Читайте данную работу прямо на сайте или скачайте

Одиннадцатая соната Шостаковича

Одиннадцатая Шостаковича

В обстановке необычной торнжественности, в тишине, позвонляющей чувствовать всю глубину звука, слушали ленинградцы нонвую симфонию Шостаковича. В занле сидели и старые люди, лично пережившие трагедию 9 января, и молодежь, знающая ее только по книгам, и незримо присутнствовал сам бессмертный город, воздвигнутый Петром на воде и граните и освященный именем Ленина.

Первая часть симфонии, преднставляющая как бы грандиознную экспозицию - расстановку противоборствующих сил, ананзвана композитором "Дворцовая площадь", как мне кажется, с совершенной художественной точнностью. Очень медленно и очень длительно поднимаются из оркенстра щемящие, вдруг сразу канжущиеся знакомыми, протяжные звуки. Память приводит вам станрый Петербург, раннее снежное тро, безлюдье на площади и - давно же похороненное где-то в глубине пережитого, но пробужнденное опять магией искусства - чувство отчужденности и страха. Те, кому до революции пришнлось жить и работать в царской столице Петербурге - жить пансынком и работать в "поте линца", - не могут не знать в меднленных звуках это гнетущее чувство страха и отчужденности. В родном городе - ты не дома; броння самодержавия, словно скользнкие, жесткие чешуйки рептинлии, сковывает стены дворцов, решетки скверов, отчуждая и отндаляя их от тебя, от народа. Призрак Гороховой, рыжее пальнто шпика, чугунное лицо часовонго в полосатой будке; бычий, налитый кровью, неподвижный взгляд раскормленного городовонго; четкий и мертвенный шаг взвода, марширующего куда-то на смену; дар колокол не "малиновый", как в Москве, не сдобный и жирный, какой-то тощий и тонкий, словно "аршин проглотил", - вот обязательные слагаемые тренних впечатлений торопившегося на работу петернбуржца. Зримо и с потрясающей силой воскрешают первые звуки симфонии этот облик царского Петербурга в пустынное снежное тро. Звуки становятся голосами, оркестровые трубы получают жинвую видимость. Отныне, подобно тому, как сухая стукалка маршеобразной темы из Седьмой симнфонии срослась в вашем преднставлении с нашествием гитлеровнских полчищ, - это протяженное адажио навеки срастается с панмятью о царизме.

Но под скользкой чешуей репнтилии Ч прекрасный пленный город. Его строгие линии порунганы, его красот растлена, его ритм обезображен, и руки наронда, создавшего эту красоту, - в цепях, сердце сжато холодом. Но город есть, есть русский народ, и под глубиной слыншанных вами звуков, за их проннзительной поверхностью чувствуенте вы иную, живую реальность. Ее поднимают флейты. Простая, не стыдящаяся быть прекрасной, мелодия запевает над пустыней звуков. Хотя эта мелодия вознникает совсем безоружная, совсем нагая в своей душевной довернчивости и ей как будто не стоять перед мертвящей силой отрицанния, музыка - и это везде и всюду у Шостаковича как основное канчество его большого творчества, его необыкновенного дара полинфонического развития темы, - музыка убеждает вас в ее гряндущей победе.

Здесь мне хочется сделать манленькое отступление. Нет, на мой взгляд, ничего более ошибочного, нежели представление о том, буднто "отрицательное" в музыке Шостаковича ' изображается сильннее, чем "положительное". Почерк композитора, его неотъемлемая особенность - не столько в краснках или мелодии, сколько в своенобразии развития темы, в орингинальности его "синтаксиса", еснли сравнить музыку с искусстнвом речи. И вот именно харакнтер развития, развертывания всего потенциала музыкальной мысли у Шостаковича отличается такой непреодолимой логикой, так мощнно-энергичен, несравненно бодр и поэтичен, что в любой его теме, даже и посвященной скорби или гибели, энергичное развитие самой этой темы всей своей логикой, всей надежностью железного ритнма, всей бодрящей остротой гарнмонии всегда производит на слушателя глубоко оптимистическое, укрепляющее и взбадривающее действие. Так, в Седьмой симнфонии победа воплощена вовсе не в финале, же в самом характенре разоблачающего развития безндушной темы гитлеризма. Так и в трагической второй части Одиадцатой симфонии же в теме расстрела происходит ее оптимистическая трансформация.

Медленно собирается безоружнный народ на площадь. Он несет иконы, хоругви, портреты "царя-батюшки". Он полон веры в "заступника". А там, откуда гляндят холодные стены дворцов, идет другое медленное движенние. Народ безоружен, но его много, он растет, нарастает, он - масса, и перед ним, безоружным, встает во дворце жас. Чувство страха переместилось. В ясное безлюдное тро звуки Дворцонвой площади рождали страх у одиноких прохожих. На площади перед живой шевелящейся маснсой народа страх проникает во дворец, в душу коронованного палача. Начинается сцена расстрела безоружного народа, и с поранзительным, баховским мастерстнвом, словно многотрубием гингантского органа, - железная сцепленность фуги, встающая над морем звуковых красок, пронвозглашает обреченность палача перед лицом истекающих кровью жертв. Из отчаяния родится пронзрение. Над сыпанной трупами площадью чисто, капельно, звук за звуком падают нотки - не скорби, не состраданья, яснонсти исторического прозрения.

Третья часть начинается тихим похоронным маршем революциоой песни "Вы жертвою пали в борьбе роковой". Композитор, всегда цитирующий необыкновео лаконично и тут же видонизменяющий цитируемую мелодию, здесь кака бы нарочито точена и подробен. Почему? Мне кажется, он разворачивает пенред слушателями все дивительнное своеобразие этого руссконго "реквиема", так не похожего ни на одина классическийа похонронный марш. В самом деле, - вспомним скорбные звукиа Шонпена, затаенное горе второй части (Allegretto) бетховенскойа Седьнмой симфонии, часто исполняемой на похоронах, ведь в них главнное - это тема величавого приминрения с необходимостью смерти как закон природы. Недаром похоронные марши были атринбутома церковного обряда похонрон, как сама панихида. Но ревонлюционная русская песнь не панинхида, в ее скорби есть воззвание к оставшимся в живых, она не примиряет и не провожает, дает обет над гробом. Длительным изнложением песни Шостакович как бы призывает нас обратить на это вниманиеа и, по окончании подробной цитаты, вдруг, неожинданным поворотом, начинает разнвивать заложенную в мелодии революционную мощь. Не зря жас проник в царский дворец. Не зря погнала фуга, неотвратимо сцепляя иха ва роковойа обречеости, скованныеа строи темных царских слуг. Не зря вновь и вновь возникает в оркестре виденние Дворцовой площади - из тупо грожающего в первой части оно становится все яснее, пронзрачней и отчетливей, и сквозь "чешуйки" самодержавия простунпаюта чистые очертания растреллиевских линий Зимнего...

Четвертая часть "Набат", в конторую органично переходит третья часть симфонии, сливает с огнромной силой все исторические голоса великой, пережитой нами эпохи, звучащие в революциоых, рожденных народными массами песнях. Она ставит перед нанми проблему исторического синнтеза в музыке. Кто знает, скольнко забытых песен, рожденных безыменным народным творчестнвом, сколько мелодий, порождеых особым массовым фольклонром на войне, в революциях, в ссылках, в тюрьмах, в битвах, получило свое бессмертие в крупннейших симфониях прошлого? Кто, кроме людей моего понколения или чуть помоложе, помннит сейчас наши революционные песни, так любимые рабочей и студенческой молодежью полвека назад! А ведь пройдет еще полнвека - и забвение несет, - несло бы их из памяти, если б не гений музыки, вобравший и синтезировавший голоса страдаюнщего, борющегося, живого ченловечества, прокладывающего донрогу народам из прошлого в бундущее...

Затаив дыхание, слушали лениннградцы вдохновенную повесть о таком далеком и все же недавннем прошлом своего родного < города. Казалось, сама бессмертный город слушает ее за стеной, вспоминая не только 1905а год, I но и зори революции, голос родного Ильича с броневика, вынстрел "Авроры", Ч первые отнблески пламени, начавшего свой огненныйа путь по России имео отсюда, с этих воспетых Пушнкиным величавых гранитов. И я не помню ни одного концерта, который окончился бы атаким нескончаемым, единодушным триумфом, какой устроили лениннградцы своему любимому комнпозитору.

Рассказав о концерте, необхондимо помянуть о высоком иснкусстве дирижера Е. А. Мравинского. В этот вечер он поистине превзошел самого себя. С огнромнейшим мастерством он расчленил перед слушателями больншое историческое полотно симнфонии, все четыре части котонрой по воле автора исполняютнся без перерыва. Но, расчленяя, он в то же время обнаружил перед нами глубокую органичнность переходов одной части в другую и нерасторжимость связи их в одно могучее целое. Нельзя было не наслаждаться точностью и изяществом его дирижерского жеста, глубиной и продуманнонстью его трактовки. Ленинграднский оркестр играл с необычайным одушевлением, словно отндыхая на предельной чистоте оркестровки, типичной для симфоннизма Шостаковича. Кристально-прозрачные гармонии, при всей остроте их, были радостью для исполнителей. И слушателям перендавались та естественность, то вдохновение, с каким каждый голос в оркестре вливал себя в общий могучий поток симфонии. Русская музыкальная классика обогатилась еще одной жемчужинной.