Александр Кусиков

Творчество, так сказать «имажинистов от природы», в частности, Александра Кусикова — кавказца, чеченца с настоящим именем Сандро Бейбулат Кусикян (1896— 1977 гг.) — можно назвать поиском смысла в архетипиче-ских образах евразийской культуры. Представления о лошади, собаке, дереве, небе, солнце не могут быть самостоятельными — существует целая система древних воззрений, которые нельзя не учитывать. Эти представления не передавались механически, они усваивались «образным способом». Как писал М. Стеблин-Каменский: «Миф — это не жанр, не определенная форма, а содержание, как бы независимое от формы, в которой оно выражено. Миф — это произведение, исконная форма которого никогда не может быть установлена. Она всегда пересказ чего-то, существовавшего уже раньше»8. Образная структура поэзии Кусикова строится, в отличие от урбанистов, почти элементарно. Происходит материализация древних мифов, и возникают новые образные формы художественного сознания. А. Афанасьев в своей работе «Поэтические воззрения славян на природу» писал: «...

В воззрениях древнейшего народа не могло быть и не было строгого различия между побуждениями и свойствами человеческими и предписанными остальной природе; в его мифах и сказаниях вся природа является исполненной разумной жизни, наделенною высшими духовными дарами: умом, чувством и словом; к ней обращается он со своими радостями и со своим горем и страданием и всегда находит сочувственный отзыв»9. Антропоморфизация действительно свойственна фольклорному мышлению, в том числе «крестьянским имажинистам». Они строят свой «образ-занозу» на пересечении качеств разных видов органики: человека, растения и животного. Человек похож на животное, животное — на растение, растение — на человека. Неэмпирические понятия тоже поясняются органикой. У Кусикова: Эти рыжие кони надежд (1919). А. Кусикову несколько проще, чем иным имажинистам, далась его неожиданность образа. Кавказ, как известно, постоянный топос для оживления угасших эмоций — Пушкин, Лермонтов, Толстой — все искали там «неожиданного».

К стихотворению «Аль-Баррак» («Ночь Судьбы») Кусиков совсем «не в духе времени» дает тютчевский эпиграф: «...О, сердце, полное тревоги, О, как ты бьешься на пороге, как бы двойного бытия!». Внутренней проблемой для Кусикова-поэта была попытка примирения Корана и Евангелия. Кавказ для него — духовно русская территория —и обратно. Создается новый термин: «коревангелиеран» — сочетание церковного креста с полумесяцем и распятием. А. Кусиков, «с мечом на бедре и крестом на груди», провозглашает: Что ждет меня в нигде веков — не знаю, Иль Аль-Хотама иль Твой Сад — не знаю.

Пророк с крестом не убивал — я знаю, С мечом Пророк не раз казнил — я знаю. («Коревангелиеран»» 1918—1920) Ятаган-полумесяц переплетен с золотом московских крестов. И эта метафора абсолютно нормальна, если учесть, что и христианская Русь была «переплетена» фактами языческой мифологии. Языческие «локализовались», по А. Афанасьеву, подвергались переработке, иначе — демифологизировались, прикреплялись к известному месту и реальным историческим событиям. Происходил процесс метафоризации мифа. В этом контексте Кусикову, пожалуй, и не надо было ничего выдумывать.

За него работал в качестве метафоры архетип: Аль-Баррак — Ночь Судьбы — скакун: О, время, грива поре делая, Я заплету тебя стихом — Подолгу, ничего не делая, Я мчался на коне лихом. («Аль-Баррак», 1920) Метафора архетипически подтверждается еще и тем, что Кусиков мог знать работу В. Стасова «Коньки на крестьянских крышах»10. Стасов предполагал, что первоначальное значение фигурок конских голов на избяных крышах имеет жертвопри-носительное значение. «Между всеми жертвоприношениями животных приношение в жертву коня было самое важное и торжественное. ...конь был особенно священным животным» («Мифология» Я. Гримма). И в этой логике оправдана сама по себе странная для «жизнеутверждающего» стиха мысль печального финала: Так мчись же, конь, мой конь незримый, Не поредела грива дней, В четвертый мир неизмеримый, В заглохший сад души моей. («Аль-Баррак», 1920) В наследии А. Кусикова есть замечательное стихотворение (без названия), почти не имеющее отношения к избранному им методу, настроение его перекликается с позже возникшим в романе Набокова соображением о состоянии художника, определяемом как «деятельное безделье». У Кусикова: «Так ничего не делая, так много делал я...» Любопытен эффект, возникающий в связи с этим стихом. Казалось бы, Кусиков и создает весьма сложную метафору («Здесь я выслеживал незримого оленя Моих проглоченных тревог»).

Троп должен наиболее интенсивно репродуцировать ощущение, а чем сильнее сравнение, тем отчетливей должны возникать представления в нашем сознании (мысль И. Соколова из кн. «Имажинистика». М., 1921. С. 11). Однако всем известно, что представление всегда сильнее события. Это очень хорошо понимал Б. Пастернак, делавший стихи на определенную тему только подступом к самой теме: «Как я люблю ее в первые дни, когда о елке толки одни» — о новогодней елке, которую еще только собираются купить, например. У Кусикова, наоборот, стихотворение читается как пейзажное, поэт — бездельник-созерцатель, живущий «деятельным бездельем». Практически не воспринимаются «красные копейки зари в ладонях листьев» или «борода Пророка» в виде тумана. Идет обычная, медитативная лирика, создающая, вопреки имажинизму, более сильное ощущение от реальности искусства, чем от реальности жизни: Я, полным сердцем вечер затая, Поймал звезду, упавшую с востока, — Так ничего не делая, как много делал я. (1919) А. Кусиков выехал в Берлин в 1921 году.

С начала 30-х годов практически отошел от литературы. Умер в Париже в 1977 году. Основные произведения поэта: Зеркало Аллаха. Изд. «Неслер». М., 1918; Сумерки. Изд. «Чхи-Пхи». М., 1919; Поэма поэм. Изд. «Сандро». М., 1919; Аль-Баррак.

Изд. «Плеяда». М., 1920; Коревангелиеран. Изд. «Плеяда». М.,