Это были боеприпасы

В мае сорок пятого, в самые первые дни наступившего наконец мира, Илья Эренбург написал стихи о победе. В них много горечи и тревожных предчувствий.

Я ждал её, как можно ждать любя.

Я знал её, как можно знать себя,

Я звал её в крови, в грязи, в печали.

И час настал — закончилась война.

Я шёл домой. Навстречу шла она.

И мы друг друга не узнали.

Горечь понятна: дорогой ценой, великой кровью было заплачено за победу. Понятны и его тревожные предчувствия. 14 марта 1945 года, за несколько дней до конца войны, в «Правде» была опубликована статья начальника управления пропаганды и агитации ЦК Г. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», написанная по указанию Сталина. Этому предшествовала вот какая история: начальник Главного управления контрразведки СМЕРШ Абакумов доложил Сталину, что вернувшийся из фронтовой командировки в Восточную Пруссию Эренбург в своих выступлениях “возводит клевету на Красную Армию”, обвиняя вторые эшелоны в мародёрстве, пьянстве и насилии на территории Германии. Эренбург призывал навести порядок.

Сталин решил выступить по этому поводу, с присущим ему фарисейством приписав призыв к бесчинствам Эренбургу, сделав его козлом отпущения. Эренбурга прекратили печатать, остановили последний, четвёртый сборник его статей «Война» (он так и не вышел). Статья Александрова вызвала негодование у фронтовиков.

Видно, Сталину это докладывали, и он дал задний ход — 10 мая «Правда» напечатала статью Эренбурга «Утро мира». Он писал в ней, в сущности отвечая на обвинения Г. Александрова: “Всем народам найдётся своё место под солнцем. Будет жить и немецкий народ, очистившись от фашистской скверны. Но нет и не будет на земле места фашистам: это наша клятва, клятва победителей. Свободные люди, мы никого не хотим поработить. Не хотим поработить и немцев”. А вот ещё одно место из статьи, написанной в те хмурые для него дни: “Я ещё раз хочу напомнить, что никогда не думал о низкой мести. В самые страшные дни, когда враг топтал нашу землю, я знал, что не опустится наш боец до расправы: «Мы не мечтаем о мести. Ведь никогда советские люди не уподобятся фашистам, не станут пытать детей или мучить раненых. Мы ищем другого: только справедливость способна смягчить нашу боль. Мы хотим уничтожить фашистов: этого требует справедливость… Если немецкий солдат опустит оружие и сдастся в плен, мы его не тронем, он будет жить. Может быть, грядущая Германия его перевоспитает, сделает из тупого убийцы труженика и человека. Пускай об этом думают немецкие педагоги. Мы думаем о другом: о нашей земле, о нашем труде. О наших семьях. Мы научились ненавидеть, потому что мы научились любить». Когда я писал это, немцы были в Ржеве. Я повторю это и теперь, когда мы в Берлине. Много говорили о ключах страшного города. Мы вошли в него без ключей. А может быть, ключ у каждого бойца в сердце: большая любовь и большая ненависть. Издавна говорят, что победители великодушны. Если можно в чём-то попрекнуть наш народ, то только не в недостатке великодушия. Мы не воюем с безоружными, не мстим неповинным. Но мы помним обо всём, и не остыла и не остынет наша ненависть к палачам Майданека, к вешателям и поджигателям. Скорее отрублю себе руку, чем напишу о прощении злодеев, которые закапывали в землю живых детей, и я знаю, что так думают, так чувствуют все граждане нашей Родины, все честные люди мира”.

В приведённых цитатах явная полемика со статьёй Александрова и стоящим за ним Сталиным. Дело это было не безопасное. Широко ходил анекдот, приписываемый Радеку: “С товарищем Сталиным трудно дискутировать: ты ему сноску, он тебе ссылку”. Наверное, несмешной этот анекдот Эренбург знал, но он чувствовал себя оскорблённым и оболганным и всё-таки вступил в полемику, объяснял не властям (наверное, это было безнадежно), а своим читателям, что грехи ему приписываются зря.

И ещё одно стихотворение, которое Эренбург написал в мае сорок пятого. Оно о себе, он как бы подводит итог прожитым военным годам. Он вспоминает самую трудную пору — сорок первый и сорок второй, когда стрелки истории так опасно качались, свою работу военного журналиста, не знавшую перерывов, — четыре года на передовой. Грустные это строки.

Умру — вы вспомните газетный шорох.

Проклятый год, который всем нам дорог.

А я хочу, чтоб голос мой замолкший

Напомнил вам не только гром у Волги,

Но и деревьев еле слышный шелест,

Зелёную, таинственную прелесть.

Он работал всё это время на износ, смертельно устал — ведь когда началась война, он был не молодым человеком, ему было уже пятьдесят. Ему казалось, что написанное им — свыше полутора тысяч статей — недолговечно, как превращающиеся в труху ломкие газетные страницы. Отсюда в его стихотворении пренебрежительное — “газетный шорох”. Он был не прав. Но так он думал. В самый разгар войны, в 1943 году, в одной из статей он писал: “Писатели пошли в газету, как всходят на трибуну, — это не их рабочий стол, это не их место. Но и блиндаж не место сталевара или садовника. Война переселяет людей и сердца. В мирное время газета — осведомитель. В дни войны газета — воздух. Люди раскрывают газету, прежде чем раскрыть письмо от близкого друга. Газета теперь письмо, адресованное лично тебе. От того, что стоит в газете, зависит и твоя судьба”.

Так понимал он свой долг. Эренбург был блестящим публицистом. Главный его жанр — статья, вернее, эссе. Никто не достигал тут тех высот, которые были доступны ему. Когда был сдан Киев и об этом очень тяжелом нашем поражении даже не смогло, не решилось сообщить в своих сводках Совинформбюро, Эренбург об этом страшном ударе написал — нашёл слова любви и горя: “Я родился в Киеве на Горбатой улице. Её тогда звали Институтской. Неистребима привязанность человека к тому месту, где он родился. Я прежде редко вспоминал о Киеве. Теперь он перед моими глазами: сады над Днепром, крутые улицы, липы, весёлая толпа… Настанет день, и мы узнаем горькую эпопею защитников Киева. Каждый камень будет памятником героям” («25 сентября 1941 года»).

У него редко можно встретить описание в чистом виде. Пейзаж, зарисовка сразу же укрупняются, приобретают символический смысл: “Когда в июньское утро первые выстрелы вспугнули жаворонков, они прозвучали как диссонанс. Всё вокруг не соответствовало этим звукам: и мирные сёла, и медленно дозревавшие колосья, и детвора на улицах пограничных городов, и сердце человека, ещё продолжавшее мирно биться. Как изменилась наша страна! Стоят яркие осенние дни. Вокруг блиндажей берёзы как бы истекают кровью. Зловещая пестрота последних листьев сродни войне” («Свет в блиндаже»). Собственные впечатления и наблюдения (а он, сугубо штатский человек, не раз ездил на фронт, преодолевая сопротивление своего газетного начальства, опасавшегося этих командировок и не желавшего выпускать газетный номер без статьи Эренбурга) входят в художественную ткань его текстов на равных правах с письмами, документами, цитатами из газет, свидетель­ствами очевидцев, показаниями пленных и т. п. Он пишет: “Я проехал триста километров по земле, отвоёванной у немцев. Зимой снег сострадательно прикрывал раны. Теперь повязка снята. Там, где были дома, — крапива, чертополох и, как сорняки, немецкие шлемы, скелеты машин, снаряды” («По дорогам войны»).

Контрастное сопоставление, резкий, подчёркнутый переход от частной, но поражающей воображение детали к обобщению, от безжалостной иронии — к сердечной нежности, от гневной инвективы — к воодушевляющему призыву — вот что отличает стиль Эренбурга. Часто уже сам “монтаж” фактов высекает мысль, подводит читателя к выводу, который цель Эренбурга: “Когда Леонардо да Винчи сидел над чертежами летательной машины, он думал не о фугасных бомбах, но о счастье человечества. Подростком я видел первые петли французского лётчика Пегу. Старшие говорили: «Гордись, человек летает, как птица!» Много лет спустя я увидел «юнкерсов» над Мадридом, над Парижем, над Москвой…” («Сердце человека»). Внимательный читатель публицистики Эренбурга не может не почувствовать, не догадаться, что автор её обладает незаурядным поэтическим даром. В его публицистике постоянно проявляется присущий ему мощный лирический напор: “Нелегко вырастить плодовое дерево: много оно требует труда и забот. А чертополох невзыскателен. Гитлер, создавая свою «гитлеровскую молодёжь», потворствовал самым низким инстинктам человека. Он не воспитывал, он натаскивал, науськивал” («О патриотизме»). Или: “Это началось с малого: горел рейхстаг, подожжённый фашистами. Это кончается на том же месте пожаром Берлина” («27 апреля 1945 года»). Эренбург даёт общий план войны, прислушивается к шагам истории, его внимание сосредоточено на взаимоотношениях народов и государств, столкновении политических доктрин, нравственных принципов. Последнее — нравственные принципы — для него особенно важны, они всегда у него на первом плане…

Статьи Эренбурга не были журналистикой — какие бы заслуженные им самые высокие оценочные определения я ни поставил бы перед словом “журналистика”, всё это будет не точно. То, что он писал тогда, было неотъемлемой частью великой народной войны против фашизма, он выражал чувства и мысли людей, сражающихся с захватчиками, их веру в победу, был их голосом.

Об этом говорят все работавшие рядом с ним, печатавшиеся в одной с ним газете коллеги — писатели и журналисты. Алексей Сурков: “Мне посчастливилось на протяжении трёх военных лет работать рядом с Эренбургом в дружном, спаянном общим патриотическим порывом коллективе работников центральной военной газеты «Красная звезда». Этот коллектив включал в себя и Симонова, и Павленко, и писавшего из блокадного Ленинграда Тихонова, и Габриловича, и целую плеяду талантливых военных журналистов. Эренбург был среди нас самый старший по возрасту, литературному и жизненному опыту. Ему уже тогда перевалило за пятьдесят. Но никто из нас, работавших беззаветно и самозабвенно, кроме разве молодого Симонова, не мог сравниться по неиссякаемой энергии с этим старым «газетным волком»”.

А вот свидетельство военной поры — сорок четвёртого года — этого “молодого Симонова”, которого Сурков поставил вслед за Эренбургом:

“Мне рассказывали люди, заслуживающие полного доверия, что в одном из больших объединённых партизанских отрядов существовал следу­ющий пункт рукописного приказа:

«Газеты после прочтения употреблять на раскурку, за исключением статей Ильи Эренбурга».

Это поистине самая краткая и самая радостная для писательского сердца рецензия, о которой я когда-либо слышал.

Когда думаешь об Эренбурге, хочется прежде всего сказать о нём просто, что он принят на вооружение нашей армии, и хотя это сравнение, конечно, не мне первому пришло в голову, — хочется повторить его, потому что оно предельно точно. Именно принят на вооружение”.

Люди военные, как правило, когда речь идёт о сражениях, стараются пользоваться определениями взвешенными и точными, и когда маршал Баграмян пишет: “Перо Эренбурга воистину было действеннее автомата”, — это не комплимент, а деловая оценка боевой мощи публицистики Эренбурга. И такого рода отзывов об Эренбурге известных военачальников великое множество — назову маршала Говорова, генералов Батова и Черняховского, адмирала Исакова. Но, быть может, не менее важен тот авторитет, которым пользовались статьи Эренбурга в “низах” армии, у бойцов и офицеров. Виктор Некрасов вспоминал, как слушали его солдаты статьи Эренбурга во время Сталинградской битвы. Я уже не говорю о том, с каким волнением они читались в тылу. Знали о них даже дети, школьники. Василий Аксёнов рассказывал, что для них, детей военных лет, Эренбург был “неизменным участником войны”, “автором грозных, или, как тогда говорили, «разящих» статей”.

О восторженных откликах на статьи Эренбурга выдающихся зарубежных деятелей того времени я не буду говорить — их множество, только упомяну об этом для полноты картины.

И ещё одна цитата — не писателя, слава к нему, как к одному из самых крупных поэтов второй половины века, придёт позже. А эти строки принадлежат гвардии майору Борису Слуцкому. В первые дни после конца войны он написал «Заметки о войне». Напечатаны они были только в “перестроечное”, бесцензурное время, уже после кончины автора, до этого об их публикации и речи не могло быть, да и сам Слуцкий никогда никому не предлагал их для издания, понимал, что это невозможно. Одна из глав (в сущности, первая) «Записок» посвящена Эренбургу (Слуцкий ещё не был знаком с Эренбургом, позже они познакомятся, их, несмотря на разницу в возрасте, на долгие годы свяжут дружеские отношения). “Идеология воина, фронтовика составляется из нескольких сегментов, чётко отграниченных друг от друга, — писал Слуцкий. — Подобно нецементованным кирпичам они держатся вместе только силой тяжести, невозможностью для человека отказаться хотя бы от одного из них… Один из самых тяжёлых и остроугольных кирпичей положил Илья Эренбург, газетчик. Его труд может быть сравнён только с трудом коллективов «Правды» или «Красной звезды». Он намного выше труда всех остальных писателей наших. Для многих этот кирпич заменил все остальные, всем — мировоззрение, и сколько молодых офицеров назвало бы себя эренбургианцами, знай они закон словообразования… Вред и польза его измеряются большими мерами”.

Думаю, что я не ошибусь, если скажу, что Слуцкий, выражаясь на современном языке, “озвучил” тогдашнее отношение к Эренбургу армии, во всяком случае — её офицерского корпуса.

В мемуарной книге «Люди, годы, жизнь», вспоминая первые месяцы войны, Эренбург говорил мимоходом, в одном абзаце: “Никогда в жизни я так много не работал, писал по три-четыре статьи в день; сидел в Лаврушинском и стучал на машинке, вечером шёл в «Красную звезду», писал статью в номер, читал немецкие документы, радиоперехваты, редактировал переводы, сочинял подписи под фотографиями… Начали приходить телеграммы из-за границы; различные газеты предлагали мне писать для них: «Дейли геральд», «Нью-Йорк пост», «Ла Франс», шведские газеты, американское агентство «Юнайтед Пресс». Приходилось менять не словарь — для красноармейцев и для нейтральных шведов требовались различные доводы”.

Понятно, что коллеги, работавшие вместе с Эренбургом в «Красной звезде», знали, во всяком случае слышали, что он пишет и для зарубежных изданий, но часто ли, много ли — даже они не представляли масштабов этой работы. В поздних своих воспоминаниях — они были написаны после кончины Ильи Григорьевича — Симонов писал: “Приходилось мне там же, в редакции, видеть Эренбурга и поздними вечерами, когда давно был сдан в набор его очередной материал для завтрашнего номера «Красной звезды», а он всё ещё сидел за машинкой. Это не вызывало удивления ни у меня, ни у моих товарищей по «Красной звезде». Мы знали, что, кроме статей в «Красную звезду», в «Правду», кроме статей, специально написанных для фронтовой печати, на просьбы которой Эренбург считал своим долгом всегда, когда мог это сделать, откликаться, — мы знали, что, кроме всего этого, он делает ещё одну большую и постоянную работу. Знали, что через Советское Информбюро в телеграфные агентства и газеты Америки, Англии и сражающейся Франции направляются корреспонденции Эренбурга, специально написанные для этих агентств и газет.

Но никто из нас тогда не читал этих статей и корреспонденций. Прямо с машинки Эренбурга они шли в Информбюро и оттуда на телеграф. И хотя мы знали, что он пишет эти корреспонденции, но вся та работа, которая постоянно шла у нас на глазах, вся его работа для наших газет казалась нам такою огромной, что как-то невольно забывалось, что он с этой работой успевает делать ещё и другую”.

Рукописи своих статей Эренбург не сохранял. Он вообще мало заботился о своём архиве — тем более в дни войны не было у него для этого ни времени, ни сил, ни охоты. Когда он писал свои статьи, он думал только о сегодняшнем их воздействии, о том, как они работают на победу. “Они все, — говорил он в те дни о своих статьях, — были написаны о фронте, многие из них написаны на фронте. Напрасно искать в них художественных описаний и размышлений. Это только боеприпасы”.

Ильи Григорьевича уже не было в живых, когда его секретарь военных лет передала вдове писателя несколько очень толстых папок, в которых были материалы Эренбурга, передававшиеся через Информбюро зарубежным органам печати. Любовь Михайловна попросила меня разобраться с этими материалами, которые были сложены без всякого порядка. Там были не только статьи, но и телеграфная переписка писателя с зарубежными газетами и агентствами, несколько описей отправленных через Информбюро корреспонденций; кстати, они помогли составить представление о том, какого масштаба это была работа. Когда я разобрался, выяснилось, что передо мной большой массив публици­стики Эренбурга, неизвестной его русским читателям, он точно заметил в своих мемуарах, что в этих статьях ему приходилось менять не только словарь, но и доводы.

По самым осторожным подсчётам, статей для зарубежных читателей Эренбург написал свыше трёхсот. Это оказалась очень интересная книга, добавлявшая новую краску в публицистику Эренбурга военной поры. Правда, с большим трудом книга пробивала себе дорогу к читателям. Подогреваемые давней ненавистью к мемуарам Эренбурга, которые были поперёк горла нашему идеологическому начальству, руководители писательского издательства делали всё, что могли и умели (а умели они в подобного рода делах очень много), чтобы закрыть ей дорогу в печать. И то, что она под названием «Летопись мужества» всё-таки вышла, — прежде всего заслуга Симонова (я счёл своим долгом сказать об этом, без его активного участия, принципиальности и настойчивости рукопись Эренбурга не издали бы).

В течение первых трёх лет войны Эренбург обычно посылал за границу две-три статьи в неделю. Первая была написана 3 июля 1941 года. 150 корреспонденций Эренбурга Совинформбюро отправило в одном лишь 1942 году. В январе 1942 года было послано 11, в феврале — 8, в марте 1943-го — 10, в июне — 9, в июле 12 и т. д. А. Рубашкин, автор монографии, посвящённой публицистике Эренбурга, в качестве примера, свидетельствующего о высоком напряжении, с которым работал Эренбург, ссылается на то, что 21 августа 1942 года одновременно появились две его статьи — в «Правде» и «Красной звезде». Можно расширить этот список, включив в него ещё одну статью Эренбурга — в этот же день Совинформбюро отправило ещё одну, третью статью Эренбурга — в Лондон для «Марсельезы», в Стокгольм и Бейрут.

Несколько задач ставил перед собой Эренбург, когда работал над этими статьями. Он хотел рассказать зарубежному читателю, который большинство сведений о нашей жизни прежде черпал из откровенно антисоветских или, в лучшем случае, весьма далёких от истины изданий, правду о русской истории, о многовековой культуре нашей страны, о советских людях. Как правило, рассказ этот содержал скрытую или прямую полемику с теми, кто рисовал Советский Союз варварской страной с азиатскими нравами и допотопным укладом жизни, а советских людей — тёмными, забитыми, лишёнными инициативы и чувства собственного достоинства. Да, это была пропаганда, но у Эренбурга она была подчинена высокой гуманистической цели, направлена против фашистской бесчеловечности. После выхода в 1944 году в США сборника Эренбурга «Закал России» — туда вошли статьи первого года войны — рецензент «Нью-Йорк дейли трибюн» писал: “Эти очерки рисуют величие русского народа и целесообразность поддержания хороших отношений с этим народом более рельефно, чем могли бы сделать тома статистических данных о военных и экономических ресурсах страны… Для многих американцев может быть новостью то, что русский народ заслуживает любви, а между тем таковым он изображён в этой книге”.

Статьи Эренбурга не только содержали точную информацию о положении на советско-германском фронте — это тоже было очень важно, потому что многие органы печати даже союзных стран, не говоря уже о странах нейтральных, таких, например, как Швеция, не всегда точно изображали, а случалось, и превратно истолковывали положение дел на театре военных действий, внушая своим читателям то безосновательный беспросветный пессимизм, то ложные, призрачные надежды — в соответствии с узкоэгоистическими политически­ми интересами. Ещё важнее, что Эренбург вдохновенно писал о крепости духа и доблести Красной Армии, о стойкости и подвижническом труде тыла, о любви советских людей к свободе, их патриотизме и интернационализме.

Вновь и вновь он возвращался к мысли о том, что советский народ несёт главную тяжесть борьбы с фашизмом, что судьба народов Европы решается на советско-германском фронте, что военные усилия наших союзников не соответствуют их возможностям и не идут ни в какое сравнение с теми жертвами, которые приносит на алтарь победы над общим врагом советский народ.

Эренбург без особых дипломатических околичностей говорит о том, что пропаганда за рубежом нередко очень преувеличивает военные достижения союзников, уменьшая наши. Эта проблема и сегодня не утратила своей актуальности; впрочем, нельзя забывать, что мы тут тоже не без грехов. Когда печатались записки Симонова «К биографии Г. К. Жукова» (уже не было в живых ни Жукова, ни Симонова), пуровская цензура из сказанного маршалом вычеркнула слова о помощи, оказанной нам союзниками.

Самое трудное время (не месяц, не полгода, не год — целых три года) мы фактически один на один сражались с армиями фашистской Германии и её сателлитов, всё это время на Восточном фронте были сосредоточены основные силы гитлеровцев (до 70 процентов общего числа дивизий). В статьях Эренбурга 1942 и 1943 годов вопрос о втором фронте занимает центральное место: автор недвусмысленно даёт понять зарубежным читателям, что некоторые политические и военные руководители союзнических стран близоруко тормозят высадку армий на побережье Франции, оттягивая таким образом крах гитлеровского режима.

Вопрос этот, однако, был не простым, сегодня это ясно. Англичане боялись повторения катастрофы с их экспедиционным корпусом в Дюнкерке в мае 1940 года. Они хорошо помнили, что, когда немецкая авиация ожесточенно бомбила их страну, ТАСС сообщал об этом с сочувствием, всячески подчёркивая успехи немецких лётчиков: “Несмотря на большое количество английских истребителей, германским бомбардировщикам удалось сбросить бомбы на Лондон. Возникшие пожары в лондонских доках, большое пламя в Вулвиче, разрушенные электростанции и другие объекты показывают, что германские бомбардировщики успешно выполнили задание”.

Конечно, Эренбург об этом знал, это хорошо помнил. Но он не забывал и о том, что когда Гитлер напал на Советский Союз, англичане отбросили свои обиды и стали союзником России в образовавшейся антифашистской коалиции. Поэтому призывы Эренбурга быстрее открыть второй фронт были не проявлением национального эгоизма, он считал главной задачей происходивших исторических сражений разгром гитлеровской Германии, уничтожение фашистского строя, поработившего народы, — для этого необходим второй фронт, и как можно скорее.

Он всё время бьёт в эту точку. Его логика ясна и неколебима. Его полемические удары всегда достигают цели. Нетрудно проследить, как от месяца к месяцу Эренбург всё острее ставит вопрос о втором фронте. Главный смысл своей работы для зарубежных газет Эренбург видел прежде всего в том, чтобы побудить общественное мнение союзных стран склонить своих правителей к скорейшему открытию второго фронта. После высадки войск союзников во Франции в июне 1944 года Эренбург стал писать для заграницы всё меньше и меньше. В немногих статьях, написанных во второй половине 1944 года и в 1945-м, появляются уже новые мотивы: послевоенное устройство, обеспечивающее прочный и длительный мир, непримиримость к фашистской идеологии, к тем, кто сотрудничал с гитлеровцами.

В страшном июле 1942 года, который, как писал после войны Алексей Сурков, “даже нам, пережившим в 1941 году неизлечимую боль отступления от границы до Подмосковья, масштаб разразившейся катастрофы показался ошеломительным”, Эренбург написал стихотворение, в котором слились вместе отчаяние и надежда.

Они накинулись. Неистовы,

Могильным холодом грозя,

Но есть такое слово “выстоять”,

Когда и выстоять нельзя…

Выстоять — этим призывом, этим чувством, этой верой проникнута вся публицистика военных лет Эренбурга. И в исторической памяти народа остались его статьи, которые он сам уничижительно назвал “газетным шорохом”. Они помогли нам выстоять, когда и выстоять было нельзя. Выстоять в жестокой, кровавой войне и одержать победу над захватчиками. Они действительно были боеприпасами…