Неожиданное узнавание (о романе «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского)

При всем значении образа Настасьи Филипповны нельзя забывать, что важное место в романе «Идиот» за­нимает и Аглая. Эти героини явно противопостав­лены одна другой. При описании их внешности Достоевский пользуется совершенно различными ху­дожественными принципами.

Облик Аглаи подчеркнуто земной, так сказать, зримый, почти скульптурный. Собственно, о ее лице ничего не сказано (кроме того, что она чрезвы­чайная красавица), но общее впечатление о внеш­ности Аглаи возникает из описания всех сестер Епанчиных: это были «барышни здоровые, цвету­щие, рослые, с удивительными плечами, мощной грудью, с сильными, почти как у мужчины, рука­ми...» Такой, следовательно, была и Аглая.

Совершенно иное впечатление производит портрет Настасьи Филипповны. В самом начале романа мы вместе с князем Мышкиным получаем возможность рассмотреть ее портрет: «Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная красота!»

Как видите, тут нет такого подчеркнутого физи­ческого здоровья, земной, цветущей красоты, как у Аглаи. Напротив, что-то странное, даже невыно­симое, неземное, нездешнее сквозит в портрете Настасьи Филипповны. В этой связи ста­новится понятным, почему одну героиню Достоев­ский назвал Аглаей, что означает «блистательная, великолепная», а вторую наделил именем, имеющим высокое символическое значение: Настасья (Анаста­сия) означает «воскресшая».

Отметим одно удивительное и очень важное обстоятельство, Мышкин так пристально всматривается в портрет заведомо незнакомой ему женщины, как будто силится узнать, припомнить некогда знакомые черты.

И при первой встрече Мышкину и Настасье Филипповне кажется, что где-то, когда-то они встре­чались. Настасья Филипповна с удивлением спра­шивает: «А как вы узнали, что это я? Где вы меня видели прежде? Что это, в самом деле, я как будто его где-то видела?» Лев Мышкин отвечает: «Я вас тоже будто видел где-то», — и добавляет: «Может быть, во сне...»

Вопрос этот не перестает мучить героиню романа: «Право, где-то я видела его лицо!» (Обратите внима­ние: она не спрашивает, она силится припомнить.)

И князь снова и снова возвращается к той же мысли: «Я давеча ваш портрет увидел, и точно я знакомое лицо узнал. Мне тотчас показалось, что вы как будто уже звали меня...»

Где же могли ранее встречаться князь Мышкин и Настасья Филипповна? Где могли видеть друг друга? Почему писатель так настойчиво повторяет мысль о какой-то давней, неясной, таинственной встрече, которую они явно чувствуют, но не могут объяснить? Не встречались ли они там, в инобы­тии, в запредельном мире, в тех небесных сферах, откуда теперь спустились на Землю?

Принять такое объяснение, конечно, очень труд­но и даже невозможно, но, согласитесь, не случайно же Достоевский так настойчиво выделяет мотив взаимного узнавания героя и героини романа. Оче­видно, обычными методами исследования текста эту загадку разгадать не удастся. Обратимся к нетра­диционным подходам.

Настоящее художественное произведение по самой природе своей многозначно и тем самым допускает возможность различных истолкований. В качестве иллюстрации этого положения предлагаем вашему вниманию опыт анализа романа «Идиот», предпринятый Вя­чеславом Ивановым (1866—1949), поэтом и теорети­ком символизма. Его исследование было издано на немецком и английском языках и оказало воз­действие на ряд зарубежных ученых, занимающихся изучением творчества великого русского писателя. (Мы пользуемся рефератом книги Вячеслава Ива­нова, сделанным И. Б. Роднянской.)

Символизм — это особое направление в европейском искусстве, возникшее в конце XIX в. Символисты исходили из романтическо­го положения о так называемом двоемирии. Романтизм различает реальное, земное «здесь» и таинственное, волшебное, неизъяснимо прекрасное, небесное «там».

По убеждению В. И. Иванова, Лев Мышкин — пришелец, посланец высоких небесных сфер, спус­тившийся на Землю. Это чудак, чужак, чужестра­нец, который «известен фольклору уже не как свет­лый Бог, сходящий на Землю, а как его замести­тель — герой, т. е. богоподобный человек, который должен пострадать и умереть». Есть в нем что-то от Ивана-царевича из старинной русской сказки или от Иванушки-дурачка, кото­рый оказывается в конечном счете всех умнее. «Другие люди, конечно, не могут помнить того, что хранится в памяти Мышкина, и не видят того, что видит он; им ничего не остается, как считать его дураком... Он так безошибочно распознает мотивы человеческих действий, так зрело оценивает поло­жение вещей, что люди постепенно начинают отно­ситься к «идиоту» как к мудрецу».

Но и Настасья Филипповна, подобно Мышкину, «не земная». И теперь, спустившись с неведомых небесных сфер, оба они пристально всматриваются друг в друга, смутно догадываясь о своем таинст­венном родстве.

Аглая же — дочь Земли. И Рогожин, соответст­венно, сын Земли. Они земные, но испытывают не­преодолимую тягу к запредельному, что воплощает­ся для них в Мышкине и Настасье Филипповне.

Может быть, пишет В. И. Иванов, эти два ха­рактера — Мышкин и Рогожин — представлялись До­стоевскому двумя сторонами, двумя началами русской души? Один из них (Мышкин), сын небес, испы­тывает божественное сострадание к мукам Красоты, которую мир извратил и предал поруганию. Другой (Рогожин) предъявляет на нее права безграничной любви, которую он, сын Земли, испытывает к небес­ной Красоте, сошедшей для того, чтобы спасти мир.

Как видите, существует и такое символическое истолкование смысла романа Достоевского.