«Алмазный мой венец» Катаева в кратком содержании / Школьная литература
Эта книга — не роман, не повесть, не лирический дневник и не мемуары.
Хронологические связи заменены здесь ассоциативными, а поиски красоты — поисками
подлинности, какой бы плохой она ни казалась. Это мовизм (от «мове» — плохо). Это
свободный полет фантазии, порожденный истинными происшествиями. Поэтому почти никто не назван
здесь своим именем, а псевдоним будет писаться с маленькой буквы, кроме Командора.
Мое
знакомство с ключиком (Ю. Олеша) состоялось, когда мне было семнадцать, ему пятнадцать,
позднее мы стали самыми близкими друзьями, принадлежали к одной литературной среде. Эскесс,
птицелов, брат, друг, конармеец — все они тоже одесситы, вместе с киевлянином синеглазым
и черниговцем колченогим вошедшие в энциклопедии и почти все —
в хрестоматии.
С птицеловом (Эдуард Багрицкий) я познакомился на собрании молодых
поэтов, где критик Петр Пильский выбирал лучших и потом возил напоказ по летним театрам.
Рядом с ним в жюри всегда сидел поэт эскесс (Семен Кессельман), неизменно ироничный
и беспощадный в поэтических оценках.
Птицелов входил в элиту одесских поэтов, его
стихи казались мне недосягаемыми. Они были одновременно безвкусны и непонятно прекрасны.
Он выглядел силачом, обладал гладиаторской внешностью, и лишь впоследствии я узнал, что
он страдает астмой.
Вытащить его в Москву удалось только после гражданской войны.
Он был уже женат на вдове военврача, жил литературной поденщиной, целыми днями сидел
в свой хибарке на матраце
порошок. Не помню, как удалось
он старался не подходить ближе чем на двадцать шагов.
Ему хотелось быть
и контрабандистом, и чекистом, и Виттингтоном, которого нежный голос звал вернуться
обратно.
В истоках нашей поэзии почти всегда была мало кому известная любовная драма —
крушение первой любви, измена. Юношеская любовь птицелова
с полупьяным офицером… Рана не заживала всю жизнь.
То же было с ключиком
и со мной. Взаимная зависть всю жизнь привязывала нас друг к другу, и я был свидетелем
многих эпизодов его жизни. Ключик
двигателя, чем зависть. Я же видел еще более могучую силу — любовь, причем
неразделенную.
Подругой ключика стала хорошенькая голубоглазая девушка. В минуты нежности
он называл её дружочек, а она его — слоник. Ради нее ключик отказался ехать
с родителями в Польшу и остался в России. Но в один прекрасный день дружочек
объявила, что вышла замуж. Ключик останется для нее самым-самым, но ей надоело голодать, аМак
(новый муж) служит в губпродкоме. Я отправился к Маку и объявил, что пришел
за дружочком. Она объяснила ему, что любит ключика и должна вернуться сейчас же, вот только
соберет вещи. Да, рассеяла она мое недоумение, теперь у нее есть вещи. И продукты, добавила
она, возвращаясь с двумя свертками. Впрочем, через некоторое время в моей комнате
в Мыльниковом переулке она появилась в сопровождении того, кого я буду звать колченогим
(Вл. Нарбут).
войны хромал, у него не хватало кисти левой руки, в результате контузии он заикался.
Служащих держал в ежовых рукавицах. При всем том это был поэт, известный еще до революции,
друг Ахматовой и Гумилева. Дружочек почти в день приезда в Москву ключика снова появилась
в моей комнате и со слезами на глазах целовала своего слоника. Но вскоре раздался
стук. Я вышел, и колченогий попросил передать, что если дружочек немедленно не вернется,
он выстрелит себе в висок.
Со слезами же на глазах дружочек простилась с ключиком
(теперь уже навсегда) и вышла к колченогому.
Вскоре я отвел ключика в редакцию
«Гудка». Что вы умеете? А что вам надо? — был ответ. И действительно. Зубило
(псевдоним ключика в «Гудке») чуть ли не затмил славу Демьяна Бедного, а наши
с синеглазым (М. Булгаков) фельетоны определенно потонули в сиянии его славы.
Скоро
в редакции появился тот, кого я назову другом (И. Ильф). Его взяли правщиком.
Из неграмотных и косноязычных писем он создал своего рода прозаические эпиграммы,
простые, насыщенные юмором. Впереди, впрочем, его ждала всемирная слава. В Москву приехал мой
младший братец, служивший в Одесском угрозыске, и устроился в Бутырку надзирателем.
Я ужаснулся, заставил его писать. Вскоре он стал прилично зарабатывать фельетонами.
Я предложил ему и другу сюжет о поиске бриллиантов, спрятанных в обивке стульев. Мои
соавторы не только отлично разработали сюжет, но изобрели новый персонаж — Остапа
Бендера. Прототипом Остапа был брат одного молодого одесского поэта, служивший в угрозыске
и очень досаждавший бандитам. Они решили убить его, но убийца перепутал братьев
и выстрелил в поэта. Брат убитого узнал, где скрываются убийцы, пришел туда. Кто убил брата?
Один из присутствовавших сознался в ошибке: он тогда не знал, что перед ним известный
поэт, а теперь он просит простить его. Всю ночь провел Остап среди этих людей. Пили спирт
и читали стихи убитого, птицелова, плакали и целовались. Наутро он ушел и продолжил
борьбу с бандитами.
Мировая слава пришла и к синеглазому. В отличие от нас,
отчаянной богемы, он был человеком семейным, положительным, с принципами, был консервативен
и терпеть не мог Командора (В. Маяковского), Мейерхольда, Татлина. Был в нем почти
неуловимый налет провинциализма. Когда он прославился, надел галстук бабочкой, купил ботинки
на пуговицах, вставил в глаз монокль, развелся с женой и затем женился
на Белосельской-Белозерской. Потом появилась третья жена — Елена. Нас с ним роднила
любовь к Гоголю.
Разумеется, мы, южане, не ограничивались лишь своим кругом. Я был
довольно хорошо знаком с королевичем (С. Есениным), был свидетелем его поэтических триумфов
и безобразных дебошей. Моя жизнь текла более или менее рядом с жизнью Командора, соратника
(Н. Асеева), мулата (Б. Пастернака). Великий председатель земного шара (В. Хлебников) несколько
дней провел у меня в Мыльниковом. Судьба не раз сводила меня и с кузнечиком
(О. Мандельштамом), штабс-капитаном (М. Зощенко), арлекином (А. Крученых), конармейцем
(И. Бабелем), сыном водопроводчика (В. Казиным), альпинистом (Н. Тихоновым) и другими, теперь
уже ушедшими из жизни, но не ушедшими из памяти, из литературы, из истории.