Поэзия и политика

(Злотников Натан Маркович (1934) — поэт.)

Может быть, только тема нашего разговора поставила рядом эти два понятия. А ведь поэзия и политика — это родные сёстры, не догадывающиеся о своём родстве. Я бы рискнул сказать, что они не догадываются и о своём вечном соперничестве. Ведь на том достославном сказочном балу, с которого Золушка бежала, уронив вместе с двенадцатым ударом часов свой хрустальный башмачок на дворцовой лестнице, была, вне всякого сомнения, её соперница, имевшая, как говорится, определённые виды на Принца и, надо думать, определённые гарантии, что эти виды не иллюзорны. Разумеется, в этой столь простой метафоре Золушка — поэзия, а её соперница — политика. Замечательно, что они умудряются “не замечать” друг друга не только в сказках, они постоянно дистанцированны и в жизни. Это связано с совершенно различным ощущением времени: в одном случае — трепетный счёт в масштабах единственной и так быстро уходящей жизни, в другом — циничная Кощеева щедрость, где недостойно употреблять даже само понятие “жизнь”, более подходят: “отрезок времени”, “период”, “срок” и тому подобное. Однако наша метафора способна прорастить ещё одно зерно: только звук времени имеет силу отрезвить от грома литавров, блеска мишуры, суеты; и отнюдь не стыд “костюмерного” разоблачения страшит поэзию, а столь по-человечески понятная неловкость вдруг оказаться “не как все” — вот она и бежит стремглав с чужого праздника. Впрочем, она будет чужой на любом празднике, как чужим оказался хрустальный башмачок для всех прекрасных дам королевства. Принц понял, что речь идёт об индивидуальности, и не понял, что она — синоним уединённости. Но это сюжет уже другой сказки.

Поэтому столь характерны драматические ноты для муз Кантемира, Державина, Ломоносова, Грибоедова, Жуковского, Тютчева и других, кто не только много сил отдал на государевой службе, но и преуспел в ней. О военном поприще нет нужды говорить: российскую поэзию, особенно второй половины XVIII — вплоть до середины XIX века — трудно представить не в армейском мундире. Политики прочно, говоря современным языком, связаны со злобой дня и поэтому редко задаются вечными вопросами; поэты только этим и занимаются, потому, надо думать, живут коротко. Меня давно уже волнует одно обстоятельство. Речь идёт о письме Владислава Ходасевича к своему другу, писателю Б. А. Садовскому, по поводу начавшейся работы (написана была лишь пятая часть её) над жизнеописанием императора Павла I. “…Сообщу Вам по секрету тему: принц Гамлет и император Павел. Я о Павле читал порядочно, и он меня привлекает очень. О нём психологически наврано, хочется слегка оправдать его. Стал я читать, удивляясь, что никому не приходило в голову сравнить его с Гамлетом. И вдруг узнал, что в 1781 году в Вене какой-то актёр отказался играть Гамлета в его присутствии. Нашёл и ещё одно подтверждение того, что кое-кто из современников догадывался о его «гамлетизме». Потомки произвели его

в идиоты и изверги…” (Александру I, отцеубийце, именно подобного рода версия и могла сослужить службу.)

Меня волнует эта история не только тем, что несуразности и “чудачества” предопределили судьбу могущественного самодержца, а именно нечаянное его свойство задать вечный вопрос, то качество, которое Ходасевич определил как “гамлетизм”, меня волнует жестокое соперничество поэзии и политики даже тогда, когда они носят маски друг друга. Меня волнует отвага, с которой Ходасевич посягнул на исторически сложившуюся обусловленность легенды об убитом, у него были документально не очень прочные, но поэтически весомые аргументы оспорить официальную версию гибели Павла I. Он выступал невольным участником непрекращающегося спора, спора между поэзией и политикой. А ведь это обречённое дело. Каждое истинное явление поэзии тратит, если уместно так сказать, много звёздного топлива, прежде чем оказывается “в кругу расчисленных светил”. Карта звёздного неба — это то, чему можно верить, и люди давно и неслучайно ориентируются на неё в пути (даже сегодня, имея современные навигационные приборы). Но эта картина на века запечатлела только следы вселенских страстей, она — итог того, что свершилось в поэзии, а поэзия живых творцов — это путь, процесс: срывающиеся с орбит звёзды, пересекающиеся пожары созидания и разрушения в галактиках, ярко горящие метеориты — вся живущая движением материя. В этом процессе много непредсказуемого, нечаянного, наивного и… я бы употребил ещё одно слово — беззащитного. Политика расчётлива и прагматична, она не может быть непосредственной и чувственной, она чужда сокровенности и скрытый ход своих мыслей никогда не обнаруживает. Она легко и цинично пользуется многим из арсенала поэзии; обратных примеров не случалось. Пуанкаре как-то сказал, что наука — это кладбище гипотез. Как ни горестно в наше столь политизированное время думать, но даже самым благородным свершениям политики в конце концов суждено обрести себе место, увы, именно на этом кладбище, а звёздное небо станется для побеждённой (и нередко униженной) поэзии. Может быть, в необратимости и вечности этого “механизма” ещё раз утверждаются и торжествуют главные постулаты христианства.

Русская поэзия всегда имела особое предназначение. Оно, это предназначение, и определило драматическую, весьма нередко и трагическую судьбу и поэзии, и всей литературы в нашем Отечестве. Не годы — века — литература играла роль парламента — единственного поприща народного волеизъявления в условиях абсолютизма, тоталитарной власти, цензуры. Поэтому горестны судьбы её подвижников — от Пушкина, Рылеева, Некрасова, Полежаева до Твардовского. В сознании современного читателя в одном ряду стоят письма Короленко Луначарскому, «Мы живём, под собою не чуя страны…» О. Мандельштама, «Погорельщина» Н. Клюева, «Реквием» А. Ахматовой, философские откровения Бердяева, Флоренского, Вернадского и других, строки и страницы В. Некрасова, Ю. Домбровского, А. Платонова, М. Булгакова, А. Бека, Ю. Трифонова, В. Тендрякова, А. Клещенко, Арсения Несмелова, потрясающее проникновение в самую суть трагедии Гражданской войны, явленное в поэмах М. Волошина «Россия» и «Усобица». Я обрываю этот перечень, потому что с грустью понимаю, что перед нами мартиролог. Журнал «Юность», где я работал, разделил в конце 80-х — начале 90-х годов с другими честь гражданской реабилитации многого из перечисленного здесь. Итак, важно уяснить (мимо этого опрометчиво проходят иногда наши друзья за рубежом), что слово, то есть литературное деяние, в России чаще всего, почти всегда играло роль политического поступка. Я не противоречу себе: поэзия всегда была далека от того, чтобы политизировать, — она была занята самим смыслом жизни, малейшими движениями человеческой души, добивалась эстетической полноты и композиционной безукоризненности в старинном своём ремесле. И к нашей гордости, преуспела в этом. Но будем справедливы: её неудержимо тянуло на бал, где можно людей посмотреть и себя показать, где много блеска и музыки и где можно встретиться с принцем, чтобы влюбиться в него с первого взгляда, безоглядно и рискованно, потерять голову. Но мы ведь любим поэзию за это и надеемся, что в новые времена с нею, как с Золушкой в сказке, всё будет хорошо.

Новые времена строят мост, без которого людям не обойтись. Поэзия положила уже немало и своих кирпичей в основание этого моста. И многие прекрасные мои друзья подвижнически служили и служат благородному этому строительству: А. Вознесенский, В. Коротич, Б. Ахмадулина, О. Чухонцев, Н. Рубцов, Ю. Ряшенцев, Д. Сухарев, В. Корнилов, О. Сулейменов, Н. Новиков, Е. Евтушенко, В. Соколов, Б. Окуджава, Ю. Левитанский, И. Шкляревский… Важно только не забыть, что в скрепе, в самой сердцевине возводимого нами, к счастью, не иллюзорного и, надеюсь, надёжно и долго сумеющего служить людям моста, под самым первым кирпичом, в основании, покоится хрустальный башмачок. Да-да, тот самый, который, может быть, совсем не случайно обронила Золушка.