Помещик Манилов — человек эпохи ампира

Эпоха русского ампира фактически совпадает по времени с эпохой царствования Александра I. Поэма Н. В. Гоголя “Мёртвые души” была написана уже в другую эпоху, гораздо более рационалистичную и совсем не настроенную на мечтательный лад. С позиций человека нового времени Гоголь оценивает “век минувший”, воплощённый в образе одного из героев поэмы — помещика Манилова и в устройстве его усадебной жизни.

Внешность хозяина усадьбы — как и его характер — Гоголь определяет с помощью пословицы: “...так себе, ни то ни сё, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан”. Вероятно, именно по той причине, что в Манилове нет никаких выдающихся черт, на которых можно остановить внимание, портрет его уж очень лаконичен: “Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами”. Интересно, однако, что гоголевский Манилов до странности похож на человека, чей портрет совсем недавно был не только хорошо знаком каждому, но и служил выражением ампирного идеала, – на императора Александра I. По единогласному отзыву всех современников, в пятнадцать лет великий князь Александр был совершенным красавцем. “Высокий ростом, прекрасно сложенный, стройный, он отличался изяществом приёмов, ловкостью движений, которая, однако, не вредила величию его осанки. Голубые глаза его светились умом; частые вспышки нежно-стыдливого румянца оживляли мраморную белизну его нежного женственного лица. Особенную прелесть его лицу придавала улыбка, имевшая в себе чарующую привлекательность” (Шильдер Н. К. Император Александр I. Его жизнь и царствование). Современник Александра С. П. Жихарёв так вспоминал о своём первом впечатлении от встречи с молодым царём: “...Что за ангельское лицо и пленительная улыбка!” (Жихарёв С. П. Записки современника. Дневник чиновника).

Это сходство подтверждается ещё несколькими деталями, относящимися к характеру Манилова и его умению (вернее, неумению) вести хозяйство. Крайняя непрактичность Манилова, его нежелание вникать в хозяйственные заботы, так что всё делается “как-то само собою”, удивительным образом соединяются с абсолютно беспочвенной мечтательностью. “Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или чрез пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян”. Понятно, что проект этот, придуманный для усадьбы, в которой тем же крестьянам не хватает самого необходимого, да ещё возникающий в голове у помещика, который “даже никогда не ездил на поля”, выглядит более чем смехотворно. Заканчивает Гоголь свой рассказ о прожектёрстве Манилова следующей симптоматичной фразой: “...впрочем, все эти прожекты так и оканчивались только одними словами”. Ну как тут не вспомнить об обширных планах юного Александра, связанных с установлением в России конституции и ограничением самодержавной власти с помощью либеральных законов? Эти планы, многократно заявленные в манифестах, обращениях, речах, царственных рескриптах, были очень хорошо известны широкой общественности. В Манилове доведено до логического предела вполне ампирное стремление, свойственное в большой степени и Александру, — объединить пользу и красоту. Только вот следующая за ампирной рациональная эпоха резко отрицательно относилась к такому стремлению: сладкая маниловская мечта о прекрасном оказывается препятствием для реальной пользы. Ведь эфемерная польза, которую можно извлечь из строительства каменного моста через пруд, представляется совершенным абсурдом.

Попытка улучшить крестьянский быт, тоже не увенчавшаяся успехом, связывалась в памяти современников императора Александра с военными поселениями. Напомним, что идея их организации принадлежала самому Александру. Но за её воплощением он наблюдал примерно так же, как Манилов, — “с крыльца”, полностью передоверив ведение дел своему военному министру А. А. Аракчееву. Массовые переселения крестьян, тяжёлый быт на поселениях, муштра, царившая не только на плацу, но и в крестьянских избах, полностью дискредитировали идею, вызвав недовольства по всей стране. Разумеется, создание военных поселений вовсе не было первоочередной мерой по улучшению жизни крестьянского населения. Людям, живущим в 40-е годы, это нововведение казалось таким же абсурдным, как и мечты Манилова об организации торговли “разными мелкими товарами, нужными для крестьян”. Заметим также, что описание деревни Маниловки напоминает о чём-то военном, форменном, скучно-казённом: “У подошвы этого возвышения... темнели вдоль и поперёк серенькие бревенчатые избы, которые герой наш, неизвестно по каким причинам, в ту ж минуту принялся считать и насчитал более двухсот” (здесь и далее курсив в цитатах мой. — А. С.-К.). Понятно, зачем Чичиков пересчитывает избы — он собирается покупать мёртвые души. Но есть, очевидно, и другая причина — само расположение крестьянских домов невольно вызывает желание пересчитать их, как солдат в строю. Уместность этого сравнения становится очевидной в полной мере после прочтения следующего пассажа поэмы: “Даже самая погода весьма кстати прислужилась: день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат...”

Тень императора Александра снова появляется перед читателем, когда речь между героями заходит о совершении купчей на мёртвые души. Чичиков, в совершенстве проникший в тайники души своего собеседника и принявший на себя роль его единомышленника, предлагая записать умерших крестьян как живых (то есть обмануть государство), говорит: “Я привык ни в чём не отступать от гражданских законов, хотя за это и потерпел на службе, но уж извините: обязанность для меня дело священное, закон — я немею пред законом”. Стремление Александра ограничить самодержавную власть твёрдыми законами, которые защитили бы Россию от произвола и деспотии, иными словами, стремление самому подчиняться закону противоречило всему его поведению как единовластного монарха, милующего и карающего по своему желанию. В этой связи уместно вспомнить характерную размолвку Александра с Г. Р. Державиным, незадолго до этого получившим должность министра юстиции. При докладе император рассердился на замечания Державина и сказал ему: “Ты меня всегда хочешь учить; я самодержавный государь и так хочу” (Державин Г. Р. Записки).

Комическое сходство Манилова с императором Александром усилено мелкими бытовыми деталями. Так, жена Манилова носит вполне царственное имя Елизавета (Лизанька), которое принадлежало и супруге императора Александра — Елизавете Алексеевне. В разговоре с Чичиковым, пытаясь вникнуть в суть предлагаемой ему аферы, Манилов говорит о себе: “...извините... я несколько туг на ухо”. Современники императора Александра отлично знали, что он был глуховат на одно ухо ещё с юности.

Пародийный эффект маниловской главы достигается не только сходством её героя с первым лицом ампирной эпохи в России. “Духом карамзинской эпохи пропитано здесь всё — от английской планировки посадок перед домом до задумчивой мечтательности самого владельца”, — пишет Е. А. Смирнова. Сарказм Гоголя распространяется не только на Манилова, но и на Маниловку с её обитателями. Так, например, весьма подробно у Гоголя описывается усадьба Манилова, которая представляет собой неумело выстроенный ампирный ансамбль. В нём как в зеркале отражается характер хозяина: “Дом господский стоял одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам, каким только вздумается подуть; покатость горы, на которой он стоял, была одета подстриженным дёрном”. Положение господского дома, занимающего центральное место в усадьбе и специально выделенного рельефом местности, говорит о том, что построен он был в эпоху позднего классицизма. Гоголь, безусловно, не случайно подчёркивает неудобство и неуютность такого местонахождения дома. Этой деталью он задаёт общий тон рассказа о Манилове, образ которого воплощает в себе ампирную идею, какой она виделась человеку николаевской эпохи: попытка эстетизировать жизнь приводит к уничтожению здравого смысла.

Описанный чуть далее пейзаж только подтверждает справедливость такой характеристики: среди редкой растительности парка “видна была беседка с плоским зелёным куполом, деревянными голубыми колоннами и надписью: “Храм уединённого размышления””. Деревянные колонны, составляющие цветовой диссонанс с крышей беседки, тем не менее являются типичной деталью ампирной парковой архитектуры. Название павильона отсылает читателя к многообразным храмам Дружбы, Эрмитажам, террасам Муз, колоннам Печали и прочим знаковым сооружениям, которыми были так богаты классицистические дворцовые ансамбли. Ниже располагался “пруд, покрытый зеленью, что, впрочем, не в диковинку в аглицких садах русских помещиков”. Гоголь намеренно оставляет читателя в недоумении, что же, собственно, не в диковинку — само наличие пруда или его неухоженность. Для нас важно и упоминание об “аглицком саде”, который уже становится традиционным для русской усадьбы эпохи ампира. Настойчивое использование Маниловым ампирных атрибутов Вас. В.Гиппиус называет “провинциальным сентиментализмом”. Все жалкие попытки хозяина эстетизировать свой деревенский быт — английский парк с прудом, павильонами и господским домом на холме — разбиваются о непрактичность помещика и его неумение жить и работать по-настоящему. Как мы помним, общая картина имения не создаёт впечатления уюта и красоты. Деревня с призывным именем Маниловка (или, по ошибке Чичикова, — Заманиловка) отнюдь не вызывает желания остаться в ней навсегда. Ожидания обмануты, а прекрасными оказываются только пустые и бесполезные названия.

Принцип обманутых ожиданий проявляется и в интерьерах маниловского дома. Хозяин старается во всём выказать свой вкус, щегольнуть утончённостью обстановки. Но он не в состоянии примирить вожделенную красоту с практическими соображениями. В результате страдает и то, и другое. “В гостиной стояла прекрасная мебель, обтянутая щегольской шёлковой материей, которая, верно, стоила весьма недёшево; но на два кресла её недостало, и кресла стояли обтянуты просто рогожею”. Стремление к эстетизации быта оборачивается уродливым неумением его организовать.

С другой стороны, Манилов вовсе не является знатоком изящной стороны жизни. Больше того — помещика отличает удивительная “всеядность”. Вполне ампирное “смешение древних обычаев мифологических с обычаями жителя подмосковной деревни” (А. С. Пушкин) в доме Манилова переходит всякие разумные границы: “Ввечеру подавался на стол очень щегольской подсвечник из тёмной бронзы с тремя античными грациями, с перламутным щегольским щитом, и рядом с ним ставился какой-то просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечал ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги”.

Комната самого Манилова “была, точно, не без приятности”. По ампирной традиции, она оформлена в пастельных тонах. Однако, как и всё в усадьбе, она тоже имеет второе, малопривлекательное лицо: её “стены были выкрашены какой-то голубенькой краской вроде серенькой”. Голубоватый цвет, характерный для построек ампирного времени, приобретает тот же безличный форменный оттенок, о котором мы упоминали выше. Мечтательность Манилова и его преувеличенное стремление к прекрасному на поверку оказываются окрашенными в безрадостный военный цвет.

Не только устройство маниловской усадьбы и интерьеры его дома подвергаются Гоголем осмеянию. Писатель не щадит и нравственных основ ампирной идеологии. В 1814 году В. А. Жуковский, выражая общее “ампирное” стремление своих единомышленников, писал в письме к А. Ф. Воейкову: “Не заводя партий, мы должны быть стеснены в маленький кружок: Вяземский, Батюшков, я, ты, Уваров, Плещеев, Тургенев должны быть под одним знаменем: простоты и здравого вкуса”. И далее: “Мы с тобою будем трудиться там, в Суринамском уголке, и, верно, верно отдадим со временем святой долг отечеству...” Понятно, что речь здесь идёт об объединении друзей-литераторов в удалённом от блестящего поприща месте — деревенской усадьбе (Суринамский уголок) — для спокойного и плодотворного сотворчества. Заметим, что требование “простоты и здравого вкуса” вполне соответствует главной ампирной установке — совместить рациональность и красоту в одном неразрывном целом.

Интересно, что Манилов (и мимикрирующий под Манилова Чичиков) высказывает мысли, чрезвычайно напоминающие страстный призыв Жуковского. Манилов страдает без общения с образованными людьми: “...другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы в некотором роде можно было поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое...” Любезность, хорошее обращение, какая-нибудь этакая наука — всё это настолько неопределённые предметы, что, конечно, всерьёз нельзя думать об их способности привлечь единомышленников. Гоголь заканчивает маниловскую тираду таким образом, что она удивительным образом начинает читаться как вывернутый наизнанку призыв Жуковского: “Тогда, конечно, деревня и уединение имели бы очень много приятностей. Но решительно нет никого... Вот только иногда почитаешь “Сын отечества””. В маниловской реальности не существует преданных России сограждан, которых объединяет мечта “отдать со временем святой долг отечеству”. Неравноценной заменой круга таких людей выступает журнал “Сын отечества”, красивое название которого снова подменяет суть.

И уже совершенно абсурдно звучит эта же тема в заключительном “внутреннем монологе” Манилова. Он мечтает о том, что “они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами...” Забавно уже то, как Манилов понимает дружбу. Понятно, что такое представление об одной из основных ценностей ампирной эстетики делает невозможным серьёзное отношение к ней. Однако здесь звучит ещё один важный мотив — Манилов надеется на то, что государь произведёт приятелей в генералы, “узнавши о такой их дружбе”. Казалось бы, велика заслуга перед отечеством! Однако в рамках ампирной системы ценностей безусловное следование нравственным нормам считалось достойным награды. Служить отечеству можно по-разному, в том числе и проповедуя тем или иным способом ампирный идеал, поскольку его утверждение и принятие всем обществом казалось залогом будущего процветания России. А истинная дружба — гарантия других талантов и добродетелей тех, кто ею обладает. Но если государь поощряет генеральским чином именно такую дружбу, которую рисует прихотливая фантазия Манилова, то, конечно, будущее отечества представляется весьма неопределённым.

Преданность в дружбе, как и патриотизм, — идеалы, заимствованные новым временем у античных героев. Увлечение античностью, как мы уже видели, — одна из самых характерных черт русского ампира. Чета Маниловых не избежала общей участи преклонения перед всем греческим и римским. Гротескнее всего это преклонение выразилось в “щегольских” именах детей — Фемистоклюс и Алкид, которые поразили даже готового ко всему Чичикова. Как и бытовые антики, не рифмующиеся с засаленной и грязной деревенской утварью, греческие имена детей звучат смехотворно в повседневной жизни Маниловки. Имеет значение и план чадолюбивого отца сделать своего старшего сына дипломатом. Одно из самых распространённых государственных поприщ, на которое с удовольствием соглашались идеологи и творцы ампира, было именно дипломатическое. В разное время дипломатами становились такие видные деятели культуры, как Д. В. Дашков, Д. Н. Блудов, К. Н. Батюшков и многие другие.

Насыщая маниловскую главу своей поэмы убийственными выпадами против недавно ушедшей в тень эпохи, Гоголь даёт читателю возможность взглянуть на ампир глазами практического человека 40-х годов XIX века. Красота античного идеала, привлекательность эстетизированного быта, надёжность нравственных ценностей — всё это отразилось как в кривом зеркале в характере и образе жизни Манилова. Вполне логичным окончанием ампирной эпопеи служит выразительная сцена разговора гоголевских персонажей: “Оба приятеля, рассуждавшие о приятностях дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала”.