В чём трагедия Мартина Идена? (по роману Дж. Лондона)

«On the beach at night alone,

As the old mother sways her to and fro

singing her husky song».

(Ночью у моря один,

Вода, словно старая мать, с сиплой

Песней баюкает землю.)

У. Уитмен

Когда так кончается жизнь человека, всегда ищут объяснение несчастью. Одни говорят, что за яркую и содержательную жизнь приходится платить её краткостью: молния потому и ослепительна, что растрачивает свою энергию действительно «В мгновение ока». Другие скажут о сокрушительной роли женщины-Нелюбви в жизни мужчины и повторят вслед за тургеневским Базаровым: «Всё поставил на карту женской любви, ну и проиграл». Третьи — о трагическом взаимном не­понимании таланта и массы посредственностей.

И будут правы, конечно, потому что всё это есть в романе Джека Лондона, прожившего жизнь своего героя и почти его смерть.

По мне кажется, семена своей трагедии и гибели Мартин нёс в своём здоровом и крепком теле с самого начала, и ничего не изменилось бы без Рут и её семьи, без лихорадочной борьбы за издание книг, а жизнь таланта не обязательно краткий миг — вспомним Гёте, Толстого, Шоу, Гамсуна...

Мартин с самого начала жизни (не будем говорить сейчас почему) разделил весь мир на две равные половины: я и всё остальное. В этом «всём остальном» он видел прежде всего соперников и врагов. Недаром ярчайшие его воспоминания — это драки без правил за место под сумрачным солнцем города-«дикого леса». Кроме конкурентов, видел Иден во «всём остальном» и союзников, но всегда становился над ними, добиваясь этого тоже драками — хотя и с определёнными правилами. Равных себе он не видел, а физические лишения и сверхнагрузки только закалили его могучее тело.

Затем он — совершенно случайно, покровительствуя слабому, — попадает в иной мир, где знают слова «триг» и «матика», где ему робко и неудобно, как новичку в уличной банде. Он чувствует, что физическое превосходство (а ему в доме Морзов доказывать его не приходится) почему-то не ставит его над леди и джентльменами. Он смутно чувствует, что он как экспонат в зоопарке, он хочет встать над этим обществом: заставить их увидеть в нём высшее существо. Для этого надо «победить их на их поле» и отнять их женщину. Возможно, так можно понять его чувство к Рут — «этой бледной самочке», как назвал её Бриссенден.

Своего Мартин, конечно, добился: он много читал и работал, стал интеллигентом в среде интеллигентов и завоевал «любовь» духовно хилой девицы из об­щества. То, что он стал писателем, как раз правило для выходцев из низов: слиш­ком хорошо они знают неведомую «образованной» публике жизнь и слишком хорошо владеют не худосочным жаргоном салонов, а мощным языком своего на­рода. И здесь борьба Мартина-писателя за признание ничуть не опаснее, чем у выходца из высших кругов Бриссендена; талант всегда встречает противодействие и должен пробиться сквозь него... Кстати, писательство для Мартина Идена — инструмент, ключ к дверям университетских салонов.

В спорах в гостиных Иден смеётся, когда его называют социалистом. Нет, он не только не социалист, он более враг социализма, чем укоряющие его. Это они задумываются о социальной защите, о благотворительности и прочем таком. Мартин — индивидуалист, сторонник перенесения в общество дарвиновской идеи о борьбе особи с другими особями за существование, за место под солнцем, за право сильного восторжествовать над слабым — в конечном счёте, за одиночество су­пермена в мире.

По складу личности, по её размеру, супермен Мартин не будет топтать побеждённых в битве жизни, он даже будет покровительствовать некоторым из них, тем, кто поближе — сестре, например, или квартирной хозяйке «Марии-большой дуре» и её детворе, рабочей девчонке Лиззи... Он даже, кажется, будет симпатизировать им. Может быть, сладко думая о том, что вот и он был почти таким, но восстал из ничтожества и доказал «urbi et orbi».

Ну хорошо, восстал и доказал, воплотил в себе Великую Американскую Мечту, проломил Великую китайскую стену между собой и высшими классами, покорённое племя Морзов само покорно привело в гостиницу Рут — эту, действитель­но, «бледную самочку», на которую он — сам! — смотрел снизу вверх, и она казалась ему почти недосягаемой. Вот она перед ним, покорённая, готовая на всё — но та­кая она ему не нужна. Он встал над — и тут он понял, что с собой сделал.

Он растратил себя в борьбе, которая никому не принесла счастья или хотя бы радости, как ему ничего не дали известность, деньги и возможность насмехаться над издателями... Он, которого не сломили ни город, ни море, ни прачечная...

Он по большому счёту оказался никому не нужным (по большому счёту, ведь Рут пришла не к нему, а к его деньгам и publicity, подачки близким не изменили законов каменных джунглей, в которых разумные звери по-прежнему дерутся за корм и самок), а если человек никому не нужен, он, как выяснилось, не нужен и себе.

И сломленный сознанием, что проиграл, что надо было жить иначе, что жить иначе ему уже нельзя — не сможет сам и не дадут другие, что он слишком здо­ров, чтобы умереть молодым, как гениальный чахоточный Бриссенден, Март Иден покупает билет в путешествие, из которого не возвращаются.

Из моря пришёл он в пошлый морзовский мир, в море уйдёт он из этого мира.