Три мира в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» (Первый вариант)

«Всё будет правильно, на этом построен мир».

М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»

Немного найдётся в русской литературе романов, которые вызвали бы столько споров, сколько вызвал роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Литературове­ды, историки и просто читатели не перестают рассуждать о прототипах его геро­ев, книжных и иных источниках сюжета, о его философской и морально-этичес­кой сути. Каждое новое поколение находит в этом произведении что-то своё, созвучное эпохе и собственным представлениям о мире. У каждого из нас есть свои любимые страницы. Кому-то ближе «роман в романе», кому-то — весёлая дьяволиада, кто-то не устаёт перечитывать любовную историю Мастера и Марга­риты. Это понятно: ведь в романе одновременно существуют как бы три мира, три пласта повествования: евангельский, земной и демонический, связанный с Воландом и его свитой. Все три слоя объединены фигурой главного героя — Мастера, живущего в Москве в 30-е годы XX столетия и написавшего роман о Понтии Пилате. Роман неопубликованный и непризнанный, причинивший своему создате­лю тяжкую муку.

Именно для восстановления справедливости появляется в Москве сам сата­на, всемогущий Воланд. Сила, неподвластная всемогущему НКВД! Во время отте­пели 60-х годов, когда был опубликован роман Булгакова, восстановление исто­рической справедливости было связано с жертвами репрессий 30-х годов, поэтому посрамление «органов» воспринималось читателями со злым торжеством. И именно в это время в среде интеллигенции возродился интерес к христианству, к рели­гии, которая долгое время была под гнётом и негласным запретом. Для поколе­ния 60-х годов роман Булгакова сам стал своеобразным Евангелием (от Мастера, от Сатаны — неважно). А то, что главным героем «романа в романе» является не Иисус, не Иешуа Га-Ноцри, а прокуратор Понтий Пилат, было не просто поле­микой с евангельскими текстами. Булгаков не занимается проповедью христи­анства: для него это вещь совершенно бесспорная. Он говорит о другом — о лич­ной ответственности человека, облечённого властью, за то, что происходит в мире. Писателя не очень интересует Иуда (он в романе не предатель, не любимый уче­ник, отрёкшийся от учителя, а обыкновенный провокатор). По Булгакову, глав­ная вина не за тем, кто из корысти, не вникая в суть, отдаёт человека в руки палачей, а за тем, кто, всё понимая, желает использовать Иешуа, согнуть его, на­учить лгать.

У Булгакова были сложные отношения со Сталиным (может быть, именно он отчасти послужил прототипом Пилата в романе Мастера). Конечно, писателя не арестовали, не расстреляли в бутырском подвале, не отправили на Колыму. Ему просто не давали высказаться, его пытались вынудить к сотрудничеству, с ним иг­рали, как с полуживым мышонком играет кошка. А когда поняли, что использо­вать не удастся, — растоптали. Вот так и Пилат пытался использовать Иешуа — целителя и философа, хотел даже спасти его — но ценой лжи. А когда это не удалось — отдал на муку. И получил постылое бессмертие: Пилата уже две тыся­чи лет ежедневно поминают в молитве, которая у православных называется «Сим­вол веры». Такова расплата за малодушие, за трусость.

Трусостью и стяжательством пропитан мир московского мещанства, в котором неожиданно появляется Воланд и его свита: гнусавый клетчатый Коровьев, злове­щий и угрюмый Азазелло, дурашливо-обаятельный Бегемот, исполнительная и обольстительная Гелла. Рисуя Князя тьмы, Булгаков слегка посмеивается над мировой литературной традицией. В его устало-ироничном Воланде мало страшно­го и демонического (зато явно чувствуется связь с фаустовским Мефистофелем в оперном преломлении!). А кот Бегемот — наиболее цитируемый персонаж романа. Достаточно вспомнить знаменитое: «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус». Воланд и его верные помощники не только легко расправляются с мелкими мо­шенниками типа Римского, Варенухи, Степы Лиходеева или дяди Берлиоза Поплавского. Они воздают по заслугам и беспринципному Берлиозу, и провокатору баро­ну Майгелю. Весёлое буйство дьявольской свиты не вызывает у нас протеста — уж очень неприглядна московская действительность 30-х годов: третий слой, третий мир романа.

С особенным сарказмом Булгаков описывает собратьев по перу — завсегдатаев «Дома Грибоедова». Чего стоят одни фамилии и псевдонимы «инженеров челове­ческих душ»: Бескудников, Двубратский, Поприхин, Желдыбин, Непременова — «Штурман Жорж», Чердакчи, Тамара Полумесяц и т. д.

Каждая из них просто просится в перечень «Мёртвых душ» у Гоголя. И это дей­ствительно «Мёртвые души», для которых жалкие попытки творчества — лишь по­вод урвать квартиру, путёвку в дом отдыха и другие жизненные блага. Их мир — мир зависти, доносительства, страха, уютно укрытый снаружи декорациями «Дома Грибоедова». Этот мир действительно хочется взорвать. И понимаешь Маргари­ту, в облике ведьмы самозабвенно громившую квартиру маститого критика Латунского. Яркая, страстная, непосредственная возлюбленная Мастера — одно из звеньев, связывающих мир человеческий с миром дьявольским. Гордая короле­ва сатанинского бала, конечно же, ведьма — ведь все женщины немножко ведь­мы. Но именно её прелесть, ее нежность, доброта и верность связывает тьму и свет, телесность и духовность. Она верит в талант Мастера, в его предназначение, в то, что она способна возродить к жизни находящегося в сумасшедшем доме боль­ного № 118.

Ради неё злые силы ещё раз совершают доброе дело: Воланд дарует Мастеру покой. Вот ещё один вопрос, вызывающий споры читателей. Почему всё-таки покой, а не свет? Ответ невольно ищешь в давнем, пушкинском: «На свете сча­стья нет, но есть покой и воля». Как условия для творчества. Чего ещё надо пи­сателю? И кстати, в отличие от безоглядно-цельного Левия Матфея, ни жизнь Ма­стера, ни его роман не стали руководством к действию ни для кого. Он — не борец, гибнущий за свои убеждения, не святой. В своём романе ему удалось верно «уга­дать» историю. Именно поэтому ученик Мастера Иван Бездомный, бросив сочи­нительство, становится историком. Он только иногда, в полнолуние вспоминает о трагедии, разыгравшейся перед его глазами и затронувшей его душу. Только вспоминает: Иван Бездомный тоже не борец и не святой. Как ни странно, оконча­тельно разочароваться в современниках нам не позволяет мудрый скептик Воланд, который говорит, озирая ночную Москву: «Они — люди как люди. Любят день­ги, но ведь это всегда было. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иног­да стучится в их сердца... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних», квартирный вопрос только испортил их...» Да, душная суетящаяся Москва стран­но и страшно напоминает древний Ершалаим с его политической борьбой, интри­гами, тайным сыском. И как две тысячи лет назад, в мире существует добро и зло (порой неотличимые друг от друга), любовь и предательство, палачи и герои. Поэтому в романе Булгакова все три мира причудливо переплетаются, персонажи в чем-то повторяют друг друга: в Мастере проглядывают черты Иешуа Га-Ноцри, приятель Мастера Алозий Могарыч напоминает Иуду, преданный, но в чём-то очень ограниченный Левий Матфей так же бескрыл, как ученик Мастера Иван Бездом­ный. И только совершенно немыслим в советской Москве персонаж, подобный раскаявшемуся Пилату, обретшему, наконец, прощение и свободу.

Итак, «роман в романе» — это своеобразное зеркало, в котором отражается современная Булгакову жизнь. А держат это зеркало, как тролли в андерсеновской «Снежной королеве», Воланд и его свита. И «магический кристалл» — в их власти: «я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» (Гёте, Фауст»).