Ю. Анненков

С 1913 года (когда Маяковский не дошел еще до призывного возраста) и до нашей последней встречи во Франции, незадолго до его трагического конца, мы постоянно виделись в Петербурге, в Москве, в Париже, а также - в Финляндии, в Куоккале. Там мы собирались то у Корнея Чуковского, то у Николая Евреинова, то у "футуристского доктора" и художника Николая Кульбина, то по средам у Ильи Репина, в его имении "Пенаты", то в имении моих родителей, где мы столько раз азартно играли (или "дулись", как говорил Маяковский) в крокет.

Эльза Триоле справедливо рассказывала, что Маяковский, вместо того, чтобы входить с людьми в деловые отношения, предпочитал играть с ними: "прежде всего - в карты, потом - на бильярде, потом - во что угодно, в тут же изобретенные игры. Преимущественно - на деньги, но также - ради всевозможных фантастических выдумок".

Я играл с ним "на деньги": пятьдесят копеек партия. Однажды, летом 1914 года, незадолго до объявления войны, Маяковский проиграл мне несколько партий подряд. Он был азартен и начинал горячиться. Он играл лучше меня, но я знал все неровности нашей площадки и потому бил шары наверняка. Проиграв три рубля, Маяковский отбросил молоток и предложил мне возобновить игру ночью.

- На 5 целковых, - добавил он.

- Почему ночью? - спросил я.

- Я научу тебя играть в темноте, - ответил Маяковский, - айда?

- Айда!

Ночью, белой, полусветлой финской ночью, мы снова пришли на площадку. С нами был наш общий друг Хлебников. Сидя на скамье и зажав руки между коленями, Хлебников молча следил за нашей игрой, потом встал, прислонился к березе и, стоя, заснул, негромко прихрапывая. Маяковский играл с необычайной для него осторожностью, но предательские бугорки и ямки, знакомые мне наизусть, помешали ему и на этот раз выиграть. Но я положил в карман только четыре "целковых" и 15 копеек: в кошельке у Маяковского осталось денег ровно на железнодорожный билет до Петербурга.

С деньгами у Маяковского всегда происходили неувязки, несмотря "а очень стройную концепцию денежного обращения. Еще до революции мы столкнулись как-то на Надежденской улице. Маяковский вышел от зубного врача и с гордостью показал мне искусственный зуб.

- Сколько стоило? - полюбопытствовал я.

- Поэты тянут авансы в издательствах, но не платят дантистам. Дантисты должны смотреть на нас собачьими глазами и получать гонорар нашими автографами, - улыбнувшись, ответил Маяковский.



Куоккальская ночь, как обычно, закончилась в спорах (Маяковский, Хлебников и я) об искусстве (поэзия, живопись, театр), так как, 'еще за четыре года до революции, в нашем маленьком куоккальском еловом лесу, как, впрочем, и в Петербурге и в Москве, наши встречи, часто - в присутствии других юных представителей "авангардного" искусства, постоянно сопровождались подобными спорами.

Это было время, когда Маяковский писал:

А ВЫ МОГЛИ БЫ?

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана;

я показал на блюде студня

косые скулы океана.

На чешуе жестяной рыбы

прочел я зовы новых губ.

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

(1913).

Или еще:

СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО

Скрипка издергалась, упрашивая,

и вдруг разревелась

так по-детски,

что барабан не выдержал:

"Хорошо, хорошо, хорошо!"

А сам устал,

не дослушал скрипкиной речи

шмыгнул на горящий Кузнецкий

и ушел...

...

Я встал,

шатаясь, полез через ноты...

...

Бросился на деревянную шею

...

Я - хороший.

"Знаете что, скрипка?

Давайте - будем жить вместе!

А?"

(1914).

Эти две коротенькие вещи я запомнил наизусть. Маяковский мне читал их растянувшись на куоккальской траве: первую - с надменностью и грубостью, свойственными Маяковскому; вторую - с незабываемым драматическим патетизмом. Марксизм еще не успел проникнуть в его поэзию, тогда еще бесстрашно своеобразную.

1913 год, был также годом, когда Маяковский, Бурлюк и Крученых опубликовали их знаменитый литературный манифест:

"Пощечина общественному вкусу"

В 1915 году, Маяковский - футурист писал в поэме "Облако в штанах":

Я над всем, что сделано,

ставлю "nihil".

В те же годы, едва перешагнув через призывной возраст, Маяковский уже говорил о вечности своей поэзии:

Мой крик в граните времени выбит

и будет греметь и гремит,

оттого что

в сердце, выжженном, как Египет,

есть тысяча тысяч пирамид!

("Я и Наполеон", 1915 г.).

Но тогда уже он предсказывал и свою трагическую гибель:

Все чаще думаю -

не поставить ли лучше

точку пули в своем конце.

("Флейта - позвоночник", 1915 г.).

Или:

Через столько-то, столько-то лет

- словом, не выживу -

с голода сдохну ль,

стану ль под пистолет...

("Дешевая распродажа", 1916 г.).

"С голода сдох" бездомный Велимир Хлебников. А Маяковский, "встав под пистолет, поставил точку пули в своем конце".<…>



В последний раз я встретил Маяковского в Ницце, в 1929 году. Падали сумерки. Я спускался по старой ульчонке, которая скользила к морю. Навстречу поднимался знакомый силуэт. Я не успел еще открыть рот, чтобы поздороваться, как Маяковский крикнул:

- Тыщи франков у тебя нету?

Мы подошли друг к другу. Маяковский мне объяснил, что он возвращается из Монтэ-Карло, где в казино проиграл все до последнего сантима.

- Ужасно негостеприимная странишка! - заключил он. Я дал ему "тыщу" франков.

- Я голоден, - прибавил он, - и если ты дашь мне еще 200 франков, я приглашу тебя на буйябез.

Я дал еще 200 франков, и мы зашли в уютный ресторанчик около пляжа. Несмотря на скромный вид этого трактирчика, буйябез был замечательный. Мы болтали, как всегда, понемногу обо всем, и, конечно, о Советском Союзе. Маяковский, между прочим, спросил меня, когда же, наконец, я вернусь в Москву? Я ответил, что я об этом больше не думаю, так как хочу остаться художником. Маяковский хлопнул меня по плечу и, сразу помрачнев, произнес охрипшим голосом:

- А я - возвращаюсь... так как я уже перестал быть поэтом. Затем произошла поистине драматическая сцена: Маяковский разрыдался и прошептал, едва слышно:

- Теперь я... чиновник...

Служанка ресторана, напуганная рыданиями, подбежала:

- Что такое? Что происходит?

Маяковский обернулся к ней и, жестоко улыбнувшись, ответил по-русски:

- Ничего, ничего... я просто подавился косточкой. Покидая ресторан (было уже довольно поздно), мы пожали друг другу руки:

- Увидимся в Париже.

- В Париже.

Маяковский пошел к своему отелю, я - к моему. С тех пор я больше никогда не видел Маяковского.

В начале 1930 года, Маяковский вошел в Ассоциацию Пролетарских Писателей, приверженцев социалистического реализма, и следовательно, совершенно противоположных поэтическим концепциям Маяковского. 16 марта произошел катастрофический провал постановки "Бани". 25-го марта Маяковский выступил с публичной самокритикой, признав, что его поэзия содержала формы выражения, мало доступные широким читательским массам. В то же время, он обратился с просьбой о выдаче ему нового разрешения на выезд в Париж, к которому он окончательно привязался, несмотря на свои поэмы. Однако, советские власти, ознакомившись с "Клопом" и с "Баней", поняли, что Маяковский может быть, действительно, решил "жить и умереть" в Париже и, пожалуй, рассказать там кое-какую правду о советском режиме. Выезд заграницу, на этот раз, был ему запрещен.

Поэзия Маяковского умерла. Это было решающим фактом в его биографии. Сюда следует добавить романтическую неудачу. Затем - приближавшиеся полицейские угрозы.

14-го апреля Маяковский застрелился.

Ему было 37 лет. Роковой возраст: в этом возрасте умерли Рафаэль, Ватто, Байрон, Пушкин, Федотов, Ван-Гог, Рэмбо, Ту-луз-Лотрэк, Хлебников и, совсем недавно, Жерар Филип...



После самоубийства Маяковского, Сталин мог бы слово в слово повторить статью Троцкого, посвященную Есенину, но Сталин ограничился лишь одной фразой:

"Маяковский есть и останется лучшим и наиболее способным поэтом нашей советской эпохи, и равнодушие к его памяти и к его произведениям является преступлением".

Какой-то И. Беспалов тоже написал о Маяковском: "Он вел борьбу с капитализмом средствами поэзии и был поэтическим соратником рабочего класса и его партии на всех этапах революции":

И это именно потому, что он стал "наиболее способным поэтом советской эпохи" и "вел борьбу с капитализмом средствами поэзии", а не остался просто большим, свободным и независимым поэтом, - это именно поэтому Маяковский, обладатель богатейшего таланта, неподдельный создатель новейших форм, которые взбудоражили молодую русскую поэзию, застрелился.

Счастливая жизнь (и особенно - с ванной комнатой) никогда не ведет к самоубийству.

(Источник: Книга "Дневник моих встреч")