Александр Исаевич Солженицын
Образование ума не прибавляет.
Совсем не уровень благополучия делает счастье людей, а отношения сердец и наша точка зрения на нашу жизнь. И то и другое - всегда в нашей власти, а значит, человек всегда счастлив, если он хочет этого, и никто не может ему помешать.
Цитаты из работы Александра Солженицына "Как нам обустроить Россию" (Июль 1990)
Источник силы или бессилия общества - духовный уровень жизни, а уже потом - уровень промышленности. Одна рыночная экономика и даже всеобщее изобилие - не могут быть венцом человечества. Чистота общественных отношений - основней, чем уровень изобилия. Если в нации иссякли духовные силы - никакое наилучшее государственное устройство и никакое промышленное развитие не спасет ее от смерти, с гнилым дуплом дерево не стоит. Среди всех возможных свобод - на первое место все равно выйдет свобода бессовестности: ее-то не запретишь, не предусмотришь никакими законами. ЧИСТАЯ атмосфера общества, увы, не может быть создана юридическими законами.
Государственное устройство - второстепеннее самого воздуха человеческих отношений. При людском благородстве - допустим любой добропорядочный строй, при людском озлоблении и шкурничестве - невыносима и самая разливистая демократия. Если в самих людях нет справедливости и честности - то это проявится при любом строе.
Политическая жизнь - совсем не главный вид жизни человека, политика - совсем не желанное занятие для большинства. Чем размашистей идет в стране политическая жизнь - тем более утрачивается душевная. Политика не должна поглощать духовные силы и творческий досуг народа. Кроме ПРАВ человек нуждается отстоять и душу, освободить ее для жизни ума и чувств.
Разрушение наших д_у_ш за три четверти столетия - вот что самое страшное. Страшно то, что развращенный правящий класс - многомиллионная партийно-государственная номенклатура - ведь не способна добровольно отказаться ни от какой из захваченных привилегий. Десятилетиями она бессовестно жила за счет народа - и хотела б и дальше так. А из бывших палачей и гонителей - кто хоть потеснен с должностей? с незаслуженного пенсионного достатка?
У прежних русских купцов было КУПЕЧЕСКОЕ слово (сделки заключались без письменных контрактов), христианские представления, исторически известная размашная благотворительность,- дождемся ли мы такого от акул, взращенных в мутном советском подводьи?
Разумное и справедливое построение государственной жизни - задача высокой трудности, и может быть достигнуто только очень постепенно, рядом последовательных приближений и нащупываний. Эта задача не угасла и перед сегодняшними благополучными западными странами, надо и на них смотреть глазами не восторженными, а ясно открытыми, - но насколько ж она больней и острей у нас, когда мы начинаем с катастрофического провала страны и разученности людей.
После нашего долгого глухого неведения - естественен голод: узнавать и узнавать правду, что же именно было с нами. Но иные уже сейчас замечают, другие заметят вскоре, что сверх того непосильный современный поток уже избыточной и мелочной информации расхищает нашу душу в ничтожность, и на каком-то рубеже надо самоограничиться от него. В сегодняшнем мире - все больше разных газет, и каждая из них все пухлей, и все наперебой лезут перегрузить нас. Все больше каналов телепередач, [...] все больше пропагандистского, коммерческого и РАЗВЛЕКАТЕЛЬСКОГО звука [...] - да как же защитить ПРАВО наших ушей на тишину, право наших глаз - на внутреннее вИдение?
Освальд Шпенглер верно указывал, что в разных культурах даже сам СМЫСЛ государства разный и нет определившихся "лучших" государственных форм, которые следовало бы заимствовать из одной великой культуры в другую. [...] Для ДАННОГО народа, с его географией, с его прожитой историей, традициями, психологическим обликом,- установить такой строй, который вел бы его не к вырождению, а к расцвету. Государственная структура должна непременно учитывать традиции народа. "Так говорит Господь: остановитесь на путях ваших и рассмотрите и расспросите о путях древних, где путь добрый, и идите по нему." (Иерем. 6, 16).
Народ имеет несомненное право на власть, но хочет народ - не власти (жажда ее свойственна лишь процентам двум), а хочет прежде всего устойчивого порядка.
Сегодня у нас горячо обсуждается: какое государственное устройство нам отныне подходит, а какое нет,- а этим, мол, все и решится. И еще: какая б новая хлесткая партия или "фронт" нас бы теперь повели к успехам. Но сегодня воспрять - это не просто найти удобнейшую форму государственного строя и скороспешно сочинить к нему замечательную конституцию, параграф 1-й, параграф 45-й. [...] Решительная смена властей требует ответственности и обдуманья. Не всякая новозатейщина обязательно ведет прямо к добру. [...] Ни из чего не следует, что новоприходящие теперь руководители окажутся сразу трезвы и прозорливы. [...] Государству, если мы не жаждем революции, неизбежно быть плавно преемственным и устойчивым. И вот уже созданный статут потенциально сильной президентской власти нам еще на немалые годы окажется полезным. [...] Конечно, какая-то определенная политическая форма постепенно будет нами принята,- по нашей полной политической неопытности скорей всего не сразу удачная, не сразу наиболее приспособленная к потребностям именно нашей страны. Надо искать СВОЙ путь. Сейчас у нас самовнушение, что нам никакого собственного пути искать не надо, ни над чем задумываться,- а только поскорей перенять, "как делается на Западе". Но на Западе делается - еще ой как по-разному! у каждой страны своя традиция. Только нам одним - не нужно ни оглядываться, ни прислушиваться, что говорили у нас умные люди еще до нашего рождения.
Самый модный лозунг теперь, и мы все охотно повторяем: "права человека". [...] "Права человека" - это очень хорошо, но как бы нам САМИМ следить, чтобы наши права не поширялись за счет прав других? Общество необузданных прав не может устоять в испытаниях. Если мы не хотим над собой насильственной власти - каждый должен обуздывать и сам себя. Никакие конституции, законы и голосования сами по себе не сбалансируют общества, ибо людям свойственно настойчиво преследовать свои интересы. Большинство, если имеет власть расширяться и хватать - то именно так и делает. (Это и губило все правящие классы и группы истории.) Устойчивое общество может быть достигнуто не на равенстве сопротивлений - но на сознательном самоограничении: на том, что мы всегда обязаны уступать нравственной справедливости. Только при самоограничении сможет дальше существовать все умножающееся и уплотняющееся человечество. И ни к чему было все долгое развитие его, если не проникнуться духом самоограничения: свобода хватать и насыщаться есть и у животных. Человеческая же свобода включает добровольное самоограничение в пользу других. Наши обязательства всегда должны превышать предоставленную нам свободу. Только бы удалось - освоить нам дух самоограничения и, главное, уметь передать его своим детям. Больше-то всего самоограничение и нужно для самого человека, для равновесия и невзмутности его души.
Всякое голосование, при любом способе подсчета, - не есть поиск истины. Здесь все сводится к численности, к упрощенной арифметической идее, к поглощению меньшинства большинством, а это опасный инструмент: меньшинство никак не менее важно для общества, чем большинство, а большинство - может впасть и в обман. "Не следуй за большинством на зло, и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды" (Исход, 23, 2).
Избирательные кампании при большой численности голосующих, среди незнакомых избирателей, бывают столь суетливы, визгливы, да при частом пристрастии массовых средств информации, что даже отвращают от себя значительную часть населения. Телевидение хотя и выявляет внешность кандидата, манеру держаться, но не государственные способности. Во всякой такой избирательной кампании происходит вульгаризация государственной мысли. Для благоуспешной власти нужны талант и творчество - легко ли избрать их всеобщим голосованием на широких пространствах? Сама по себе - такая система не понуждает политических деятелей действовать выше своих политических интересов, и даже наоборот: кто будет исходить из нравственных принципов - легко может проиграть. А. Токвиль, изучая США в XIX веке, пришел к выводу, что демократия - это господство посредственности. (Хотя чрезвычайные обстоятельства страны выдвигают и в ней сильные личности.)
Все приемы предвыборной борьбы требуют от человека одних качеств, а для государственного водительства - совершенно других, ничего общего с первыми. Редок случай, когда у человека есть и те и другие, вторые мешали бы ему в предвыборном состязании.
Пройдя избрание - кандидат становится НАРОДНЫМ представителем. [...] Наши четыре последовательных Государственных Думы мало выражали собой глубины и пространства России, только узкие слои нескольких городов, большинство населения на самом деле не вникло в смысл тех выборов и тех партий. И наш блистательный думец В. Маклаков признал, что "воля народа" и при демократии фикция: за нее всего лишь принимается решение большинства парламента. Да и невозможны точные народные наказы своим депутатам на все будущие непредвидимые случаи. И - нет такого импульса, который заставлял бы нынешних избранцев стать выше своих БУДУЩИХ выборных интересов, выше партийных комбинаций и служить только основательно понятым интересам родины, пусть (и даже неизбежно) в ущерб себе к своей партии. Делается то, что поверхностно нравится избирателям, хотя бы по глубокому или дальнему смыслу это было для них зло. А в таком обширном государстве, как наше, тем меньше возможность проверять избранцев и тем большая возможность их злоупотреблений. [...] "представительство" становится как бы профессией человека, чуть не пожизненной. Образуется сословие "профессиональных политиков", для кого политика отныне - ремесло и средство дохода. Они лавируют в системе парламентских комбинаций - и где уж там "воля народа"...
Удручает, что рождаемая современной состязательной публичностью интеллектуальная псевдо-элита подвергает осмеянию абсолютность понятий Добра и Зла, прикрывает равнодушие к ним "плюрализмом идей" и поступков. Изначальная европейская демократия была напоена чувством христианской ответственности, самодисциплины. Однако постепенно эти духовные основы выветриваются. Духовная независимость притесняется, пригибается диктатурой пошлости, моды и групповых интересов. Мы входим в демократию не в самую ее здоровую пору.
"Партия" - значит ЧАСТЬ. Разделиться нам на партии - значит разделиться на части. Партия как часть народа - кому же противостоит? Очевидно - остальному народу, не пошедшему за ней. Каждая партия старается прежде всего не для всей нации, а для себя и своих. Национальный интерес затмевается партийными целями: прежде всего - что нужно своей партии для следующего переизбрания; если нечто полезное для государства и народа проистекло от враждебной нам партии - то допустимо и не поддерживать его. Интересы партий да и само существование их - вовсе не тождественны с интересами избирателей. С. Крыжановский считал, что пороки и даже крушение парламентского строя происходят именно из-за партий, отрицающих единство нации и само понятие отечества. Партийная борьба заменяет где уж там поиск истины - она идет за партийный престиж и отвоевание кусков исполнительной власти. Верхушки политических партий неизбежно превращаются в олигархию. А перед кем отчитываются партии, кроме своих же комитетов? - такая инстанция не предусмотрена ни в какой конституции.
Каждый, и самый малый, народ - есть неповторимая грань Божьего замысла. Перелагая христианский завет, Владимир Соловьев написал: "Люби все другие народы, как свой собственный."
XX век содрогается, развращается от политики, освободившей себя от всякой нравственности. Что требуется от любого порядочного человека, от того освобождены государства и государственные мужи. Пришел крайний час искать более высокие формы государственности, основанные не только на эгоизме, но и на сочувствии.
Кто из нас теперь не знает наших бед, хотя и покрытых лживой статистикой? Семьдесят лет влачась за слепородной и злокачественной марксо-ленинской утопией [...] Мы лишились своего былого изобилия, уничтожили класс крестьянства и его селения, мы отшибли самый смысл выращивать хлеб, а землю отучили давать урожаи, да еще заливали ее морями болотами. Отходами первобытной промышленности мы испакостили окружности городов, отравили реки, озера, рыбу, сегодня уже доконечно губим последнюю воду, воздух и землю, еще и с добавкой атомной смерти, еще и прикупая на хранение радиоактивные отходы с Запада. Разоряя себя для будущих великих захватов под обезумелым руководством, мы вырубили свои богатые леса, выграбили свои несравненные недра, невосполнимое достояние наших правнуков, безжалостно распродали их за границу.
А ч_т_о же именно есть Россия? Сегодня. И - завтра (еще важней). К_т_о сегодня относит себя к будущей России? И г_д_е видят границы России сами русские? За три четверти века - при вдолбляемой нам и прогрохоченной "социалистической дружбе народов" - коммунистическая власть столько запустила, запутала и намерзила в отношениях между этими народами, что уже и путей не видно, как нам бы вернуться к тому, с прискорбным исключением, спокойному сожитию наций, тому даже дремотному неразличению наций, какое было почти достигнуто в последние десятилетия предреволюционной России.
Еще в начале века наш крупный государственный ум С. Е. Крыжановский предвидел: "Коренная Россия не располагает запасом культурных и нравственных сил для ассимиляции всех окраин. Это истощает русское национальное ядро". А ведь то сказано было - в богатой, цветущей стране, и прежде всех миллионных истреблений вашего народа, да не слепо подряд, а уцеленно выбивавших самый русский ОТБОР. А уж сегодня это звучит с тысячекратным смыслом: н_е_т у н_а_с с_и_л на окраины, ни хозяйственных сил, ни духовных. Н_е_т у н_а_с с_и_л на Империю! - и не надо, и свались она с наших плеч: она размозжает нас, и высасывает, и ускоряет нашу гибель.
Надо теперь жестко в_ы_б_р_а_т_ь: между Империей, губящей прежде всего нас самих, - и духовным и телесным спасением нашего же народа. Все знают: растет наша смертность, и превышает рождения, - мы так исчезнем с Земли! Держать великую Империю - значит вымертвлять свой собственный народ. Зачем этот разнопестрый сплав? - чтобы русским потерять свое неповторимое лицо? Не к широте Державы мы должны стремиться, а к ясности нашего духа в остатке ее.
Надо безотложно, громко, четко объявить: три прибалтийских республики, три закавказских республики, четыре среднеазиатских, да и Молдавия, если ее к Румынии больше тянет, эти одиннадцать - да! - НЕПРЕМЕННО И БЕСПОВОРОТНО будут отделены. [...] О Казахстане. Сегодняшняя огромная его территория нарезана была коммунистами без разума, как попадя: если где кочевые стада раз в год проходят - то и Казахстан. Да ведь в те годы считалось: это совсем неважно, где границы проводить,- еще немножко, вот-вот, и все нации сольются в одну. Проницательный Ильич-первый называл вопрос границ "даже десятистепенным". (Так - и Карабах отрезали к Азербайджану, какая разница - куда, в тот момент надо было угодить сердечному другу Советов - Турции.) Да до 1936 года Казахстан еще считался автономной республикой в РСФСР, потом возвели его в союзную. А составлен-то он - из южной Сибири, южного Приуралья, да пустынных центральных просторов, с тех пор преображенных и восстроенных - русскими, зэками да ссыльными народами. [...] И вот за вычетом этих двенадцати - только и останется то, что можно назвать Р_у_с_ь, как называли издавна (слово "русский" веками обнимало малороссов, великороссов и белорусов), или - Россия (название с XVIII века) или, по верному смыслу теперь: Российский Союз. И все равно - еще останется в нем сто народов и народностей, от вовсе немалых до вовсе малых. И вот тут-то, с этого порога - можно и надо проявить нам всем великую мудрость и доброту, только от этого момента можно и надо приложить все силы разумности и сердечности, чтоб утвердить плодотворную содружность наций, и цельность каждой в ней культуры, и сохранность каждого в ней языка. [...] Итак, о_б_ъ_я_в_и_т_ь о несомненном праве на полное отделение тех двенадцати республик - надо безотлагательно и твердо. А если какие-то из них заколеблются, отделяться ли им? С той же несомненностью вынуждены объявить о НАШЕМ отделении от них - мы, оставшиеся. Это - уже слишком назрело, это необратимо, будет взрываться то там, то сям; все уже видят, что вместе нам не жить. Так не тянуть взаимное обременение.
Так нетерпеливо жаждет национальной независимости Грузия! (Впрочем, Россия не завоевывала ее насильственно, а только Ленин в 1921.) А вот уже сегодня: притеснение абхазцев, притеснение осетин и недопуск на исконную родину высланных Сталиным месхов,- неужели это и есть желанная национальная свобода? За что б мы ни взялись, над чем бы ни задумались в современной политической жизни - никому из нас не ждать добра, пока наша жестокая воля гонится лишь за нашими ИНТЕРЕСАМИ, упуская не то что Божью справедливость, но самую умеренную нравственность.
Мне уже пришлось отвечать эмигрантским украинским националистам, которые втверживают Америке, что "коммунизм - это миф, весь мир хотят захватить не коммунисты, а русские" (и вот - "русские" уже захватили Китай и Тибет, так и стоит уже 30 лет в законе американского Сената). Коммунизм - это такой МИФ, который и русские, и украинцы испытали на своей шее в застенках ЧК с 1918 года. Такой МИФ, что выгреб в Поволжьи даже семенное зерно, и отдал 29 русских губерний засухе и вымирательному голоду 1921-22 года. И тот же самый МИФ предательски затолкал Украину в такой же беспощадный голод 1932-33. И вместе перенеся от коммунистов общую кнуто-расстрельную коллективизацию, - неужели мы этими кровными страданиями не соединены? В Австрии и в 1848 галичане еще называли свой национальный совет - "Головна Русска Рада". Но затем в отторгнутой Галиции, при австрийской подтравке, были выращены искаженный украинский ненародный язык, нашпигованный немецкими и польскими словами, и соблазн отучить карпатороссов от русской речи, и соблазн полного всеукраинского сепаратизма, который у вождей нынешней эмиграции прорывается то лубочным невежеством, что Владимир Святой "был украинец", то уже невменяемым накалом: нехай живе коммунизм, абы сгубились москали! (По-украински пишется: "нехай живе комунiзм, аби згубились москалi!") Еще бы нам не разделить боль за смертные муки Украины в советское время. Но откуда этот замах: по живому отрубить Украину (и ту, где сроду старой Украины не было, как "Дикое Поле" кочевников - Новороссия, или Крым, Донбасс и чуть не до Каспийского моря). И если "самоопределение нации" - так нация и должна свою судьбу определять с_а_м_а. Без всенародного голосования - этого не решить. Сегодня отделять Украину - значит резать через миллионы семей и людей: какая перемесь населения; целые области с русским перевесом; сколько людей, затрудняющихся выбрать себе национальность из двух; сколькие - смешанного происхождения; сколько смешанных браков - да их никто "смешанными" до сих пор не считал. В толще основного населения нет и тени нетерпимости между украинцами и русскими. Братья! Не надо этого жестокого раздела! - это помрачение коммунистических лет. Мы вместе перестрадали советское время, вместе попали в этот котлован - вместе и выберемся. И за два века - какое множество выдающихся имен на пересечении наших двух культур. Как формулировал М. П. Драгоманов: "Неразделимо, но и не смесимо." С дружелюбием и радостью должен быть распахнут путь украинской и белорусской культуре не только на территории Украины в Белоруссии, но и Великороссии. Никакой насильственной русификации (но и никакой насильственной украинизация, как с конца 20-х годов), ничем не стесненное развитие параллельных культур, в школьные классы на обоих языках, по выбору родителей. Конечно, если б украинский народ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО пожелал отделиться - никто не посмеет удерживать его силой. Но - разнообразна эта обширность, и только МЕСТНОЕ население может решать судьбу своей местности, своей области,- а каждое новообразуемое при том национальное меньшинство в этой местности - должно встретить такое же ненасилие к себе. Все сказанное полностью относится и к Белоруссии, кроме того, что там не распаляли безоглядного сепаратизма. И еще: поклониться Белоруссии и Украине мы должны за чернобыльское бедовище, учиненное карьеристами и дураками советской системы, - и исправлять его, чем сможем. ("Слово к украинцам и белорусам")
В советской показной и лживой государственной системе присутствуют, однако, и верные, если честно их исполнять, элементы. Таков - Совет Национальностей, палата, где должен быть услышан, не потерян голос и самой наималейшей народности. И вместе с тем справедлива нынешняя иерархия: "союзных республик" - автономных республик - автономных областей - и национальных округов. Численный вес народа не должен быть в пренебрежении, отказываться от этой пропорциональности - путь к хаосу; так может прозябать ООН, но не жизнеспособное государство.
Цитаты из книги Александра Солженицына "Архипелаг ГУЛаг"
Цитаты из книги Александра Солженицына "Архипелаг ГУЛаг"
(1958-1968; издана на Западе в 1973–1975; в СССР распространялась нелегально)
Это волчье племя - откуда оно в нашем народе взялось? Не нашего оно корня? не нашей крови? Нашей. Так чтобы белыми мантиями праведников не шибко переполаскивать, спросим себя каждый: а повернись моя жизнь иначе - палачом таким не стал бы и я? Это - страшный вопрос, если отвечать на него честно.
По роду деятельности и по сделанному жизненному выбору лишенные ВЕРХНЕЙ сферы человеческого бытия, служители Голубого Заведения с тем большей полнотой и жадностью жили в сфере нижней. А там владели ими и направляли их сильнейшие (кроме голода и пола) инстинкты нижней сферы: инстинкт ВЛАСТИ и инстинкт НАЖИВЫ. (Особенно - власти. В наши десятилетия она оказалась важнее денег.) Власть - это яд, известно тысячелетия. Да не приобрел бы никто и никогда материальной власти над другими! Но для человека с верою в нечто высшее надо всеми нами, и потому с сознанием своей ограниченности, власть еще не смертельна. Для людей без верхней сферы власть - это трупный яд. Им от этого заражения - нет спасенья. Помните, что пишет о власти Толстой? Иван Ильич занял такое служебное положение, при котором имел возможность погубить всякого человека, которого хотел погубить! Все без исключения люди были у него в руках, любого самого важного можно было привести к нему в качестве обвиняемого. (Да ведь это про наших голубых! Тут и добавлять нечего!) Сознание этой власти ("и возможность ее смягчить" - оговаривает Толстой, но к нашим парням это уж никак не относится) составляли для него главный интерес и привлекательность службы. Что' там привлекательность! - упоительность! Ведь это же упоение - ты еще молод, ты, в скобках скажем, сопляк, совсем недавно горевали с тобой родители, не знали, куда тебя пристроить, такой дурак и учиться не хочешь, но прошел ты три годика того училища - и как же ты взлетел! как изменилось твое положение в жизни! как движенья твои изменились, и взгляд, и поворот головы! Заседает ученый совет института - ты входишь, и все замечают, все вздрагивают даже; ты не лезешь на председательское место, там пусть ректор распинается, ты сядешь сбоку, но все понимают, что главный тут - ты, спецчасть. Ты можешь пять минут посидеть и уйти, в этом твое преимущество перед профессорами, тебя могут звать более важные дела, - но потом над их решением ты поведешь бровями (или даже лучше губами) и скажешь ректору: "Нельзя. Есть соображения..." И все! И не будет! - Или ты - особист, смершевец, всего лейтенант, но старый дородный полковник, командир части, при твоем входе встает, он старается льстить тебе, угождать, он с начальником штаба не выпьет, не пригласив тебя. Это ничего, что у тебя две малых звездочки, это даже забавно: ведь твои звездочки имеют совсем другой вес, измеряются совсем по другой шкале, чем у офицеров обыкновенных (и иногда, в спецпоручениях, вам разрешается нацепить, например, и майорские, это как псевдоним, как условность). Над всеми людьми этой воинской части, или этого завода, или этого района ты имеешь власть идущую несравненно глубже, чем у командира, у директора, у секретаря райкома. Те распоряжаются их службой, заработками, добрым именем, а ты - их свободой. И никто не посмеет сказать о тебе на собрании, никто не посмеет написать о тебе в газете - да не только плохо! и хорошо - не посмеют!! Тебя, как сокровенное божество, и упоминать даже нельзя! Ты - есть, все чувствуют тебя! - но тебя как бы и нет! И поэтому - ты выше открытой власти с тех пор, как прикрылся этой небесной фуражкой. Что ТЫ делаешь - никто не смеет проверить, но всякий человек подлежит твоей проверке. Оттого перед простыми так называемыми гражданами (а для тебя - просто чурками) достойнее всего иметь загадочное глубокомысленное выражение. Ведь один ты знаешь спецсоображения, больше никто. И поэтому ты всегда прав. В одном только никогда не забывайся: и ты был бы такой же чуркой, если б не посчастливилось тебе стать звенышком Органов - этого гибкого, цельного, живого существа, обитающего в государстве, как солитер в человеке - и все твое теперь! все для тебя! - но только будь верен Органам! За тебя всегда заступятся! И всякого обидчика тебе помогут проглотить! И всякую помеху упразднить с дороги! Но - будь верен Органам! Делай все, что велят! Обдумают за тебя и твое место [...] Ничему не удивляйся: истинное назначение людей и истинные ранги людям знают только Органы, остальным просто дают поиграть: какой-нибудь там заслуженный деятель искусства или герой социалистических полей, а - дунь, и нет его.
Для такой ЧИСТКИ нужен был Сталин, да, но и партия же была нужна такая: большинство их, стоявших у власти, до самого момента собственной посадки безжалостно сажали других, послушно уничтожали себе подобных по тем же самым инструкциям, отдавали на расправу любого вчерашнего друга или соратника. И все крупные большевики, увенченные теперь ореолом мучеников, успели побыть и палачами других большевиков (уж не считая, как прежде того, они все были палачами беспартийных). Может быть 37-й год и НУЖЕН был для того, чтобы показать, как малого стоит все их МИРОВОЗЗРЕНИЕ, которым они так бодро хорохорились, разворашивая Россию, громя ее твердыни, топча ее святыни, - Россию, где и м с а м и м ТАКАЯ расправа никогда не угрожала. Жертвы большевиков с 1918 по 1936 никогда не вели себя так ничтожно, как ведущие большевики, когда пришла гроза на них. Если подробно рассматривать всю историю посадок и процессов 1936-38 годов, то главное отвращение испытываешь не к Сталину с подручными, а к унизительно-гадким подсудимым - омерзение к душевной низости их после прежней гордости и непримиримости.
И как же? как же устоять тебе? - чувствующему боль, слабому, с живыми привязанностями, неподготовленному?.. Что надо, чтобы быть сильнее следователя и всего этого капкана? Надо вступить в тюрьму, не трепеща за свою оставленную теплую жизнь. Надо на пороге сказать себе: жизнь окончена, немного рано, но ничего не поделаешь. На свободу я не вернусь никогда. Я обречен на гибель - сейчас или несколько позже, но позже будет даже тяжелей, лучше раньше. Имущества у меня больше нет. Близкие умерли для меня - и я для них умер. Тело мое с сегодняшнего дня для меня - бесполезное, чужое тело. Только дух мой и моя совесть остаются мне дороги и важны. И перед таким арестантом - дрогнет следствие! Только тот победит, кто от всего отрекся! Но как обратить свое тело в камень?
Нас просвещают и готовят с юности - к нашей специальности; к обязанностям гражданина; к воинской службе; к уходу за своим телом; к приличному поведению; даже и к пониманию изящного (ну, это не очень). Но ни образование, ни воспитание, ни опыт ничуть не подводят нас к величайшему испытанию жизни: к аресту ни за что и к следствию ни о чем. Роман (бессмертное произведение)ы, пьесы, кинофильмы (самим бы их авторам испить чашу ГУЛага!) изображают нам тех, кто может встретиться в кабинете следователя, рыцарями истины и человеколюбия, отцами родными. - О чем только не читают нам лекций! и даже загоняют на них! - но никто не прочтет лекции об истинном и расширительном смысле уголовных кодексов, да и сами кодексы не выставлены в библиотеках, не продаются в киосках, не попадаются в руки беспечной юности. Почти кажется сказкой, что где-то, за тремя морями, подследственный может воспользоваться помощью адвоката. Это значит, в самую тяжелую минуту борьбы иметь подле себя светлый ум, владеющий всеми законами! Принцип нашего следствия еще и в том, чтобы лишить подследственного даже знания законов.
Не сказать, чтоб история русских революционеров дала нам лучшие примеры твердости. Но тут и сравнения нет, потому что наши революционеры никогда не знавали, что такое настоящее хорошее следствие с пятьюдесятью двумя приемами. Шешковский не истязал Радищева. И Радищев, по обычаю того времени прекрасно знал, что сыновья его все так же будут служить гвардейскими офицерами, и никто не перешибет их жизни. И родового поместья Радищева никто не конфискует. И все же в своем коротком двухнедельном следствии этот выдающийся человек отрекся от убеждений своих, от книги - и просил пощады. Николай I не имел догадки арестовать декабристских жен, заставить их кричать в соседнем кабинете или самих декабристов подвергнуть пыткам - но он не имел на то и надобности. Даже Рылеев "отвечал пространно, откровенно, ничего не утаивая". Даже Пестель раскололся и назвал своих товарищей (еще вольных), кому поручил закопать "Русскую правду", и самое место закопки. Редкие, как Лунин, блистали неуважением и презрением к следственной комиссии. Большинство же держалось бездарно, запутывали друг друга, многие униженно просили о прощении! Завалишин все валил на Рылеева. Е. П. Оболенский и С. П. Трубецкой поспешили даже оговорить Грибоедова, - чему и Николай I не поверил. Бакунин в "Исповеди" униженно самооплевывался перед Николаем I и тем избежал смертной казни. Ничтожность духа? Или революционная хитрость? Казалось бы - что' за избранные по самоотверженности должны были быть люди, взявшиеся убить Александра II? Они ведь знали, на что шли! Но вот Гриневицкий разделил участь царя, а Рысаков остался жив и попал в руки следствия. И в ТОТ ЖЕ ДЕНЬ он уже заваливал явочные квартиры и участников заговора, в страхе за свою молоденькую жизнь он спешил сообщить правительству больше сведений, чем то могло в нем предполагать! Он захлебывался от раскаяния, он предлагал "разоблачить все тайны анархистов". В конце же прошлого века и в начале нынешнего жандармский офицер тотчас брал вопрос НАЗАД, если подследственный находил его неуместным или вторгающимся в область интимного. - Когда в Крестах в 1938 году старого политкаторжанина Зеленского выпороли шомполами, как мальчишке сняв штаны, он расплакался в камере: "Царский следователь не смел мне даже ТЫ сказать!"
Если бы чеховским интеллигентам, все гадавшим, что будет через двадцать-тридцать-сорок лет, ответили бы, что через сорок лет на Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, опускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в аннальное отверстие ("секретное тавро"), медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого легкого - пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо, - ни одна бы чеховская пьеса не дошла до конца, все герои пошли бы в сумасшедший дом. Да не только чеховские герои, но какой нормальный русский человек в начале века, в том числе любой член РСДРП, мог бы поверить, мог бы вынести такую клевету на светлое будущее? То, что еще вязалось при Алексее Михайловиче, что при Петре уже казалось варварством, что при Бироне могло быть применено к 10-20 человекам, что совершенно невозможно стало у Екатерины, - то в расцвете великого двадцатого века в обществе, задуманном по социалистическому принципу, в годы, когда уже летали самолеты, появилось звуковое кино и радио - было совершено не одним злодеем, не в одном потаенном месте, но десятками тысяч специально обученных людей-зверей над беззащитными миллионами жертв. И только ли ужасен этот взрыв атавизма, теперь увертливо названный "культом личности"? Или страшно, что в те самые годы мы праздновали пушкинское столетие? Бесстыдно ставили эти же самые чеховские пьесы, хотя ответ на них уже был получен? Или страшней еще то, что и тридцать лет спустя нам говорят: не надо об этом! если вспоминать о страданиях миллионов, это искажает историческую перспективу! если доискиваться до сути наших нравов, это затемняет материальный прогресс! Вспоминайте лучше о задутых домнах, о прокатных станах, о прорытых каналах... нет, о каналах не надо... тогда о колымском золоте, нет и о нем не надо... Да обо всем можно, но - умеючи, но прославляя... Непонятно, за что мы клянем инквизицию? Разве кроме костров не бывало торжественных богослужений? Непонятно, чем нам уж так не нравится крепостное право? Ведь крестьянину не запрещалось ежедневно трудиться. И он мог колядовать на Рождество, а на Троицу девушки заплетали венки...
Исключительность, которую теперь письменная и устная легенда приписывает 37-му году, видят в создании придуманных вин и в пытках. Но это неверно, неточно. В разные годы и десятилетия следствие по 58-й статье ПОЧТИ НИКОГДА и не было выяснением истины, а только и состояло в неизбежной грязной процедуре: недавнего вольного, иногда гордого, всегда неподготовленного человека - согнуть, протащить через узкую трубу, где б ему драло бока крючьями арматуры, где б дышать ему было нельзя, так чтобы взмолился он о другом конце - а другой-то конец вышвыривал его уже готовым туземцем Архипелага и уже на обетованную землю. (Несмышленыш вечно упирается, он думает, что из трубы есть выход и назад.) Чем больше миновало бесписьменных лет, тем труднее собрать рассеянные свидетельства уцелевших. А они говорят нам, что создание дутых дел началось еще в ранние годы органов, - чтоб ощутима была их постоянная спасительная незаменимая деятельность, а то ведь со спадом врагов в час недобрый не пришлось бы Органам отмирать. [...] Уже в девятнадцатом году главный следовательский прием был: наган на стол. Так шло не только политическое, так шло и "бытовое" следствие. [...] Такая простая здесь связь: раз надо обвинить во что бы то ни стало - значит неизбежны угрозы, насилия, и пытки, и чем фантастичнее обвинение, тем жесточе должно быть следствие, чтобы вынудить признание. И раз дутые дела были всегда - то насилия и пытки тоже были всегда, это не принадлежность 1937 года, это длительный признак общего характера. Вот почему странно сейчас в воспоминаниях бывших зеков иногда прочесть, что "пытки были разрешены с весны 1938 года". Духовно-нравственных преград, которые могли бы удержать Органы от пыток не было никогда. В первые послереволюционные годы в "Еженедельнике ВЧК", "Красном мече" и "Красном терроре" открыто дискутировалась применимость пыток с точки зрения марксизма. И, судя по последствиям, ответ был извлечен положительный, хотя и не всеобщий. Вернее сказать о 1938 годе так: если до этого года для применения пыток требовалось какое-то оформление, разрешение для каждого следственного дела (пусть и получалось оно легко), - то в 1937-38-м в виду чрезвычайной ситуации (заданные миллионные поступления на Архипелаг требовалось в заданный сжатый срок прокрутить через аппарат индивидуального следствия, чего не знали массовые потоки, "кулаческий" и национальные) насилия и пытки были разрешены следователям неограниченно, на их усмотрение, как требовала их работа и заданный срок. Не регламентировались при этом и виды пыток, допускалась любая изобретательность. В 1939-м году такое всеобщее широкое разрешение было снято, снова требовалось бумажное оформление на пытку и может быть не такое легкое (впрочем, простые угрозы, шантаж, обман, выматывание бессонницей и карцером не запрещались никогда). Но уже с конца войны и в послевоенные годы были декретированы определенные к а т е г о р и и арестантов, по отношению к которым заранее разрешался широкий диапазон пыток.
Известен случай, что Александр II, тот самый, обложенный революционерами, семижды искавшими его смерти, как-то посетил дом Предварительного Заключения на Шпалерной (дядю Большого Дома) и в одиночке 227 велел себя запереть, просидел больше часа - хотел вникнуть в состояние тех, кого он там держал. Не отказать, что для монарха - движение нравственное, потребность и попытка взглянуть на дело духовно. Но невозможно представить себе никого из наших следователей до Абакумова и Берии вплоть, чтоб они хоть и на час захотели влезть в арестантскую шкуру, посидеть и поразмыслить в одиночке. Они по службе не имеют потребности быть людьми образованными, широкой культуры и взглядов - и они не таковы. Они по службе не имеют потребности мыслить логически - и они не таковы. Им по службе нужно только четкое исполнение директив и бессердечность к страданиям - и вот это их, это есть. Мы, прошедшие через их руки, душно ощущаем их корпус, донага лишенный общечеловеческих представлений. Кому-кому, но следователям-то было ясно видно, что дела - дуты! Они-то, исключая совещания не могли же друг другу и себе серьезно говорить, что разоблачают преступников? И все-таки протоколы на наше сгноение писали за листом лист? Так это уж получается блатной принцип: "Умри ты сегодня, а я завтра!" Они понимали, что дела - дуты, и все же трудились за годом год. Как это?.. Либо заставляли себя НЕ ДУМАТЬ (а это уже разрушение человека), приняли просто: так надо! тот, кто пишет для них инструкции, ошибиться не может. Но, помнится, и нацисты аргументировали так же? Либо - Передовое Учение, гранитная идеология. [...] Но чаще того - цинизм. Голубые канты понимали ход мясорубки и любили его.
Следователь Мироненко в Джидинских лагерях (1944 г.) говорил обреченному Бабичу, даже гордясь рациональностью построения: "Следствие и суд - только юридическое оформление, они уже не могут изменить вашей участи, предначертанной заранее. Если вас нужно расстрелять, то будь вы абсолютно невинны - вас все равно расстреляют. Если же вас нужно оправдать (это очевидно относится к СВОИМ - А. С.), то будь вы как угодно виноваты - вы будете обелены и оправданы". [...] "Был бы человек - а дело создадим!" - это многие из них так шутили, это была их пословица. [...] Отчего они все такою рьяной упряжкой включились в эту гонку не за истиной, а за ЦИФРАМИ обработанных и осужденных? Потому что так им было всего УДОБНЕЕ, не выбиваться из общей струи. Потому что цифры эти были - их спокойная жизнь, их дополнительная оплата, награды, повышение в чинах, расширение и благосостояние самих Органов. При хороших цифрах можно было и побездельничать, и похалтурить, и ночь погулять (как они и поступали). Низкие же цифры вели бы к разгону и разжалованию, к потере этой кормушки, - ибо Сталин не мог бы поверить, что в каком-то районе, городе или воинской части вдруг не оказалось у него врагов. Так не чувство милосердия, а чувство задетости и озлобления вспыхивало в них по отношению к тем злоупорным арестантам, которые не хотели складываться в цифры, которые не поддавались ни бессоннице, ни карцеру, ни голоду! Отказываясь сознаваться, они повреждали личное положение следователя! они как бы его самого хотели сшибить с ног! - и уж тут всякие меры были хороши! В борьбе как в борьбе! Шланг тебе в глотку, получай соленую воду!
А уж страсть нажиться - их всеобщая страсть. Как же не использовать такую власть и такую бесконтрольность для обогащения? Да это святым надо быть!.. Если бы дано нам было узнать скрытую движущую силу отдельных арестов - мы бы с удивлением увидели, что при общей закономерности сажать, частный выбор, кого сажать, личный жребий, в трех четвертях случаев зависел от людской корысти и мстительности и половина тех случаев - от корыстных расчетов местного НКВД (и прокурора, конечно, не будем их отделять). [...] Может быть и есть и были голубые канты, никогда не воровавшие, ничего не присвоившие, - но я себе такого канта решительно не представляю! Я просто не понимаю: при его системе взглядов что может его удержать, если вещь ему понравилась? [...]
Но при такой откровенной машинности Особого Совещания - зачем еще суды? Зачем конка, когда есть бесшумный современный трамвай, из которого не выпрыгнешь? Кормление судейских? Да просто неприлично демократическому государству не иметь судов. В 1919 году 8 съезд партии записал в программе: стремиться чтобы все трудящееся население поголовно привлекалось к отправлению судейских обязанностей. "Все поголовно" привлечь не удалось, судейское дело тонкое, но и не без суда же совсем! Впрочем, наши политические суды - спецколлегии областных судов, военные трибуналы (а почему, собственно, в мирное время - и трибуналы?), ну и все Верховные - дружно тянутся за ОСО, они тоже не погрязли в гласном судопроизводстве и прениях сторон. Первая и главная их черта - закрытость. Они прежде всего закрыты - для своего удобства. И мы так уже привыкли к тому, что миллионы и миллионы людей осуждены в закрытых заседаниях, мы настолько сжились с этим, что иной замороченный сын, брат или племянник осужденного еще и фыркает тебе с убежденностью: "А как же ты хотел? Значит, касается дело... Враги узнают! Нельзя..." Так, боясь, что "враги узнают", и заколачиваем мы свою голову между собственных колен. Кто теперь в нашем отечестве, кроме книжных червей, помнит, что Каракозову, стрелявшему в царя, дали защитника? Что Желябова и всех народовольцев судили гласно, совсем не боясь, "что турки узнают"? Что Веру Засулич, стрелявшую, если переводить на наши термины в начальника московского управления МВД (хоть и мимо головы, не попала просто) - не только не уничтожили в застенках, не только не судили закрыто, но в ОТКРЫТОМ суде ее ОПРАВДАЛИ присяжные заседатели (не тройка) - и она с триумфом уехала в карете? Этими сравнениями я не хочу сказать, что в России когда-то был совершенный суд. Вероятно, достойный суд есть самый поздний плод самого зрелого общества, либо уж надо иметь царя Соломона. Владимир Даль отмечает, что в дореформенной России "не было ни одной пословицы в похвалу судам"! Это ведь что-нибудь значит! Кажется, и в похвалу земским начальникам тоже ни одной пословицы сложить не успели. Но судебная реформа 1864 года все же ставила хоть городскую часть нашего общества на путь, ведущий к английским образцам, так восхищавшим Герцена.
Чтобы провести прямую, достаточно отметить всего лишь две точки. В 1920 году, как вспоминает Эренбург, ЧК поставила перед ним вопрос так: "докажите ВЫ, что вы - не агент Врангеля". А в 1950 году один из видных полковников МГБ Фома Фомич Железов объявил заключенным так: "Мы ему (арестованному) и не будем трудиться доказывать его вину. Пусть он нам докажет, что не имел враждебных намерений". И на эту людоедски-незамысловатую прямую укладываются в промежутке бессчетные воспоминания миллионов. Какое ускорение и упрощение следствия, не известные предыдущему человечеству! Органы вообще освободили себя от труда искать доказательства! Пойманный кролик, трясущийся и бледный, не имеющий права никому написать, никому позвонить по телефону, ничего принести с воли, лишенный сна, еды, бумаги, карандаша и даже пуговиц, посаженный на голую табуретку в углу кабинета, должен САМ изыскать и разложить перед бездельником-следователем доказательства, что НЕ имел враждебных намерений! И если он не изыскивал их (а откуда ж он мог их добыть?), то тем самым и приносил следствию приблизительные доказательства своей виновности! Я знал случай, когда один старик, побывавший в немецком плену, все же сумел сидя на этой голой табуретке и разводя голыми пальцами, доказать своему монстру-следователю, что НЕ изменил родине и даже НЕ имел такого намерения! Скандальный случай! Что ж, его освободили? Как бы не так! - он все рассказал мне в Бутырках, не на Тверском бульваре. К основному следователю тогда присоединился второй, они провели со стариком тихий вечер воспоминаний, а затем вдвоем подписали свидетельские показания, что в этот вечер голодный засыпающий старик вел среди них антисоветскую агитацию! Спроста было говорено, да не спроста слушано! Старика передали третьему следователю. Тот снял с него неосновательное обвинение в измене родине, но аккуратно оформил ему ту же десятку за антисоветскую агитацию на следствии. Перестав быть поисками истины, следствие стало для самих следователей в трудных случаях - отбыванием палаческих обязанностей, в легких - простым проведением времени, основанием для получения зарплаты. А легкие случаи были всегда - даже в пресловутом 1937-м году. Например, Бородко обвинялся в том, что за 16 лет до этого ездил к своим родителям в Польшу и тогда не брал заграничного паспорта (а папаша с мамашей жили в десяти верстах от него, но дипломаты подписали ту Белоруссию отдать Польше, люди же в 1921 году не привыкли и по-старому еще ездили). Следствие заняло полчаса: ездил? - ездил. - как? - да на лошади. - Получил 10 лет КРД!
Быстрота отдает стахановским движением, которое не нашло последователей среди голубых фуражек. По процессуальному кодексу полагалось на всякое следствие два месяца, а при затруднениях в нем разрешалось просить у прокуроров продления несколько раз еще по месяцу (и прокуроры, конечно, не отказывали). Так глупо было бы переводить свое здоровье, не воспользоваться этими оттяжками и, по-заводскому говоря, вздувать свои собственные нормы. Потрудившись горлом и кулаком в первую ударную неделю всякого следствия, порасходовав свою волю и характер (по Вышинскому), следователи заинтересованы были и дальше каждое дело растягивать, чтобы побольше было дел старых, спокойных, и поменьше новых. Просто неприлично считалось закончить политическое следствие в два месяца. Государственная система сама себя наказывала за недоверчивость и негибкость. Отборным кадрам - и тем не доверяла: наверно, и их самих наставляла отмечаться при приходе и при уходе, а уж заключенных, вызываемых на следствие - обязательно, для контроля. Что оставалось делать следователям, чтобы обеспечить бухгалтерские начисления? Вызвать кого-нибудь из своих подследственных, посадить в угол, задать какой-нибудь пугающий вопрос, - самим же забыть о нем, долго читать газету, писать конспект к политучебе, частные письма, ходить в гости друг ко другу (вместо себя сажая полканами выводных). Мирно калякая на диване со своим пришедшим другом, следователь иногда опоминался, грозно взглядывал на подследственного и говорил:
- Вот гад! Вот он, гад редкий! Ну ничего, девять грамм для него не жалко!
Мой следователь еще широко использовал телефон. Так, он звонил себе домой и говорил жене, сверкая в мою сторону глазами, что сегодня всю ночь будет допрашивать, так чтобы не ждала его раньше утра (мое сердце падало: значит меня всю ночь!). Но тут же набирал номер своей любовницы и в мурлычащих тонах договаривался приехать сейчас на ночь к ней (ну, поспим! - отлегало от моего сердца). Так беспорочную систему смягчали только пороки исполнителей.
Мой следователь ничего не применял ко мне, кроме бессоницы, лжи и запугивания - методов совершенно законных. Поэтому он не нуждался, как из перестраховки делают нашкодившие следователи, подсовывать мне при 206-й статье и подписку о неразглашении: что я, имя рек, обязуюсь под страхом уголовного наказания (неизвестно какой статьи) никогда никому не рассказывать о методах ведения моего следствия. В некоторых областных управлениях НКВД это мероприятие проводилось серийно: отпечатанная подписка о неразглашении подсовывалась арестанту вместе с приговором ОСО. (И еще потом при освобождении из лагеря - подписку, что никому не будет рассказывать о лагерных порядках.) И что же? Наша привычка к покорности, наша согнутая (или сломленная) спина не давали нам ни отказаться, ни возмутиться этим бандитским методом хоронить концы. Мы утеряли МЕРУ СВОБОДЫ. Нам нечем определить, где она начинается и где кончается. Мы народ азиатский, с нас берут, берут, берут эти нескончаемые подписки о неразглашении все, кому не лень. Мы уже не уверены: имеем ли мы право рассказывать о событиях своей собственной жизни?
Как попадают на этот таинственный Архипелаг? [...] те, кто едут туда умирать, как мы с вами, читатель, те должны пройти непременно и единственно - через арест. Арест!! Сказать ли, что это перелом всей вашей жизни? Что это прямой удар молнии в вас? Что это невмещаемое духовное сотрясение, с которым не каждый может освоится и часто сползает в безумие? Вселенная имеет столько центров, сколько в ней живых существ. Каждый из нас - центр вселенной и мироздание раскалывается, когда вам шипят: "Вы арестованы!" Если уж вы арестованы - то разве еще что-нибудь устояло в этом землетрясении? Но затмившимся мозгом не способные охватить этих перемещений мироздания, самые изощренные и самые простоватые из нас не находятся и в этот миг изо всего опыта жизни выдавить что-нибудь иное, кроме как:
- Я?? За что?!? - вопрос, миллионы и миллионы раз повторенный еще до нас и никогда не получивший ответа.
Арест - это мгновенный разительный переброс, перекид, перепласт из одного состояния в другое. По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов, заборов, заборов - гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались - что' за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть - а там-то и начинается страна ГУЛаг, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти калитки были приготовлены для нас! - и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, не привыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо - вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда. Всё. Вы - арестованы! И нич-ч-чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего блеяния:
- Я-а?? За что??..
Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим. И всё. И ничего больше вы не способны усвоить ни в первый час, ни в первые даже сутки. Еще померцает вам в вашем отчаянии цирковая игрушечная луна: "Это ошибка! Разберутся!" Все же остальное, что сложилось теперь в традиционное и даже литературное представление об аресте, накопится и состроится уже не в вашей смятенной памяти, а в памяти вашей семьи и соседей по квартире. Это - резкий ночной звонок или грубый стук в дверь. Это - бравый вход невытираемых сапог бодрствующих оперативников. Это - за спинами их напуганный прибитый понятой. (А зачем этот понятой? - думать не смеют жертвы, не помнят оперативники, но положено по инструкции, и надо ему всю ночь просидеть, а к утру расписаться. И для выхваченного из постели понятого это тоже мука: ночь за ночью ходить и помогать арестовывать своих соседей и знакомых). [...] Традиционный арест - это еще потом, после увода взятого бедняги, многочасовое хозяйничанье в квартире жесткой чужой подавляющей силы. Это - взламывание, вскрывание, сброс и срыв со стен, выброс на пол из шкафов и столов, вытряхивание, рассыпание, разрывание - и нахламление горами на полу, и хруст под сапогами. И ничего святого нет во время обыска! При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что умершим ребенком. Юристы выбросили ребенка из гробика, они искали и там. И вытряхивают больных из постели, и разбинтовывают повязки.1 И ничто во время обыска не может быть признано нелепым! У любителя старины Четвертухина захватили "столько-то листов царских указов" - именно, указ об окончании войны с Наполеоном, об образовании Священного Союза, и молебствие против холеры 1830-го года. У нашего лучшего знатока Тибета Вострикова изъяли драгоценные тибетские древние рукописи (и ученики умершего еле вырвали их из КГБ через 30 лет!). При аресте востоковеда Невского забрали тангутские рукописи (а через 25 лет за расшифровку их покойному посмертно присуждена ленинская премия). У Каргера замели архив енисейских остяков, запретили изобретенную им письменность и букварь - и остался народец без письменности. Интеллигентным языком это долго все описывать, а народ говорит об обыске так: ищут, чего не клали.
Достоинство у ночных арестов, что ни соседние дома, ни городские улицы не видят, скольких увезли за ночь. Напугав самых ближних соседей, они для дальних не событие. Их как бы и не было. По той самой асфальтной ленте, по которой ночью сновали воронки, - днем шагает молодое племя со знаменами и цветами и поет неомраченные песни.
Надо воздать Органам заслуженное: в век, когда речи ораторов, театральные пьесы и дамские фасоны кажутся вышедшими с конвейера, - аресты могут показаться разнообразными. Вас отводят в сторону на заводской проходной, после того как вы себя удостоверили пропуском - и вы взяты; вас берут из военного госпиталя с температурой 39 (Анс Бернштейн), и врач не возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить); вас берут прямо с операционного стола, с операции язвы желудка (Н. М. Воробьев, инспектор крайнаробраза, 1936 г.) - и еле живого, в крови, привозят в камеру (вспоминает Карпунич); вы (Надя Левитская) добиваетесь свидания с осужденной матерью, вам дают его! - а это оказывается очная ставка и арест! Вас в "Гастрономе" приглашают в отдел заказов и арестовывают там; вас арестовывает странник, остановившийся у вас на ночь Христа ради; вас арестовывает монтер, пришедший снять показания счетчика; вас арестовывает велосипедист, столкнувшийся с вами на улице; железнодорожный кондуктор, шофер такси, служащий сберегательной кассы и киноадминистратор - все они арестовывают вас, и с опозданием вы видите глубоко запрятанное бордовое удостовереньице. Иногда аресты кажутся даже игрой - столько положено на них избыточной выдумки, сытой энергии, а ведь жертва не сопротивлялась бы и без этого. Хотят ли оперативники так оправдать свою службу и свою многочисленность? Ведь кажется достаточно разослать всем намеченным кроликам повестки - и они сами в назначенный час и минуту покорно явятся с узелком к черным железным воротам госбезопасности, чтобы занять участок пола в намеченной для них камере. [...] Конечно, у всякой машины свой заглот, больше которого она не может. В натужные налитые 1945-46 годы, когда шли и шли из Европы эшелоны, и их надо было все сразу поглотить и отправить в ГУЛаг, - уже не было этой избыточной игры, сама теория сильно полиняла, облетели ритуальные перья, и выглядел арест десятков тысяч как убогая перекличка: стояли со списками, из одного эшелона выкликали, в другой сажали, и вот это был весь арест.
Биография А. Солженицина
СОЛЖЕНИЦЫН Александр Исаевич (р. 1918), русский писатель. Сохранение человеческой души в условиях тоталитаризма и внутреннее противостояние ему — сквозная тема рассказов «Один день Ивана Денисовича» (1962), «Матренин двор» (1963; оба опубликованы А. Т. Твардовским в журнале «Новый мир»), повестей «В круге первом», «Раковый корпус» (1968; опубликованы за рубежом), вбирающих собственный опыт Солженицына: участие в Великой Отечественной войне, арест, лагеря (1945-53), ссылку (1953-56). «Архипелаг ГУЛАГ» (1973; в СССР распространялся нелегально), — «опыт художественного исследования» государственной системы уничтожения людей в СССР; получил международный резонанс, повлиял на изменение общественного сознания, в т. ч. на Западе.
В творчестве Солженицына, продолжающего традиции русской классики 19 в., трагические судьбы героев осмысливаются автором в свете нравственного и христианского идеала. В десятитомном «Красном колесе» (1971-91), на огромном фактическом материале рассматриваются причины революции (слабость власти, упадок религии, общественный радикализм) и ее ход, анализируются политические и идеологические платформы различных партий и групп, обосновывается возможность альтернативного исторического развития России. В статьях «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни», «Жить не по лжи» и др., «Письме вождям Советского Союза» (все — 1973) Солженицын предрекал крах социализма, вскрывал его нравственную и экономическую несостоятельность, отстаивал религиозные, национальные и классические либеральные ценности. Эти темы, как и критика современного западного общества, призыв к личной и общественной ответственности развиты в публицистике Солженицына периода изгнания из СССР (с 1974 в ФРГ; с 1976 — в США, шт. Вермонт; вернулся в Россию в 1994), в т. ч. — новейшей («Как нам обустроить Россию», 1990; «Русский вопрос» к концу XX в.», 1994; «Россия в обвале», 1998). Автобиографическая книга «Бодался теленок с дубом» (1975; дополнена 1991) воссоздает общественную и литературную борьбу 1960 — нач. 70-х гг., в связи с публикацией его сочинений в СССР. Нобелевская премия (1970). В 1997 избран академиком РАН.
СОЛЖЕНИЦЫН Александр Исаевич (родился 11 декабря 1918, Кисловодск), русский писатель.
Семья. Годы учения
Солженицын родился через несколько месяцев после смерти отца. В 1924 семья переезжает в Ростов-на-Дону; там в 1936 Солженицын поступает на физико-математический факультет университета (окончил в 1941). Тяга к умственной самостоятельности и обостренный интерес к дореволюционному прошлому семьи, в которой хранили память о прежней, непохожей на советскую, жизни, рано подвели Солженицына к замыслу большой книги (по образцу «Войны и мира» Л. Н. Толстого) о первой мировой войне и революции, одним из героев которой мыслился отец писателя. Литературные планы (при характерном для эпохи сознании, что всему должно учиться) обусловили поступление Солженицына на заочное отделение Московского института философии, литературы, истории.
Хождение по мукам
В октябре 1941 Солженицын был мобилизован; по окончании офицерской школы (конец 1942) — на фронте; награжден орденами Отечественной войны 2-й степени и Красной Звезды. Последние фронтовые впечатления — выход из окружения в Восточной Пруссии (январь 1945) — отразились в написанных в лагере поэме «Прусские ночи» и пьесе «Пир победителей» (обе 1951), а позднее были использованы в «Августе Четырнадцатого» при описании «самсоновской катастрофы» — гибели армии А. В. Самсонова, в рядах которой находился отец писателя. 9 февраля 1945 Солженицын арестован за резкие антисталинские высказывания в письмах к другу детства Н. Виткевичу; содержался в Лубянской и Бутырской тюрьмах (Москва); 27 июля осужден на 8 лет исправительно-трудовых лагерей (по статье 58, п. 10 и 11). Впечатления от лагеря в Новом Иерусалиме, затем от работы заключенных в Москве (строительство дома у Калужской заставы) легли в основу пьесы «Республика труда» (первоначальное название «Олень и шалашовка», 1954). В июне 1947 переведен в Марфинскую «шарашку», позднее описанную в романе «В круге первом». С 1950 в экибастузском лагере (опыт «общих работ» воссоздан в рассказе «Один день Ивана Денисовича»); здесь он заболевает раком (опухоль удалена в феврале 1952).
С февраля 1953 Солженицын на «вечном ссыльнопоселении» в ауле Кок-Терек (Джамбульская область, Казахстан). Дважды лечится в Ташкенте от рака; в день выписки из больницы была задумана повесть о страшном недуге — будущий «Раковый корпус». В феврале 1956 Солженицын реабилитирован решением Верховного Суда СССР, что делает возможным возвращение в Россию: он учительствует в рязанской деревне, живя у героини будущего рассказа «Матренин двор». С 1957 Солженицын в Рязани, преподает в школе. Все это время идет потаенная писательская работа над романом «В круге первом», созревает замысел «Архипелага ГУЛАГ».
Прорыв
В 1959 за три недели написан рассказ «Щ-854 (Один день одного зэка)», который в 1961 через товарища по Марфинской шарашке литературоведа Л. З. Копелева передан в журнал «Новый мир», где, благодаря усилиям А. С. Берзер, с ним знакомится А. Т. Твардовский. Непосредственно у Н. С. Хрущева Твардовский добивается разрешения на публикацию рассказа, получившего название «Один день Ивана Денисовича» («Новый мир», 1962, № 11). Рассказ, сочетающий предельную честность оценки всей бесчеловечной советской системы (а не только «сталинизма») и редкую художественную силу (чистота народного языка, точность в обрисовке несхожих характеров, концентрация действия, сливающая обыденность с символикой) вызвал восхищение многочисленных читателей — произошел прорыв советской лжи-немоты. Рассказы «Матренин двор» (первоначальное название «Не стоит село без праведника»), «Случай на станции Кречетовка» (оба «Новый мир»,1963, № 1), «Для пользы дела» (там же,1963, № 7) упрочивают славу Солженицына. Письма бывших заключенных и встречи с ними (227 свидетелей) способствуют работе над «Архипелагом ГУЛАГ»; пишется «Раковый корпус»; актуализуется замысел книги о революции («Р17», будущее «Красное Колесо»); выстраивается подцензурная редакция романа «В круге первом» (87 глав). «Один день...» выдвинут на Ленинскую премию, однако сказывается энергичное противодействие защитников коммунизма, верно понявших, что имеют дело с настоящим противником системы, — премии Солженицын не получает, исподволь начинается кампания клеветы. Борьба с писателем нарастает после падения Хрущева: в сентябре 1965 КГБ захватывает архив Солженицына; перекрываются возможности публикаций, напечатать удается лишь рассказ «Захар-Калита» («Новый мир», 1966, № 1); триумфальное обсуждение «Ракового корпуса» в секции прозы Московского отделения Союза писателей не приносит главного результата — повесть по-прежнему под запретом. В мае 1967 Солженицын в Открытом письме делегатам Четвертого съезда писателей требует отмены цензуры. Работа над «Архипелагом...» (закончен в 1968) и книгой о революции перемежается борьбой с писательским руководством, поиском контактов с Западом (в 1968 «В круге первом» и «Раковый корпус» опубликованы за границей). В ноябре 1969 Солженицын исключен из Союза писателей.
Главный бой
Присуждение Нобелевской премии по литературе (1970) и издание первой редакции «Августа Четырнадцатого» (1971) возбуждает новую волну преследований и клеветы. В сентябре 1973 КГБ захватывает тайник с рукописью «Архипелага...», после чего Солженицын дает сигнал о его публикации в «ИМКА-Пресс» (Париж); первый том выходит в свет в конце декабря. 12-13 февраля 1974 Солженицын арестован, лишен гражданства и выслан в ФРГ.
Публикация трехтомного художественно-документального исследования «Архипелаг ГУЛАГ» произвела на российского и мирового читателя не меньшее впечатление, чем «Один день...». Книга не только представляла подробнейшую историю уничтожения народов России, не только свидетельствовала о человеконенавистничестве как всегдашней сути и цели коммунистического режима, но и утверждала христианские идеалы свободы и милосердия, одаривала опытом противостояния злу, сохранения души в царстве «колючей проволоки». Наряду с «Августом Четырнадцатого», главами «Красного колеса» о «вожде мирового пролетариата», объединенными книгой «Ленин в Цюрихе» (1975), «очерками литературной жизни» в СССР «Бодался теленок с дубом» (1975) и публицистикой (в дни ареста в самиздат пошло воззвание «Жить не по лжи!»; вскоре стали известны «Письмо вождям Советского Союза», отправленное в ЦК КПСС в сентябре 1973, и развивающие веховскую традицию (см. «Вехи») статьи сборника «Из-под глыб», 1974) «Архипелаг...» заставил осознать религиозную проблематику всего творчества Солженицына, выявил его стержень — поиск свидетельств о человеке, его свободе, грехе, возможности возрождения, наконец, показал, что делом Солженицына является борьба за человеческую личность, Россию, свободу, жизнь на Земле, которым угрожает отрицающая Бога и человека, обреченная система лжи и насилия.
На чужбине о России
Недолго прожив в Цюрихе, получив в Стокгольме Нобелевскую премию (декабрь 1975) и совершив поездку в США (апрель 1976; речи перед профсоюзными деятелями в Вашингтоне и Нью-Йорке и на приеме в Сенате), Солженицын с семьей (жена Н. Д. Солженицына, ее мать Е. Ф. Светлова, трое сыновей писателя и сын жены от первого брака) в октябре 1976 переселяется в усадьбу близ города Кавендиш (штат Вермонт).
Основной работой на долгие годы становится эпопея «Красное Колесо. Повествованье в отмеренных сроках» (переработанный вариант «Августа Четырнадцатого»; «Октябрь Шестнадцатого», оба 1982; «Март Семнадцатого», 1986-87; «Апрель Семнадцатого», 1991; всего 10 томов). Первоначальный план (20 «узлов»), согласно которому повествованье должно было дойти до подавления Тамбовского восстания (весна 1922) и закрыться пятью эпилогами (1928, 1931, 1937, 1941, 1945), оказался невоплощенным (конспект 5-20-го «узлов» «На обрыве повествованья» помещен в конце «Апреля Семнадцатого»). В «Красном колесе» исторические главы, детально рисующие конкретные события и участвующих в них лиц, перемежаются главами романическими, посвященными судьбам персонажей «вымышленных» (как правило, имеющих прототипов). Среди последних особое место занимают Саня Лаженицын и Ксения Томчак, в которых узнаются родители писателя (их счастливому взаимообретению, то есть причине рождения автора посвящены несколько глав в финале «Апреля...»), и полковник Воротынцев, наделенный некоторыми автобиографическими чертами (последняя глава — размышления Воротынцева о судьбе России в смуте — прямо выводит к авторским раздумьям об испытаниях Отечества в конце 20 в.).
Изображая любого исторического персонажа, Солженицын стремится с максимальной полнотой передать его внутренний строй, побудительные мотивы действий, его «правду». При этом не устраняется авторская оценка: в революции, понимаемой как торжество зла, виноваты все (а более других — власть, отсюда жесткая трактовка Николая II), но виновные не перестают быть людьми, их трагические заблуждения нередко обусловлены односторонним развитием добрых душевных качеств, личности не сводятся к политическим «личинам». Причину национальной (и мировой) катастрофы Солженицын видит в отходе человечества от Бога, небрежении нравственными ценностями, своекорыстии, неотделимом от властолюбия, и приверженности химерам об установлении «всеобщего благоденствия» на Земле. Здесь Солженицын-историк сходится с Солженицыным-публицистом, последовательно критикующим с христианских (либеральных) позиций издержки современной цивилизации Запада (речь в Гарварде на ассамблее выпускников университета, 1978; лекция лауреата Темплтоновской премии «За прогресс в развитии религии», Лондон, 1983, и др.).
Опасения «нового Февраля», чреватого «новым Октябрем», обусловили настороженное отношение Солженицына к горбачевской перестройке. Со своей стороны советские власти всячески препятствовали возвращению книг Солженицына на родину, а сформулированные «левой эмиграцией» обвинения в «монархизме», «национализме», «изоляционизме» повторялись и варьировались многочисленными советскими публицистами середины 1980-х гг. Лишь в 1989 редактору «Нового мира» С. П. Залыгину удалось после долгой борьбы напечатать «Нобелевскую лекцию», а затем отобранные автором главы «Архипелага...» («Новый мир», №№ 7-11). С 1990 проза Солженицына широко печатается на Родине. 16 августа того же года Указом Президента СССР писателю возвращено гражданство; 18 сентября «Комсомольская правда» и «Литературная газета» публикуют статью «Как нам обустроить Россию?», где Солженицын предупреждает о трудностях при выходе из-под коммунистического гнета (ср. также работу «Русский вопрос к концу XX века», 1994; «Россия в обвале», 1998).
Дома 27 мая 1994 Солженицын возвращается в Россию. Проехав страну от Дальнего Востока до Москвы, он активно включается в общественную жизнь. По-прежнему не допуская возможности сотрудничества с коммунистами, Солженицын решительно осуждает реформы президента Б. Н. Ельцина, постоянно критикует власть. (В сентябре 1995 был прекращен цикл телепередач Солженицына на канале ОРТ.) По возвращении писатель работает над книгой «Угодило зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания». Рассказы и лирические миниатюры («Крохотки»), опубликованные Солженицыным в «Новом мире» (1995-97), свидетельствуют о неувядаемой мощи его дара.
Реферат: Александр Исаевич Солженицын
Александр Исаевич Солженицын.
Сообщение по курсу обществознания Васильева Алексея, ученика 11 Б класса 423 средней школы Кронштадтского района Санкт - Петербурга.
Кронштадт
2002 г.
Введение:
А. И.СОЛЖЕНИЦЫН
Александр Исаевич Солженицын - знаменитый русский писатель, автор многих известных произведений об истории нашей страны и различных статей.
Солженицын, проведший восемь лет на "островах" Архипелага, чувствовал себя обязанным рассказать о нем правду. Нечеловеческий опыт тюрьмы и лагеря, события русской и советской истории, приведшие к Октябрьской революции тысяча девятисот семнадцатого года и установлению коммунистической диктатуры, - эти темы проходят через все творчество писателя.
Личность А. И. Солженицына мне показалась интересна для написания сообщения, поэтому я и выбрал его.
Семья. Годы учения.
Александр Исаевич Солженицын один из ведущих русских писателей двадцатого столетия.
Сам Солженицын всегда подчеркивает, что он русский писатель и главным делом в его жизни является творчество. Все же остальное, и прежде всего общественные выступления, - это лишь составляющая той миссии писателя и трибуна, которую он на себя принял. Возможно, такое отношение к собственной жизни как к служению в качестве одного из выразителей сознания общества определенного времени обусловлено самой биографией А. Солженицына.
Предки писателя по отцовской линии - крестьяне. Отец, Исаакий Семенович, получил университетское образование. Из университета в. Первую мировую войну добровольцем ушел на фронт, трижды награждался за храбрость. Вернувшись с войны, был смертельно ранен на охоте и умер за полгода до рождения сына.
Мать, Таисия Захаровна Щербак, происходила из семьи богатого кубанского землевладельца. По словам писателя, "это был человек редкой энергии и трудолюбия, а с рабочими обращался так, что после революции они старика 12 лет до смерти добровольно кормили". Мать практически полностью посвятила себя воспитанию сына.
Александр Исаевич Солженицын родился в Кисловодске, на следующий год после Октябрьской революции, и его судьба стала по существу отражением основных вех развития нашей страны.
Можно также сказать, что детские годы Александра Исаевича совпали с установлением и упрочением советской власти. Как и многие его сверстники, после окончания школы он поступает в физико-математический факультет Ростовского университета, он отдает предпочтение точным наукам - физике и математике, чтобы в дальнейшем иметь стабильный заработок. Правда, получив диплом математика, Солженицын поступает на заочное отделение Института философии, литературы и истории в Москве, но окончить институт ему не дала война.
Хождение по мукам.
Александр Исаевич Солженицын работает учителем математики до тех пор, пока не начинается Великая 0течественная война. После обучения в артиллерийском училище в Костроме в конце 1942 года будущий писатель был отправлен на фронт. Уже в 1943 году Солженицын уходит на войну. Он командует батареей звуковой разведки, награждается медалями и орденами, Солженицын прошел боевой путь от Орла до Восточной Пруссии, получил звание капитана. В конце января 1945 года он вывел батарею из окружения. Командование высоко ценило храбрость и воинское мастерство Александра Исаевича. Казалось, ничто в будущем не предвещает ему той страшной участи, которая выпала на его долю. Последние фронтовые впечатления - выход из окружения в Восточной Пруссии (январь 1945) - отразились в написанных в лагере поэме “Прусские ночи” и пьесе “Пир победителей”, а позднее были использованы в “Августе Четырнадцатого” при описании “самсоновской катастрофы” — гибели армии А. В. Самсонова, в рядах которой находился отец писателя.
Но 9 февраля 1945 года его арестовали, военная цензура обратила внимание на переписку Солженицына с его другом Николаем Виткевичем. Там содержались резкие оценки Сталина и установленных им порядков, говорилось, что о лживости современной советской литературы. Солженицына осудили на восемь лет лагерей и вечную ссылку. Отбывал он срок в Новом Иерусалиме под Москвой. Потом на строительстве жилого дома в Москве.
Впечатления от лагеря в Новом Иерусалиме, затем от работы заключенных в Москве (строительство дома у Калужской заставы) легли в основу пьесы “Республика труда”.
Затем - в "шарашке" (секретном научно - исследовательском институте, где работали заключенные) в подмосковном поселке Мафино. 1950 - 1953 гг. он провел в лагере (в Казахстане), был на общих - самых тяжелых - лагерных работах. Здесь он заболевает раком.
Срок заключения окончился в феврале 1953 года, и недавний, узник стал преподавать математику в районном центре Кок - Терек Джамбульской области Казахстана. Так началась "бессрочная ссылка", длившаяся три года. 6 февраля 1956 года Верховный суд Советского Союза освободил Александра Исаевича от ссылки, а через год его и Виткевича объявил полными невиновными: критика Сталина и литературных произведений была признана справедливой и не противоречащей социалистической идеологии.
В 1956 году Солженицын переселился в Россию - в небольшой поселок Рязанской области, где работал учителем. Через год он обосновался в Рязани. В годы ссылки и преподавания в Рязанской области и Рязани Солженицын работал над романом "В круге первом" и над "художественном исследованием" "Архипелаг ГУЛАГ", не надеясь на их публикацию.
Зэки и праведница.
Еще в лагере у Солженицына обнаружили раковое заболевание, и 12 февраля 1952 года ему была сделана операция. Во время ссылки Солженицын дважды лечился в Ташкентском онкологическом диспансере, использовал различные целебные растения. Вопреки ожиданиям медиков, злокачественная опухоль исчезла. В своем исцелении недавний узник усмотрел проявление божественной воли - повеление рассказать миру о советских тюрьмах и лагерях, открыть истину тем, кто ничего не знает об этом или не хочет знать.
Первые сохранившиеся произведения Солженицын написал в лагере. Это были стихотворения и сатирическая пьеса "Пир победителей". Главный герой пьесы Нержин (как и Солженицын, капитан батареи звуковой разведки) оставляет воинскую часть, намереваясь пробраться на Запад и, возможно, даже выступить против Сталина с оружием в руках.
Зимой 1950/51 гг. писатель задумал рассказ об одном дне заключенного. В 1959 году практически за месяц была написана повесть и названа "Щ - 854 (один день этого зэка)". "Щ - 854" - лагерный номер главного героя, Ивана Денисовича Шухова. Главный герой рассказа Солженицына - это Иван Денисович Шухов, обычный узник сталинского лагеря. В этом рассказе автор от лица своего героя рассказывает о всего одном дне из трех тысяч шестисот пятидесяти трех дней срока Ивана Денисовича. Но и этого дня хватит чтобы понять то, какая обстановка царила в лагере, какие существовали порядки и законы, узнать о жизни заключенных, ужаснуться этому. Лагерь - это особый мир, существующий отдельно, параллельно нашему. Здесь совсем другие законы, отличающиеся от привычных нам, каждый здесь выживает по-своему. Жизнь в зоне показана не со стороны, а изнутри человеком, который знает о ней не понаслышке, а по своему личному опыту. Именно поэтому рассказ поражает своим реализмом.
Осенью 1961 года с повестью познакомился главный редактор журнала "Новый мир" Твардовский. Разрешение на публикацию повести Твардовский лично добился от Первого секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза Н. С. Хрущева. "Щ - 854" под измененным названием - "Один день Ивана Денисовича" был напечатан в одиннадцатом номере журнала "Новый мир" за 1962 год. Ради публикации повести Солженицын был вынужден смягчить некоторые детали жизни заключенных.
Солженицын стал известен всей стане. Чтобы прочитать его повесть, за номером "Нового мира" в библиотеках записывались в огромные очереди. Текст повести передавали из рук в руки, перепечатывали на пишущей машинке, "Один день Ивана Денисовича" стал для многих откровением.
Впервые о лагерном мире была сказана неприкрытая правда. Автор и редакция "Нового мира" получали множество писем. Одни читатели благодарили за честное изображение быта политических заключенных, восхищались сочным, красочным языком с лагерными словечками и выражениями. Другие клеймили Солженицына как "врага" и "клеветника". Появились публикации, в которых утверждалось, что писатель сгущает краски. Но преобладало восторженное восприятие рассказа. Солженицын на короткое время был признан официально.
"Один день Ивана Денисовича" - произведение почти документальное. Персонажи, за исключением главного героя, - реальные люди, с которыми Солженицын познакомился в лагере. Документальность - отличительная черта почти всех произведений писателя: он больше доверяет жизни и ее творцу - Богу, чем художественному вымыслу. Жизнь для него более симпатична, нежели художественный вымысел.
Спустя несколько месяцев после "Одного дня Ивана Денисовича" в первом номере "Нового мира" за 1963 год был напечатан еще один рассказ Солженицына - "Матренин двор". Он, как замечал сам автор, полностью автобиографичен и достоверен. Прототип главной героини - знакомая Солженицына, владимирская крестьянка Матрена Васильевна Захарова, у которой жил писатель. Повествование ведется от первог лица - Игнатича, который возвращается в Европейскую Россию из дальней ссылки: "Мне хотелось затесаться и затеряться в самой нутряной Росси - если такая где - то была, жила".
Рассказчик, казалось бы, находит эту патриархальную, нетронутую Россию в деревне Тальново. Неприглядная правда жизни разрушает его надежды: колхозники недоброжелательны друг к другу и корыстны. Их убогая жизнь и несчастная судьба мало чем отличается от существования лагерных узников. Но в это беспросветном, постылом мире Игнатич находит праведницу - крестьянку Матрену. Она человек не от сего мира. Ее имущество - колченогая кошка и коза. Ее дети умерли в младенчестве. В Великую Отечественную войну без вести пропал муж. Ей долго не оформляют за него пенсию. И все же Матрена не озлобилась, осталась радушной, открытой и бескорыстно отзывчивой. Матрена напоминает библейскую героиню Марию, чуждую земных забот.
Матрена у Солженицына - воплощение идеала русской крестьянки. Ее облик подобен иконе, жизнь - житию святой.
Произведение А. И. Солженицына “Матренин Двор” дает яркое представление о выдающемся художественном таланте писателя, его верности правде в литературе. Сквозная тема рассказа “Матренин Двор” — сохранение человеческой души в условиях тяжелой жизни простых деревенских людей.
В эти годы Солженицын в основном пишет рассказы, которые критика иногда называет повестями, - “Случай на станции Кречетовка”, ”Для пользы дела”. Его принимают в союз писателей и даже выдвигают на Ленинскую премию.
И тут в жизни писателя происходит крутой поворот. Он связан с изменением общественной атмосферы. Причиной начавшейся в печати травли писателя стала публикация за границей его романов “В круге первом” (1968г.) и “Раковый корпус” (1968-1969г.), при чём без ведома самого Солженицына. Но это, уже ни какого значения не имело. На публикацию произведений писателя в СССР уже давно существовал негласный запрет, и, как тогда было принято, советские люди осудили писателя, не зная его произведений. В ноябре 1969 Солженицын исключен из Союза писателей.
Главный бой.
Имя Солженицына стало известно мировому читателю в 1970г. Писатель был удостоен Нобелевской премии по литературе “за нравственную силу, почерпнутую в традиции великой русской литературы”. Приняв эту награду, Солженицын не поехал на её вручение. Своё кредо как писателя он так определил в напечатанной речи: ”Художник – это последний хранитель истины”. Присуждение Нобелевской премии по литературе (1970) и издание первой редакции “Августа Четырнадцатого” (1971) возбуждает новую волну преследований и клеветы.
Пожалуй, никто из современников Солженицына в Советском Союзе не осмелился в те годы выступить с подобным глубоким, непредвзятым анализом сталинской действительности, какой содержался в его романе “В круге первом”. Но писатель считал своим долгом и в дальнейшем, прежде всего в документальной форме, обобщить свои лагерные и ссыльные записи. В романе он использовал свои дневники, дополнив их воспоминаниями, устными и письменными свидетельствами более двухсот заключённых, с которыми он встречался в местах лишения свободы. Некоторые из них он потом начнёт печатать в специально созданной серии.
Так постепенно складывался замысел монументального труда, посвящённого годам репрессий. Работа над ним заняла долгие годы и закончилась конфискацией рукописей книги. Конфискация рукописи
“Архипелаг ГУЛАГ· , 1918-1956: Опыт художественного исследования” и её публикация в 1973г. в “ИМКА-Пресс” (Париж) послужила формальным предлогом для ареста писателя, обвинения в государственной измене, лишение советского гражданства и депортацией в ФРГ. Кроме того, негодование властей вызвали и острые публицистические статьи писателя “Жить не по лжи”, “Письмо вождям Советского Союза”, в которых развенчивались идеи социализма.
В изгнании.
Недолго прожив в Цюрихе, получив в Стокгольме Нобелевскую премию (декабрь 1975), он с семьёй (женой и тремя сыновьями) переезжает в США и поселяется в штате Вермонт. Там он живёт практически отшельником и полностью посвящает себя литературному труду. В этом ему помогает вся его семья, организуя нечто вроде маленького издательства. В Вермонте Солженицын заканчивает третий том “Архипелага ГУЛАГ” (1976) Для многих из нас Солженицын начинался с «Архипелага Гулага». Эта книга – исследование самых страшных времен для нашей страны – времен сталинских репрессий. Мы можем проследить все стадии становления ГУЛАГа: аресты и расстрелы ЧК, создание концентрационных лагерей, открытые судебные процессы… Мы узнаем, как развивалась «технология обработки» заключенных на этапах в тюрьмах и лагерях, как совершенствовался репрессивный аппарат. Но если "Архипелаг ГУЛАГ" - это документальное исследование, которое потрясает нас точной статистикой, ужасающими подробностями, то его рассказ «Один день Ивана Денисовича» впечатляет своей художественной глубиной. Перед нами описания одного дня одного зэка от подъема до отбоя. Мы как будто окунаемся в лагерный быт, когда все ценности человеческие как бы переворачиваются в сознании и главным становится только стремление выжить, выжить любой ценой: подработав ли «закосив» ли лишнюю пайку, «подмазавшись» ли к начальству и тому подобное. Да, Шухов сохранил в себе искру человечности, но скольких его товарищей эта Система сломала, лишила человеческого достоинства!
Соединяя личные свидетельства с уникальными архивными документами, Солженицын пытается дать развёрнутое повествование о революции в России, где действуют сотни действительных исторических лиц. Грандиозный замысел рассчитан на двадцать лет, и в настоящее время работа над ним продолжается уже в России, куда писатель вернулся в 1995 году.
Основной работой на долгие годы становится эпопея “Красное Колесо" (переработанный вариант “Августа Четырнадцатого”; “Октябрь Шестнадцатого”, оба 1982; “Март Семнадцатого”, 1986-87; “Апрель Семнадцатого”, 1991; всего 10 томов). Первоначальный план (20 “узлов”), согласно которому повествованье должно было дойти до подавления Тамбовского восстания (весна 1922) и закрыться пятью эпилогами (1928, 1931, 1937, 1941, 1945), оказался невоплощенным (конспект 5-20-го “узлов” “На обрыве повествованья” помещен в конце “Апреля Семнадцатого”). В “Красном колесе” исторические главы, детально рисующие конкретные события и участвующих в них лиц, перемежаются главами романическими, посвященными судьбам персонажей “вымышленных” (как правило, имеющих прототипов). Среди последних особое место занимают Саня Лаженицын и Ксения Томчак, в которых узнаются родители писателя (их счастливому взаимообретению, то есть причине рождения автора посвящены несколько глав в финале “Апреля...”), и полковник Воротынцев, наделенный некоторыми автобиографическими чертами (последняя глава - размышления Воротынцева о судьбе России в смуте - прямо выводит к авторским раздумьям об испытаниях Отечества в конце 20 в.). Изображая любого исторического персонажа, Солженицын стремится с максимальной полнотой передать его внутренний строй, побудительные мотивы действий, его “правду”. При этом не устраняется авторская оценка: в революции, понимаемой как торжество зла, виноваты все (а более других - власть, отсюда жесткая трактовка Николая II), но виновные не перестают быть людьми, их трагические заблуждения нередко обусловлены односторонним развитием добрых душевных качеств, личности не сводятся к политическим “личинам”. Причину национальной (и мировой) катастрофы Солженицын видит в отходе человечества от Бога, небрежении нравственными ценностями, своекорыстии, неотделимом от властолюбия, и приверженности химерам об установлении “всеобщего благоденствия” на Земле. Здесь Солженицын-историк сходится с Солженицыным-публицистом, последовательно критикующим с христианских (либеральных) позиций издержки современной цивилизации Запада (речь в Гарварде на ассамблее выпускников университета, 1978; лекция лауреата Темплтоновской премии “За прогресс в развитии религии”, Лондон, 1983, и др.).
Опасения “нового Февраля”, чреватого “новым Октябрем”, обусловили настороженное отношение Солженицына к горбачевской перестройке. Со своей стороны советские власти всячески препятствовали возвращению книг Солженицына на родину, а сформулированные “левой эмиграцией” обвинения в “монархизме”, “национализме”, “изоляционизме” повторялись и варьировались многочисленными советскими публицистами середины 1980-х гг. Лишь в 1989 редактору “Нового мира” С. П. Залыгину удалось после долгой борьбы напечатать “Нобелевскую лекцию”, а затем отобранные автором главы “Архипелага...” (“Новый мир”, № 7-11). С 1990 проза Солженицына широко печатается на Родине. 16 августа того же года Указом Президента СССР писателю возвращено гражданство; 18 сентября “Комсомольская правда” и “Литературная газета” публикуют статью “Как нам обустроить Россию?”, где Солженицын предупреждает о трудностях при выходе из-под коммунистического гнета.
Возвращение домой
27 мая 1994 Солженицын возвращается в Россию. Проехав страну от Дальнего Востока до Москвы, он активно включается в общественную жизнь. По-прежнему не допуская возможности сотрудничества с коммунистами, Солженицын решительно осуждает реформы президента Б. Н. Ельцина, постоянно критикует власть. (В сентябре 1995 был прекращен цикл телепередач Солженицына на канале ОРТ.) По возвращении писатель работает над книгой “Угодило зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания”. Рассказы и лирические миниатюры “Крохотки”, опубликованные Солженицыным в “Новом мире” (1995-97), свидетельствуют о неувядаемой мощи его дара.
Вывод к реферату:
Познакомившись с различными статьями, документами я узнал многое о Александре Исаевиче Солженицыне, о том как складывалась его жизнь, о его творческом пути.
Сохранение человеческой души в условиях тоталитаризма и внутреннее противостояние ему - сквозная тема рассказов “Один день Ивана Денисовича”, “Матренин двор” повестей “В круге первом”, “Раковый корпус”, вбирающих собственный опыт Солженицына: участие в Великой Отечественной войне, арест, лагеря, ссылку. “Архипелаг ГУЛАГ” - “опыт художественного исследования” государственной системы уничтожения людей в СССР; получил международный резонанс, повлиял на изменение общественного сознания, в т. ч. на Западе.
Религиозные, национальные и классические либеральные ценности. Эти темы, как и критика современного западного общества, призыв к личной и общественной ответственности развиты в публицистике Солженицына периода изгнания из СССР.
На протяжении XVIII И XIX столетий русская культура создала образ писателя - пророка, своим словом обличающего неправду и возвещающего истину. Солженицын, наверное, последний замечательный русский писатель, естественно соединивший дар писателя и признание проповедника. Единственный высший смысл своей жизни он выразил в нескольких словах: "Я пишу правду о русской истории"
Список литературы.
Энциклопедия для детей. Т. 9. Русская литература. Ч. 2. XX век / Глав. ред. М. Д. Аксенова. Москва: Аванта+, 2000.
Литература. Справочник абитуриента / В. Е.Красовский, А. В.Леденев / Под общей редакцией В. Е.Красовского. Москва: Филол. общ - во "СЛОВО", ООО "Фирма "Издательство АСТ", 2000.
Все обо всех: Т.9: Научно - популярн. Изд./ Г. П.Шалаева, Л. В.Кашинская, Т. М.Колядич, В. П.Ситников, Ю. В.Попов, научный ред. В. В.Славкин. Москва: Филол. общ - во "СЛОВО", АСТ, 1998.
Солженицын / Нива. Ж. Москва, 1992.
Солженицын и мы. Крушение идеократии. / А. Латынина. Москва. 1991.
· ГУЛАГ - сокращенно Главное управление лагерей, в ведение которого нахлдились концентрационные лагеря.