Особенности сатирического повествования (о повести «История одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина)

Далеко не каждое литературное произведение легко читать. Чте­ние — тоже труд, и немалый. По­рою приходится даже делать неко­торое усилие, чтобы заставить себя прочитать ту или иную книгу. Все это имеет самое прямое отно­шение к щедринской «Истории одного города». Здесь, например, нет последовательно развивающегося сю­жета, нет даже четкого жанрового обозначения, что могло бы сразу же помочь вам в восприятии текста. И в самом деле, что же такое — «История одного города?» Роман? Повесть? Цикл очерков? Ответить трудно, даже невозможно. Это книга, которую яко­бы «по подлинным документам издал М. Е. Салты­ков (Щедрин)» — таково было указание автора. Но ведь и не архивный же это сборник, как бы ни уверял нас в том лукавый сатирик.

Это написано не для того, чтобы отбить желание взять в руки «Историю одного города», а, напротив, чтобы порекомендовать для обязательного прочтения ее, но с тем вниманием, которого она, несомненно, заслуживает. Вообще кни­гу нельзя читать быстро — тем более это относится к «Истории...» Щедрина, где все построено на сати­рически обыгрываемых деталях, подробностях, где юмор бывает скрыт за внешним простодушием, под­черкнутой наивностью некоего архивариуса, который якобы ведет повествование. (Точнее, архивариусов было четверо, но они все сливаются как бы в единый коллективный образ.)

Вот, например, как начинается глава «О корени происхождения глуповцев»: «Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу...» Летописец (архи­вариус) в данном случае прямо подражает началь­ным строчкам «Слова о полку Игореве». Юмор же заключается в том, что в тексте, который якобы относится к XVIII в., упоминаются совершенно реаль­ные историки, труды которых были широко из­вестны во время работы Щедрина над своей кни­гой. Спрашивается, каким же это чудесным образом смиренный летописец мог узнать о том, что в се­редине XIX в. будут существовать те или иные исто­рики?! Так, с самого начала, мы погружаемся в совершенно особый мир, художественную условность которого необходимо обязательно принимать в расчет — иначе вся прелесть щедринского повествования без­возвратно исчезнет.

Рекомендуем при чтении пользоваться ком­ментированными изданиями «Истории одного горо­да». Там в примечаниях содержатся многие полез­ные сведения, которые помогут лучше понять смысл щедринских намеков, своеобразие его повест­вовательной манеры.

В сатирическом мире Щедрина существует особое художественное пространство. В образе города Глупова своеобразно совмещаются черты не только раз­личных уездных и губернских городов, но и столи­цы, и всего государства, всей страны в целом. Географический масштаб изображения то сужается, то расширяется до очень больших размеров. Так, например, совершенно неожиданно выясняется, что «земли Византии и Глупова были до такой степени смежны, что византийские стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания». Комизм ситуации выра­жается в том, что Византия некогда располагалась на Балканском полуострове и в Малой Азии (посмо­трите на географическую карту и попробуйте пред­ставить: а где же располагался город Глупов, куда будто бы забредали византийские стада?). Кроме того, Византийская империя распалась в середине XV в. Когда же происходит действие в «Истории одного города»? Таким образом, не только художе­ственное пространство, но и особое художественное время становятся одним из факторов, определяющих структуру всей книги. М. М. Бахтин ввел единое понятие, охватывающее пространственно- временные отношения в литературе: хронотоп — от «хронос» (время) и «топос» (место).

Внешне повествование относится, казалось бы, к совершенно определенному периоду (1731—1825). («В этом году, — замечает издатель, — по-видимому, да­же для архивариусов литературная деятельность пе­рестала быть доступною».) Итак, вроде бы определены совершенно точные хронологические рамки повествования. Но Щедрин обращается с историческими датами свобод­но и в высшей степени своеобразно. Проиллюст­рируем это положение еще на одном примере.

В XVIII в. в России был достаточно длительный период преимуществен­но женского правления. Как писал А. К. Толстой в «Истории государства Российского», создававшейся примерно в то же время, что и «История одного города» (это лишний раз свидетельствует о возмож­ности сопоставления данных произведений), «Царей не слишком много, Но более цариц». Напомним: сна­чала царствовала Екатерина I, жена Петра I (1725— 1727), затем Анна Иоанновна, племянница Петра I (1730—1740), далее Елизавета Петровна, дочь Пет­ра I (1742—1762), и, наконец, Екатерина II (1762— 1796). Чаще всего их восшествие на престол было следствием дворцовых интриг и заговоров. У Щед­рина же эти семь долгих десятилетий вместились всего-навсего в одну неделю.

«Сказание о шести градоначальницах (Картина глуповского междоусобия)» дает особенно ясное пред­ставление о характере щедринской сатиры. Восполь­зовавшись возникшей сумятицей, некая Ираида Луки­нична Палеологова (Палеологи — последняя династия византийских императоров), напоив для храбрости трех солдат из местной инвалидной команды, втор­глась в казначейство. Там, «обобрав бессовестно казну, оная Ираида провозгласила себя градоначальницей». Кто знает, может быть, и удалась бы ей эта авантюра, если бы не появилась другая претен­дентка: Клемантинка де Бурбон (Бурбоны — коро­левская династия во Франции и Испании). Притя­зания Клемантинки основывались на том, что отец ее «был некогда где-то градоначальником и за фаль­шивую игру в карты от должности той уволен. Сверх сего, новая претендентша имела высокий рост, любила пить водку и ездила верхом по-мужски». Затем явилась третья — Амалия Карловна Штокфиш. Летописец сообщает, что она подъехала к толпе на белом коне, «сопровождаемая шестью пья­ными солдатами, которые вели взятую в плен бес­путную Клемантинку». (Заметим, что для одержания победы Ираида напоила для храбрости трех солдат, Клемантинке понадобилось уже четверо, а Амалию Карловну сопровождало шестеро...) Потом появилась Анеля Алоизиевна Лядоховская, а далее события приняли совершенно фантасмагорический характер: «В пригородной солдатской слободе объя­вилась еще претендентша Дунька Толстопятая, а в стрелецкой слободе такую же претензию заявляла Матренка Ноздря».

Само собою разумеется, что совершенно невоз­можно сделать какие-либо умозаключения относи­тельно того, какая именно русская царица изобра­жена в облике беспутной Клемантинки или кого имел в виду сатирик, рисуя выразительный портрет «толстомясой» Амалии Штокфиш («полная, белоку­рая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и пухлыми, словно вишня, губами»).

Вообще нельзя воспринимать книгу Салтыкова-Щедрина как сатиру на историю, хотя в описаниях некоторых градоначальников и можно найти намеки на тех или иных царей и министров. Так, в образе Негодяева есть что-то от Павла I, Грустилов напоми­нает Александра I, Угрюм-Бурчеев — Аракчеева и т. д. Однако в целом глуповские градоначальники вовсе не олицетворяют конкретных русских царей или цариц. Значение щедринской сатиры значительно шире. В ней разоблачается любая античеловеческая система. Рас­крывая суть своего замысла, писатель говорил: «Мо­жет быть, я и ошибаюсь, но во всяком случае оши­баюсь совершенно искренне, что те же самые основы жизни, которые существовали в XVIII в., существуют и теперь. Следовательно, историческая сатира вовсе не была для меня целью, а только формою».

Широко распространено мнение, что «История од­ного города» — сатира, разоблачающая злодеяния царс­кого самодержавия, и в этом, конечно, есть свой резон. Однако же сводить смысл книги Салтыко­ва-Щедрина только к обличению одного государства было бы совершенно неверно. «История одного горо­да» помогает нам осознать весь ужас сущест­вования людей, жизнь которых находится под игом безумия. Все описанное Щед­риным не закончилось в XVIII в.

Вспомните, например, сочинение Василиска Бородавкина, помещенное в разделе «Оправдательные до­кументы». Малограмотный градоначальник (он слово «чтоб» писал то как «штоб», то как «штоп», а слово «когда» — как «кохда») считал себя вправе давать юридические толкования на тему: кого счи­тать самым опасным злодеем. «Злодеем может быть вор,— писал Бородавкин, стиль которого, конечно, был исправлен издателем,— но это злодей, так ска­зать, третьестепенный; злодеем называется убийца, но и это злодей лишь второй степени; наконец, зло­деем может быть вольнодумец — это уже злодей на­стоящий, и притом закоренелый и нераскаянный».

Можно вспомнить также законотворчество градо­начальника Феофилакта Беневоленского. Была у не­го такая страсть — законы сочинять. И сочинил он «Устав о добропорядочном пирогов печении», где, в частности, было сказано: «Делать пироги из грязи, глины и строительных материалов навсегда возбра­няется».

Короче говоря, Салтыков-Щедрин вовсе не соби­рался писать сатиру на историю — и тем более на какой-то ее конкретный период. Сам писатель под­сказал нам, как следует воспринимать направлен­ность его книги: «...Я совсем не историю предаю ос­меянию, а известный порядок вещей».