“Вместе” — “умрём” или “будем жить”?

Предпринимая попытку сопоставления стихотворений Ф. Сологуба «В поле не видно ни зги…» (1897) и В. Маяковского «Скрипка и немножко нервно» (1914), мы преследуем цель посмотреть на противостояние символизма и футуризма не через теоретические манифесты, а сквозь призму конкретной поэтической практики. Не секрет, что громогласно декларируемая борьба на деле часто оборачивается если не примирением, то наследованием, продолжением традиций — даже преодолеваемых. Как кажется, похожая ситуация и в случае с обозначенными поэтическими течениями — по крайней мере, два стихотворения, выбранные нами поначалу произвольно, обнаружили при внимательном прочтении внутреннее сходство, тем более неожиданное, что написаны они поэтами на первый взгляд весьма далёкими друг от друга. Сходство это, не отменяющее и не затеняющее различий (о существовании которых заведомо известно читателю), требует пристального внимания к себе — на его фоне и сами различия воспринимаются в диалектической связанности.

Сходна прежде всего ситуация, изображённая в стихотворениях: одинокий человек во враждебном мире. У Сологуба герой оказывается посреди тёмного поля. Он слышит откуда-то зов о помощи. Холодно и тихо в поле, одинок смертельно уставший герой: “Сам я и беден, и мал, // Сам я смертельно устал, // Как помогу?” Стихотворение Маяковского построено сложнее, в центре его — образ оркестра, один из распространённейших образов ранней лирики Маяковского (его следы мы находим в стихотворениях «Кое-что по поводу дирижёра» (1915), «А вы могли бы?» (1913), «Я» (1913), в поэме «Облако в штанах» (1915); в поэме «Война и мир» (1916) весь мир становится театром с эстрадой, колеблемой “костром оркестра”). В «Скрипке и немножко нервно» очеловечены музыкальные инструменты. Вернее, люди, потеряв всё живое, эмоциональное, стали инструментами, способными только механически “вылязгивать” вовсе не музыкальные звуки. Одна лишь скрипка может плакать — “по-детски”. Этот плач — тоже зов о помощи. Лирический герой стихотворения Маяковского, как и герой Сологуба, оказывается единственным, кто может услышать этот зов и откликнуться на него.

Как видим, в образной системе рассматриваемых стихотворений выделяются три центра: 1) лирический герой; 2) просящий о помощи (скрипка — у Маяковского, неопределённый “кто-то” — у Сологуба); 3) окружающий героев мир (лязгающий оркестр — и тёмное, холодное поле).

Подчёркнуто одиночество просящего о помощи, правда, по-разному: у Сологуба — в цветовом плане (чёрное поле, в котором “не видно ни зги”), у Маяковского — в звуковом (контраст создаётся с помощью выразительной соотнесённости слов: скрипка “выплакивала” — глупая тарелка “вылязгивала”; сама рифма “скрипка — влип как” характерно подчёркивает тот же конфликт поэтического и пошлого, будничного).

Одинок и лирический герой. Мотив одиночества развёрнут у Маяковского подробнее: он звучит не только в словах самого героя (“Знаете что, скрипка? // Мы ужасно похожи: // я вот тоже — // ору, // а доказать ничего не умею!”), но и в репликах музыкантов, смеющихся над его поступком.

Это слово — “поступок” — может в нашем разборе стать поворотным, поскольку именно его совершение отличает героя Маяковского от героя Сологуба. Попав в сходную ситуацию, слыша зов о помощи, они ведут себя по-разному. У Сологуба герой задаёт самому себе вопросы, равные отказу: “Что я могу?.. Как помогу?” И неслучайно Зов сменяется Призывом, обращением к герою как к более слабому, ободрением, в котором слышится готовность помощь предоставить: “Брат мой, приблизься ко мне! // Легче вдвоём...” Герой Маяковского весь в действии, пусть неуклюжем, нелепо выглядящем со стороны (“шатаясь полез через ноты, // сгибающиеся под ужасом пюпитры, // зачем-то крикнул: «Боже!», // Бросился на деревянную шею...” — отметим в этой связи обилие глаголов), но всё-таки действии — зов услышан (хотя он и не был адресован герою; поведение скрипки Прочитано героем как зов, что говорит о его необыкновенной чуткости и открытости другому), поступок совершён.

Однако спасает ли кого-нибудь герой этим поступком? Почему так неуверенно, будто повисая в воздухе, звучат последние слова стихотворения: “Знаете что, скрипка? // Давайте — // будем жить вместе! // А?”? Почему не покидает читателя ощущение несуразности происходящего, возникшее ещё при чтении названия стихотворения, построенного на сочетании несогласующихся слов? (Интересно, что построенное по аналогичной схеме стихотворение с оптимистическим, уверенным финалом есть у послереволюционного Маяковского — «Хорошее отношение к лошадям». Возможно, что оно сознательно полемично по отношению к «Скрипке» — даже местом действия выбран опять Кузнецкий мост.) Не нелепым ли ребячеством выглядит поведение героя? Может быть, отказ от помощи, основанный вовсе не на ненависти к человеку (как зачастую писали критики о Ф. Сологубе), а на особой, проникнутой глубоким трагизмом философии смерти как единственном выходе из жизни, похожей на “звериную клетку” (образ одного из сологубовских стихотворений), свидетельствует о большей мудрости, о большем мужестве человека, глядящего в лицо реальности (вспомните выстраданные собственной жизнью строки поэта: “Я зажгу восковую свечу // И к творцу моему воззову, // Преклоняя главу и колени, // Бытия моего не хочу, // Жития моего не прерву, // До последней пройду все ступени. // И не я выбирал этот путь, // И куда он ведёт, я не знаю”)?

Мы намеренно остро сформулировали вопросы, чтобы показать, что различие позиции Сологуба и Маяковского более глубокое, чем может показаться на первый взгляд. Несогласие, несмирение, неприятие существующего порядка вещей выражено и в одном, и в другом стихотворении, только опору для своего протеста поэты находят в разном: Сологуб — в смерти, Маяковский — в жизни. Отсюда и контрастные финалы: “Вместе умрём” — “Будем жить вместе”.