь. Все в Винете знали Догони-Ветра, знали, что он спас жизнь своему хозяину, знали обещание хозяина. Когда народ узнал, что богатый Вседом выгнал из дому слепую лошадь, спасшую ему жизнь, то единодушно решил, что Догони-Ветер имел полное право звонить в вечевой колокол.

Потребовали на площадь неблагодарного купца и велели ему содержать лошадь по-прежнему и кормить ее до самой ее смерти. Особый человек приставлен был смотреть за исполнением приговора, а самый приговор был вырезан на камне, поставленном в память об этом событии на вечевой площади.

(По К. Ушинскому) 

СЛУЧАЙ С ДИККЕНСОМ

Желтые облака над Феодосией. Они кажутся древними, средневековыми. Жара. Прибой гремит жестянками. Мальчишки сидят на старой акации и набивают рот сухими сладкими цветами. Далеко над морем поднимается прозрачная струя дыма. Это идет из Одессы теплоход. Мрачный рыбак, подпоясанный обрывком сети, свистит и сплевывает в воду. Ему скучно. Рядом с рыбаком на берегу сидит мальчик и читает книгу. «Дай, пацан, поглядеть, что такое за книга», — хрипло просит рыбак. Мальчик робко протягивает книгу. Рыбак начинает читать. Он читает пять минут, десять, он сопит от увлечения и говорит:

— Вот это завинчено!

Мальчик ждет. Рыбак читает уже полчаса. Облака на небе поменились местами, мальчишки уже объели одну акацию и полезли на другую. Рыбак читает. Мальчик смотрит на него с тревогой. Проходит час.

— Дядя, — шепотом говорит мальчик, — мне надо домой.
— К маме? — не глядя на него, спрашивает рыбак.
— К маме, — отвечает мальчик.
— Успеешь к маме, — сердито говорит рыбак.

Мальчик замолкает. Рыбак с шумом перелистывает страницы, глотает слюну. Проходит полтора часа. Мальчик начинает тихо плакать. Теплоход уже подходит к порту и гудит небрежно и величаво. Рыбак читает. Мальчик плачет, уже не скрываясь, слезы текут по его дрожащим щекам. Рыбак ничего не видит. Старый пристанский сторож кричит ему:

— Петя, зачем ты мучаешь ребенка! Отдай книгу, имей каплю совести.

Рыбак удивленно смотрит на мальчика, бросает ему книгу, плюет, говорит с сердцем:

— На, собственник, базарная душа, подавись своей книгой!

Мальчик хватает книгу и бежит, не оглядываясь, по раскаленному портовому спуску.

— Что это была за книга? — спрашиваю я рыбака.
— Диккенс, — говорит он с досадой. — Такой прилипчивый писатель — как смола!

(По К. Паустовскому)