Едва ли можно сыскать поэта, столь же популярного в России начала XIX в., как Байрон. Автором «Чайльд-Гарольда» здесь пылко восхищались, ему до само­забвения подражали, его увлеченно переводили. К числу лучших переводчиков произведений анг­лийского лорда принадлежал В. А. Жуковский — тоже поэт и тоже романтик. Им, в частности, был сделан перевод байроновского «Шильонского узника», с гениальной точностью воссоздавший дух и букву оригинала. Впоследствии В. Г. Белин­ский отмечал, что Жуковский «обрел в душе своей крепкое и могучее слово для выражения подземных мук отчаяния, начертанных молниеносною кистию титанического поэта Англии. "Шильонский узник" Байрона, — утверждал русский критик далее, — передан Жуковским на русский язык стихами, отзывающимися в сердце, как удар топора, отделяющий от туловища невинноосужденную голову. Каждый стих в переводе "Шильонского узника" дышит страшной энергиею».

Казалось бы, ничего удивительного в этом не было: Жуковский, как уже говорилось, был поэтом-романтиком, и, стало быть, ему была близка отстаиваемая Байроном позиция защиты человеческой свободы. Но в том-то и дело, что, в отличие от английского лорда, в стихах и в жизни излучав­шего «страшную энергию» всесотрясающего бунта, русский романтик был поэтом иного, если не сказать противоположного, склада. Он писал подер­нутые кроткой грустью стихи, в которых неизменно представал, по словам того же Белинского, «певцом тихой скорби и унылого страдания». Поэзия Жуковского подобна «эоловой арфе» — воспетому им волшебному инструменту, в музыке которого слились тоска по недостижимому счастью, тревога перед таинственными силами бытия, покорность судьбе и — само­отверженная, возносящаяся даже над смертью любовь. Под стать своим стихам был и сам поэт: сердечный, деликатный, щедрый с друзьями и терпеливый с недругами, чуждавшийся светской суеты и находивший высшую радость в поэзии, он казался олицетворением мечтательного романтика. И характер, и лирика Жуковского в значительной мере были обусловлены особенностями его жизненного пути. А жизненный путь этот, несмотря на его внешнюю успешность, был весьма нелегок.

С момента появления на свет В. А. Жуковский был поставлен в ситуа­цию человека, занимающего свое место в обществе не по праву рождения, но по милости и доброте окружающих его людей. Он был незаконнорож­денным сыном богатого дворянина А. И. Бунина и пленной турчанки Сальхи. И сама красавица-турчанка, и ее дитя были приняты семейством Буниных как родные, а законная жена главы семейства стала для мальчика второй матерью. После смерти мужа она взяла на себя все хлопоты по воспи­танию восьмилетнего Василия. От своего крестного, обедневшего помещика А. Г. Жуковского, мальчик получил фамилию, формально закрепившую его принадлежность к дворянству Однако несмотря на все эти знаки благо­склонности, будущий поэт болезненно переживал необычность своего по­ложения. В годы юности он писал в дневнике: «Не имея своего семейства, в котором бы я что-нибудь значил, я видел вокруг себя людей мне коротко знакомых, потому что я был перед ними выращен, но не видел родных, мне принадлежащих по праву... Я так не привык к тому, чтобы меня люби­ли, что всякий знак любви кого-нибудь кажется мне странным и чем-то необыкновенным». Это ощущение неуверенности в себе, в искренности добросердечного отношения со стороны близких людей во многом опреде­лило мироощущение поэта.

Рано осознав, что должен быть достойным любви, которой пользовался «не по праву», юный Жуковский всячески старался порадовать домаш­них успехами в учебе, в том числе — в творческих занятиях. К семи годам Василий неплохо рисовал и сочинял стихи. Эти склонности получили дальнейшее развитие в Московском университетском пансионе, где его фамилия значилась в списке лучших учеников, выбитом золотом на мраморной доске. Усиленно штудируя все предусмотренные программой предметы, Василий отдавал предпочтение живописи и литературе, к ко­торым имел явный талант. С четырнадцати лет он начал публиковаться в университетском журнале. В самостоятельную жизнь восемнадцатилетний Жуковский вступил с пятнадцатью публикациями и твердым намерением заниматься литературой. Всего год прослужив чиновником, он с легким сердцем вышел в отставку и отправился на родину — в Тульскую губернию, где наслаждался душевным покоем, красотой природы, общением с близ­кими, а главное — творчеством. И не только литературным, но и педагоги­ческим: взяв на себя обучение и воспитание двух дочерей сводной сестры, Жуковский всерьез увлекся этим процессом. Он и сам не заметил, как со временем симпатия к старшей ученице, Маше Протасовой, переросла в любовь, на долгие годы ставшую центром его духовной жизни.

За время драматичной любовной истории Жуковский из начинающего автора превратился в первого поэта своего времени, почитаемого литера­турными авторитетами и горячо любимого читательской публикой. Реша­ющую роль в этом превращении сыграли две его публикации: баллада «Людмила» (1808), написанная на основе баллады немецкого поэта Г. Бюргера «Ленора», но по сути представляющая собой самобытное, про­низанное русским национальным духом произведение, а также стихотворе­ние «Певец во стане русских воинов» (1812), созданное по следам личных впечатлений поэта от Отечественной войны 1812 г. (в начале войны Жуковский записался в ополчение) и ставшее гимном русского па­триотизма времен освободительной борьбы. И если «Людмила» была воспринята читателями как приятный сюрприз, засвидетельствовав­ший появление в России нового поэтического таланта, то «Певец...» вызвал настоящую бурю восторга. Многие военные, находя в этом сти­хотворении лучшее выражение своих чувств, заучивали его наизусть.

Спустя несколько лет после выхода «Пев­ца...» в свет Жуковский, на ту пору уже извест­ный как автор многочисленных стихотворений, переводов и литературно-критических статей, был удостоен звания доктора философии в Дерптском университете и избран членом Российской академии.

В 1826 г., вскоре после разгрома декабристского восстания, Василий Андреевич принял почетное предложение возглавить обучение и воспита­ние наследника престола Александра II. Служба эта была поэту скорее в тягость, чем в радость: жизнь в царском дворце не способствовала литера­турным занятиям, а обязанности наставника цесаревича оставляли не мно­го времени и сил для творчества, в котором он после смерти Маши видел единственный смысл своего существования. Вместе с тем, понимая, что от степени духовного развития государя зависит жизнь всей страны и что положение наставника можно использовать для непосредственного влияния на душу высокородного воспитанника, Жуковский воспринял приглашение императора как призыв исполнить свой гражданский долг.

Пятнадцать лет поэт прослужил при дворе, стараясь последовательно внушать цесаревичу гуманистические представления и прогрессивные идеи. Однако была еще одна, неформальная, сторона этого гражданского долга: имея прямой доступ к императору, Жуковский постоянно обращался к нему с просьбами о смягчении наказания для жертв политических репрес­сий, прежде всего — сосланных в Сибирь декабристов. Его заступничество вызывало у Николая раздражение, доходившее до прямых обвинений в покровительстве всем тем, «кто только худ с правительством». Тем не менее поэт снова и снова взывал к милосердию императора и нередко действи­тельно его добивался.

Выйдя в отставку в 1841 г., Жуковский предполагал поселиться в уеди­ненном месте и остаток своих дней посвятить исключительно творчеству. Но жизнь снова распорядилась иначе: в душе поэта, давным-давно похо­ронившего любовные мечтания, снова расцвела любовь, всколыхнувшая лучшие воспоминания молодости. Дочь старого друга, восемнадцатилет­няя Елизавета Рейтерн, от всего сердца полюбила Жуковского и с радостью пошла с ним под венец. Вскоре появились дети. Казалось, судьба улыбну­лась поэту, подарив ему возможность хотя бы на склоне лет насладиться семейным счастьем. Но, к сожалению, счастье оказалось недолгим: у Елизаветы развилось психическое заболевание, требовавшее постоянного лечения за границей. В надежде побороть тяжелый недуг жены, последние двенадцать лет своей жизни Жуковский провел в Германии. Там же, в Гер­мании, поэт умер. Его тело было захоронено в Петербурге, в Александро-Невской лавре, а «эолова арфа» его поэзии звучит по сей день, покоряя сердца новых и новых поколений читателей.