Александр Александрович Блок

Одиноко плыла по лазури луна,

Освещая тенистую даль,

И душа, непонятной тревогой полна.

Повлекла за любовью печаль.

Ароматная роза кивала с окна,

Освещенная полной луной,

И печально, печально смотрела она

В освежающий сумрак ночной...

На востоке проснулся алеющий день,

Но печальный и будто больной...

Одинокая, бледная, робкая тень

Промелькнула и скрылась за мной...

Я прошел под окно и, любовью горя,

Я безумные речи шептал...

Утро двигалось тихо, вставала заря,

Ветерок по деревьям порхал...

Ни призыва, ни звука, ни шепота слов

Не слыхал я в ночной тишине,

Но в тенистом окошке звучала любовь..

Или, может быть, грезилось мне?..

О, безумный! зачем ты под старым окном

Ей, безумной, шептал в тишине,

Если ночь провела она в чувстве одном,

И в твоем опустевшем окне?!.

Днем мы холодно встретились... Пламень живой

Погасил этот пасмурный день...

Я не вспомнил про час одинокий ночной,

Про ее быстрокрылую тень...

27 июля 1898

Боблово

Александр Блок. Мы встречались с тобой на закате

Мы встречались с тобой на закате.

Ты веслом рассекала залив.

Я любил твое белое платье,

Утонченность мечты разлюбив.

Были странны безмолвные встречи.

Впереди - на песчаной косе

Загорались вечерние свечи.

Кто-то думал о бледной красе.

Приближений, сближений, сгораний -

Не приемлет лазурная тишь...

Мы встречались в вечернем тумане,

Где у берега рябь и камыш.

Ни тоски, ни любви, ни обиды,

Всё померкло, прошло, отошло..

Белый стан, голоса панихиды

И твое золотое весло.

13 мая 1902

Александр Блок. Незнакомка

По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух.

Вдали, над пылью переулочной,

Над скукой загородных дач,

Чуть золотится крендель булочной,

И раздается детский плач.

И каждый вечер, за шлагбаумами,

Заламывая котелки,

Среди канав гуляют с дамами

Испытанные остряки.

Над озером скрипят уключины,

И раздается женский визг,

А в небе, ко всему приученный,

Бессмысленно кривится диск.

И каждый вечер друг единственный

В моем стакане отражен

И влагой терпкой и таинственной,

Как я, смирен и оглушен.

А рядом у соседних столиков

Лакеи сонные торчат,

И пьяницы с глазами кроликов

In vino veritas!

кричат.

И каждый вечер, в час назначенный,

(Иль это только снится мне?)

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне.

И медленно, пройдя меж пьяными,

Всегда без спутников, одна,

Дыша духами и туманами,

Она садится у окна.

И веют древними поверьями

Ее упругие шелка,

И шляпа с траурными перьями,

И в кольцах узкая рука.

И странной близостью закованный,

Смотрю за темную вуаль,

И вижу берег очарованный

И очарованную даль.

Глухие тайны мне поручены,

Мне чье-то солнце вручено,

И все души моей излучины

Пронзило терпкое вино.

И перья страуса склоненные

В моем качаются мозгу,

И очи синие бездонные

Цветут на дальнем берегу.

В моей душе лежит сокровище,

И ключ поручен только мне!

Ты право, пьяное чудовище!

Я знаю: истина в вине.

24 апреля 1906

Озерки

Истина в вине!

(лат.). — Ред.

Александр Блок. Ночь, улица, фонарь, аптека

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Живи еще хоть четверть века -

Всё будет так. Исхода нет.

Умрешь - начнешь опять сначала

И повторится всё, как встарь:

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

10 октября 1912

Александр Блок. Усталый ветер в камышах шептал

Усталый ветер в камышах шептал

О приближеньи зимних снов;

День догорал,

С больной улыбкою внимая

Шуршанью тлеющих листов,

И в их покровах тихо засыпая.

Каким спокойствием простор объят!

Зари холодной свет погас;

Озера спят,—

Их гладь забвеньем в сердце дышит,

И лишь свирели дальний глас

Своей тоской безмолвие колышет...

1898

Александр Блок ЕЕ ПЕСНИ

Не в земной темнице душной

Я гублю.

Душу вверь ладье воздушной —

Кораблю.

Ты пойми душой послушной,

Что люблю.

Взор твой ясный к выси звездной

Обрати.

И в руке твой меч железный

Опусти.

Сердце с дрожью бесполезной

Укроти.

Вихри снежные над бездной

Закрути.

Рукавом моих метелей

Задушу.

Серебром моих веселий

Оглушу.

На воздушной карусели

Закружу.

Пряжей спутанной кудели

Обовью.

Легкой брагой снежных хмелей

Напою.

1907

Фабрика

В соседнем доме окна жолты,

По вечерам - по вечерам

Скрипят задумчивые болты,

Подходят люди к воротам.

И глухо заперты ворота,

А на стене - а на стене

Недвижный кто-то, черный кто-то

Людей считает в тишине.

Я слышу всё с моей вершины:

Он медным голосом зовет

Согнуть измученные спины

Внизу собравшийся народ.

Они войдут и разбредутся,

Навалят на спины кули,

И в желтых окнах засмеются,

Что этих нищих провели.

24 ноября 1903

Биография А. Блока

Родился 16 (28) ноября 1880 года. По происхождению, семейным и родственным связям, дружеским отношениям, поэт принадлежал к кругу старой русской интеллигенции, из поколения в поколения служившей науке и литературе. Единственный ребёнок третьей дочери ректора Санкт-Петербургского университета Андрея Бекетова, Александры Андреевны.

Мать поэта вскоре после рождения сына из-за невыносимого отношения мужа, варшавского юриста немецкого происхождения Александра Львовича Блока, (1852—1909) ушла от него. В 1889 году мать Блока вторично вышла замуж за гвардейского офицера Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух. Девятилетний Блок поселился с матерью и отчимом в Гренадерских казармах, расположенных на окраине Петербурга, на берегу Большой Невки. Тогда же Блока и отдали в гимназию. В 1897 году, очутившись с матерью за границей, в немецком курортном городке Бад Наугейме, Блок пережил первую, но очень сильную юношескую влюблённость. Она оставила глубокий след в его поэзии. В 1898 году гимназия была окончена, и Блок

довольно безотчётно

[источник не указан 302 дня] поступил на юридический факультет петербургского университета. Через три года, убедившись, что совершенно чужд юридической науке, он перевёлся на славяно-русское отделение историко-филологического факультета, которое окончил в 1906 году. Троюродный брат поэта и впоследствии священника Сергея Михайловича Соловьёва (младшего), ставшего одним из самых близких друзей молодого Блока. Родственные и дружеские связи с семьёй философа Владимира Соловьёва оказали влияние на его творчество.

Первые стихи Блок написал в пять лет. С детства Александр Блок каждое лето проводил в подмосковном имении деда Шахматово. В 8 км находилось имение друга Бекетова, великого русского химика Дмитрия Менделеева Боблово.

В 1903 году Блок женился на Любови Менделеевой, дочери Д. И. Менделеева, героине его первой книги стихов

Стихи о Прекрасной Даме

. Они были, как принц и принцесса, но, увы, Александр Блок не был постоянен в своих амурных делах и периодически влюблялся в "светских львиц": одно время это была актриса Наталья Николаевна Волохова, потом — оперная певица Андреева-Дельмас. Любовь Дмитриевна тоже позволяла себе увлечения. На этой почве у Блока возник конфликт с Андреем Белым, описанный в пьесе

Балаганчик

. Белый, считавший Менделееву воплощением Прекрасной Дамы, был страстно влюблён в неё, но она не ответила ему взаимностью. Впрочем, после первой мировой войны отношения в семье Блоков наладились и поэт прожил последние годы с Любовью Дмитриевной верным мужем. Февральскую и Октябрьскую революции Блок встретил со смешанными чувствами. Он отказался от эмиграции, считая, что должен быть с Россией в трудное время. В начале мая тысяча девятисот семнадцатого года был принят на работу в

Чрезвычайную следственную комиссию для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданских, так и военных и морских ведомств

в должности редактора. В августе Блок начал трудиться над рукописью, которую он рассматривал как часть будущего отчёта Чрезвычайной следственной комиссии и которая была опубликована в журнале

Былое

(№ 15, 1919 г.), и в виде книжки под названием

Последние дни Императорской власти

(Петроград, 1921)[1].

Оказавшись в тяжёлом материальном положении, он серьёзно болел и 7 августа 1921 года умер в своей последней петроградской квартире от воспаления сердечных клапанов. За несколько дней до смерти по Петербургу прошёл слух: поэт сошёл с ума. Такая информация, вероятно, распространилась из большевистских кругов и в дальнейшем получила огласку в советских журналах. Действительно, накануне смерти Блок долго бредил, одержимый единственной мыслью: все ли экземпляры

Двенадцати

уничтожены. Однако, по свидетельствам В. Ф. Ходасевича, поэт умер в полном сознании.

Поэт был похоронен на Смоленском кладбище. Отпевание было совершено в церкви Воскресения Христова. Прах Блока был перезахоронен на Волковском кладбище.

А. Блок. Из записных книжек и дневников (фрагменты)

1901

26 сентября

В знаменье видел я вещий сон. Что-то порвалось во времени, и ясно явилась мне Она, иначе ко мне обращенная, - и раскрылось тайное. Я видел, как семья отходила, а я, проходя, внезапно остановился в дверях перед ней. Она была одна и встала навстречу и вдруг протянула руки и сказала странное слово туманно о том, что я с любовью к ней. Я же, держа в руках стихи Соловьева, подавал ей, и вдруг это уж не стихи, а мелкая немецкая книга - и я ошибся. А она все протягивала руки, и занялось сердце. И в эту секунду, на грани ясновиденья, я, конечно, проснулся

1902

Стихи - это молитвы. Сначала вдохновенный поэт-апостол слагает ее в божественном экстазе. И все, чему он слагает ее, - в том кроется его настоящий бог. Диавол уносит его - и в нем находит он опрокинутого, искалеченного, - но все милее, - бога. А если так, есть бог и во всем тем более - не в одном небе бездонном, а и в "весенней неге" и в "женской любви".

Потом чуткий читатель. Вот он схватил жадным сердцем неведомо полные для него строки, и в этом уже и он празднует своего бога.

Вот таковы стихи. Таково истинное вдохновение. Об него, как об веру, о "факт веры", как таковой, "разбиваются волны всякого скептицизма". Еще, значит, и в стихах видим подтверждение (едва ли нужное) витания среди нас того незыблемого Бога, Рока, Духа... кого жалким, бессмысленным и глубоко звериным воем встретили французские революционеры, а гораздо позже и наши шестидесятники.

Рече безумец в сердце своем: несть бог".

__________

В минуту смятенья и борьбы лжи и правды (всегда борются бог и диавол - и тут они же борются) взошли новые цветы - цветы символизма, всех веков, стран и народов. Заглушенная криками богохульников, старая сила почуяла и послышала, как воспрянул ее бог, - и откликнулась ему. К одному вечному, незыблемому камню бога подвалился и еще такой камень - "в предвестие, иль в помощь, иль в награду".

Это была новая поэзия в частности и новое искусство вообще. К воздвиженью мысли, ума присоединилось воздвиженье чувства, души. И все было в боге.

Есть люди, с которыми нужно и можно говорить только о простом и "логическом", - это те, с которыми не ощущается связи мистической. С другими - с которыми все непрестанно чуется сродство на какой бы ни было почве - надо говорить о сложном и "глубинном". Тут-то выяснятся истины мира - через общение глубин (см. Брюсов).

__________

Есть два рода литературных декадентов: хорошие и дурные; хорошие - это те, которых не следует называть декадентами (пока только отрицательное определение); дурные - те, кому это имя принадлежит, как по существу, так и этимологически. Заранее оговорившись относительно терминов, легче разобраться. Будем же понимать под словом декадент то, что это слово значит, - именно: упадок, ибо другие значения, навязываемые ему (отчего это происходит - скажу ниже), очевидно, совершенно нелепы.

Название декадентство прилепляется публикой ко всему, чего она не понимает. Это - факт очень обыкновенный и доказывающий только (еще раз!), что на "большую публику" следует махнуть рукой. Но есть люди, стоящие выше "современной aurea mediocritas", - и тем-то из них, кто все-таки, часто просто не вникая в суть и не разбирая, прилепляет удобное по краткости и бранчивости звуков слово к нелюбимым произведениям популярного рода, - им-то пора разобрать, и определить, и выяснить свои мысли. Наша литература (к чести ее) очень мало за себя заступается, а на брань Бурениных не обращает внимания, что имеет одну дурную сторону: публика-то так и остается в неведении относительно литературных родов настоящего времени и все мешает в одну кучу (чему, кстати, очень способствуют настоящие "упадочники", дегенераты, имена которых история сохранит без благодарности).

Золотой середины (лат.) .

__________

Декадентство - "decadence" - упадок.

Упадок (у нас?) состоит в том, что иные, или намеренно, или просто по отсутствию соответствующих талантов, затемняют смысл своих произведений, причем некоторые сами в них ничего не понимают, а некоторые имеют самый ограниченный круг понимающих, т. е. только себя самих; от этого произведение теряет характер произведения искусства и в лучшем случае становится темной формулой, составленной из непонятных терминов - как отдельных слов, так и целых конструкций.

__________

2 апреля

M-me Мережковская дала мне еще Бугаевские письма. Следует впоследствии обратить на них внимание больше - на громаду и хаос, юность и старость, свет и мрак их. А не будет ли знаменьем некого "конца", если начну переписку с Бугаевым? Об этом очень нужно подумать.

А пока еще раз ИЗУЧИТЬ длинное письмо Бугаева о синтезе цветов, любвей, рассудка, чувств. Он, испытывая высшие напряжения (одни из высших), постигает, очевидно, многое, но так хаотично, ибо громадно. Сила его прозрений может разрешиться в некоторое величие успокоения "вблизи от милой стороны". "Колокола" же его уже теперь перезванивают "лиру" - знак ли это? - Сегодня я буду у Мережковских.

__________

Да неужели же и я подхожу к отрицанию чистоты искусства, к неумолимому его переходу в религию. Эту склонность ощущал я (только не мог формулировать, а Бугаев, Д. Мережковский и 3. Гиппиус вскрыли) давно (см. критика на декадентство). Excelsior! (словцо Мережковского). Дай бог вместить все, ведь и Полонский, чистый "творец", говорил:

...как ни громко пой ты - лиру,

Колокола перезвонят.

Прочесть Мережковского о Толстом и Достоевском. Очень мне бы важно. Что ж, расплывусь в боге, разольюсь в мире и буду во всем тревожить Ее сны. "Все познать и стать выше всего" (формула Михаила Крамера) - великая надежда, "данная бедным в дар и слабым без труда".

Выше! (лат.)

26 июня

<...>Собирая "мифологические" матерьялы, давно уже хочу я положить основание мистической философии моего духа. Установившимся наиболее началом смело могу назвать только одно: женственное.

Обоснование женственного начала в философии, теологии, изящной литературе, религиях.

Как оно отразилось в моем духе.

Внешние его формы (антитеза).

Я, как мужской коррелат "моего" женственного.

"Эгоистическое" исследование.

__________

Сейчас я вернулся из Боблова (21 июля 1902 года, ночь). [Л. Д.] сегодня вернулась от Менделеевых, где гостила чуть не месяц. У нее хороший вид; как всегда почти - хмурая; со мной еле говорит. Что теперь нужно предпринять - я еще не знаю. Очень может быть, что произойдет опять вспышка. [Иначе и мирская логика трудно (а может быть, и вовсе не ) позволяет, потому что всегда всякий человек, пребывая известное количество моментов в одном положении, требует заполнить следующие моменты другим. Огромный плюс к этому неоспоримому еще нечто: стоит ли? Стоит ли, то есть, отвлекаться? Мало того: имею ли я мировое право не творить ужасного? Таков вопрос, весьма согласующийся с натурой вопрошающего: беспринципностью. Иначе быть не может. Что же именно нужно делать?

Я хочу не объятий: потому что объятия (внезапное согласие) - только минутное потрясение. Дальше идет "привычка" - вонючее чудище.

Я хочу не слов. Слова были и будут ; слова до бесконечности изменчивы, и конца им не предвидится. Все, что ни скажешь, останется в теории. Больше испуга не будет. Больше ПРЕЗРЕНИЯ (во многих "формах") - не будет.

Правда ли, что я ВСЕ (т. е. мистику жизни и созерцания) отдам за одно? Правда. "Синтеза"-то ведь потом, разумеется, добьешься. Главное - овладеть "реальностью" и "оперировать" над ней уже. Corpus ibi agere non potest, ubi non est!

Я хочу сверх-слов и сверх-объятий. Я хочу того, что БУДЕТ. Все, что случится, того и хочу я. Это ужас, но правда. Случится, как уж - все равно, все равно что. Я хочу того, что случится. Потому это, что должно случиться и случится - то, чего я хочу. Многие бедняжки думают, что они разочарованы, потому что они хотели не того, что случилось: они ничего не хотели. Если кто хочет чего, то то и случится. Так и будет. То, чего я хочу, будет, но я не знаю, что это, потому что я не знаю, чего я хочу, да и где мне знать это пока!

То, чего я хочу, сбудется.

Л. Д. Менделеева; инициалы в рукописи густо зачеркнуты.

Тело не может действовать там, где его нет! (лат.)

29 августа

Пишу Вам как человек, желавший что то забыть, что-то бросить - и вдруг вспомнивший, во что это ему встанет. Помните Вы-то эти дни - эти сумерки? Я ждал час, два, три. Иногда Вас совсем не было. Но, боже мой, если Вы были! Тогда вдруг звенела и стучала, захлопываясь, эта дрянная, мещанская, скаредная, дорогая мне дверь подъезда. Сбегал свет от тусклой желтой лампы. Показывалась Ваша фигура - Ваши линии, так давно знакомые во всех мелочах, изученные, с любовью наблюденные. На Вас бывала, должно быть, полумодная шубка с черным мехом, не очень новая; маленькая шапочка, под ней громадный, тяжелый золотой узел волос - ложился на воротник, тонул в меху. Розовые разгоревшиеся щеки оттенялись этим самым черным мехом. Вы держали платье маленькой длинной согнутой кистью руки в черной перчатке - шерстяной или лайковой. В другой руке держали муфту, и она качалась на ходу. Шли быстро, немного покачиваясь, немного нагибаясь вправо и влево, смотря вперед, иногда улыбаясь (от Марьи Михайловны). (Мне все дорого.) Такая высокая, "статная", морозная. Изредка, в сильный мороз, волосы были спрятаны в белый шерстяной платок. Когда я догонял Вас, Вы оборачивались с необыкновенно знакомым движением в плечах и шее, смотрели всегда сначала недружелюбно, скрытно, умеренно. Рука еле дотрагивалась (и вообще-то Ваша рука всегда торопится вырваться). Когда я шел навстречу, Вы подходили неподвижно. Иногда эта неподвижность была до конца. Я путался, говорил ужасные глупости (может быть, пошлости), падал духом; вдруг душа заливалась какой-то душной волной ("В эти сны, наяву непробудные..."). И вдруг, страшно редко, - но ведь было же и это! - тонкое слово, легкий шепот, крошечное движение, может быть, мимолетная дрожь, - или все это было, лучше думать, одно воображение мое. После этого опять еще глуше, еще неподвижнее.

Прощались Вы всегда очень холодно, как здоровались (за исключением 7 февраля). До глупости цитировались мной стихи. И первое Ваше слово - всегда легкое, капризное: "кто сказал?", "чьи?" Как будто в этом все дело! Вот что хотел я забыть; о чем хотел перестать думать! А теперь-то что? Прежнее, или еще хуже?

Р. S. Все, что здесь описано, было на самом деле. Больше это едва ли повторится. Прошу впоследствии иметь это в виду. Записал же, как столь важное, какое редко и было, даже, можно сказать, просто в моей жизни ничего такого и не бывало, - да и будет ли? Все вопросы, вопросы - озабоченные, полузлобные... Когда же это кончится, господи?

Черновик письма к Л. Д. Менделеевой.

31 октября. Перед ночью

Мне было бы страшно остаться с Вами. На всю жизнь - тем более. Я и так иногда боюсь и дрожу при Вас незримой. Могу или лишиться рассудка, или самой жизни. Это бывает больше по вечерам и по ночам. Неужели же Вы каким-нибудь образом не ощущаете этого? Не верю этому, скорее думаю наоборот. Иногда мне чувствуется близость полного и головокружительного полета. Это случается по вечерам и по ночам - на улице. Тогда мое внешнее спокойствие и доблесть не имеют границ, настойчивость и упорство - тоже. Так уже давно, и все больше дрожу, дрогну. Где же кризис - близко или еще долго взбираться? Но остаться с Вами, с Вами, с Вами...

1906

18 января

РЕЛИГИЯ И МИСТИКА

Они не имеют общего между собой. Хотя - мистика может стать одним из путей к религии. Мистика - богема души, религия - стояние на страже.

Относительно "религиозного искусства": его нет иначе, как только переходная форма. Истинное искусство в своих стремлениях не совпадает с религией. Оно - позитивно или мистично (то и другое - однородно). Искусство имеет свой устав, оно - монастырь исторического уклада, т. е. такой монастырь, который не дает места религии. - Религия есть то (о том), что будет, мистика - что было и есть.

Мистицизм в повседневности - тема прекрасная и богатая, историко-литературная, утонченная; она к нам пришла с Запада: это позитивизм. Между тем эту тему, столь сродную с душой "декадентства", склонны часто принимать за религиозную. Какая в этом неправда и какая богатая почва для обмеления! Ибо сильная душа пройдет насквозь и не обмелеет в ней, так как не убоится здравого смысла. А слабая душа, вечно противящаяся "здравому смыслу" (во имя нездорового смысла), потеряет и то, что имела. (Лучше ничего не иметь, чем иметь хлыстик вместо бича.)

Мистика проявляется наиболее (характеризуется) в экстазе (который определим как заключение союза с миром против людей). Религия чужда экстаза (мы должны спать и есть и читать и гулять религиозно), она есть союз с людьми против мира КАК КОСНОСТИ (?). NB: все, что в мире откроется как НЕ КОСНОЕ (может быть, и все ), - сейчас же становится предметом религии. Просто и банально на примере: развратное отношение к женщине - косность (может быть, и мистика), чистое - религия.

Мистицизм повседневности обогащает ее. Это - что-то навязываемое творчески, требующее формулировки, рассуждения. После того как эти формулировки обмелеют (обнажатся, - ибо наступает и это), остается или уснуть (ждать терпеливо и Долго возвращения старого), или разбить окно и, просунув голову, увидать, что жизнь проста (радостна, трудна, сложна). Последнее (через нищету) - путь к религии.

Крайний вывод религии - полнота, мистики - косность и пустота. Из мистики вытекают истерия, разврат, эстетизм. Но религия может освятить и мистику, например : красное вино с золотыми (зелеными) змейками освящено уже. Краеугольный камень религии - бог, мистики - тайна; крайний мистик может стать машиной тайновиденья (Verhaeren), крайний позитивист - машиной понятновиденья (профессор). Оба они - одинаковы (профессор Verhaeren).

Мистики любят вожжаться с "городами" и "деревнями", они любят скарб; они - переплетчики, библиотекари, книголюбы, антикварии. Мистика требует экстаза. Экстаз есть уединение. Экстаз не религиозен. Мистики любят быть поэтами, художниками. Религиозные люди не любят, они разделяют себя и свое ремесло (искусство).

Мистики очень требовательны. Религиозные люди - скромны.

Мистики - себялюбивы, религиозные люди - самолюбивы.

Всякое стихотворение - покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звезды. Из-за них существует стихотворение. Тем оно темнее, чем отдаленнее эти слова от текста. В самом темном стихотворении не блещут эти отдельные слова, оно питается не ими, а темной музыкой пропитано и пресыщено. Хорошо писать и звездные и беззвездные стихи, где только могут вспыхнуть звезды или можно их самому зажечь.

21 декабря

Со мною бывает часто, все чаще физическое томление. Вероятно, то же у беременных женщин: проклятие за ношение плода; мне проклятие за перерождение. Нельзя даром призывать Диониса - в этом все призывание Вакха, по словам самого В. Иванова. Если не преображусь, умру так в томлении. <...>

Стихи Городецкого - вчера вечером он прислал мне "Ярь" с такими милыми словами на книге и в письме. Большая книга. Параллельно - читал кузминские "Крылья" - чудесные. Но Кузмин не выйдет из "страны". Городецкий весь - полет. Из страны его уносит стихия, и только она, вынося из страны, обозначает "гениальность". Может быть, "Ярь", первая книга в этом году - открытие, книга открытий, возбуждающая ту злость и тревогу в публике, которую во мне великое всегда возбуждает. Новое, молодое, стремящееся - а родные, знакомые и остальные им подобные мусорщики будут спорить, бурлить, брызгать слюнями, зевать и всячески так испражняться. Может быть, даже эта книга, несмотря на кабацкие рекламы Чуковского и знаменитость Городецкого, проваляется в складах. А склад - в "Труде", - может быть - первая "нетрудная" книга, избавленная от той грязи и проклятия, которые всякий труд за собой несет. Вчера я страстно и тщетно убеждал в этом изнервленного доцента Веселовского и медвежатину Верховского. Они упирались.

__________

Ремизов расцветает совсем. Большое готовится время. "Чертик" Ремизова великолепен, особенно если слушать его из его уст (даровитейший чтец). А на жюри Курсинский прочел, как пономарь, - и все-таки мы премировали.

Моя вина перед Городецким - моя нерешительность, прежняя кислота, боязнь. Надо было быть размазней, как я был, чтобы так мало учуять этот "ветр с цветущих берегов".

__________

Стихами своими я недоволен с весны. Последнее было - "Незнакомка" и "Ночная фиалка" . Потом началась летняя тоска, потом действенный Петербург и две драмы, в которых я сказал, что было надо, а стихи уж писал так себе, полунужные. Растягивал. В рифмы бросался. Но, может быть, скоро придет этот новый свежий мой цикл. И Александр Блок - к Дионису.

1907

1 августа

Мое несогласиe с Вяч. Ивановым (варварство).

Мое согласие с Андреем Белым.

__________

Не считая ни для себя, ни для кого позором - учиться у Андрея Белого, я возражаю ему сейчас не по существу, а только на его способ критиковать, который погружает его самого, чисто внешним образом, в безвыходные противоречия.

__________

Мистический анархизм! А есть еще - телячий восторг. Ничего не произошло - а теленок безумствует.

__________

Мое несогласие с Вяч. Ивановым в терминологии и пафосе. (Особенно - последнее). Его термины меня могут оскорблять. Миф, соборность, варварство. Почему не сказать проще? Ведь, по существу, в этом ничего нового нет.

__________

Светлая всегда со мною. Она еще вернется ко мне. Уже не молод я, много "холодного белого дня" в душе. Но и прекрасный вечер близок.

__________

Есть писатели с самым корявым мировоззрением, о которое можно зацепиться все-таки. Это значит, у них есть пафос. А за Чулкова, например, не зацепишься. У него, если пафос, так похож на чужой, а чаще - поддельный - напыщенная риторика.

20 августа

"Весы" в настоящий момент - самый боевой журнал в России. Действительно, с мистическими анархизмами в литературу проникла какая-то негодная струя. Отношение к культуре не бережно. Мистический анархизм неуловим, как справедливо писал мне Бугаев. Совершенно в стороне для меня в этом отношении стоит Вячеслав Иванов, который глубоко образован и писатель замечательный (статьи его в "Весах" и стихи). Он употребил много труда на то, чтобы теперь доказывать ненужность труда (устно, впрочем, но не в писаниях), - и это мне ни в коем случае нельзя забывать. Неприятен мне его душный эротизм и противноватая легкость. Городецкий совсем не установился, и Бугаев глубоко прав, указывая на его опасность - погибнуть от легкомыслия и беспочвенности. Статья Городецкого о Сологубе - ни к чему не нужна, глупа, безграмотна, некультурна. Когда в статье "Три поэта" ("Перевал", Љ 8/9) Городецкий говорит о "вчерашнем дне", я боюсь, как и Бугаев, что за этим может последовать надругательство над Брюсовым, /poets/balmont_bio..php">Бальмонтом и Вяч. Ивановым. Сюннерберг просто умен и бездарен, Мейер-Чулкова необходимо поприудержать, он совсем некультурен. Возмутительно его притягивание меня к своей бездарности.

Напишу письмо в редакцию "Весов" по поводу идиотского сообщения "Mercure de France".

NB. Минский ("Перевал", Љ 8/9) считает "мистический анархизм" эстетической теорией (!). Даже философы ничего не понимают.

1908

6 марта

Зачем ты так нагло смотришь женщинам в лицо? - Всегда смотрю. Женихом был - смотрел, был влюблен - смотрел. Ищу своего лица. Глаз и губ.

29 октября

Я захотел вступить в Религиозно-философское общество с надеждой, что оно изменится в корне. Я знаю, что здесь соберутся цвет русской интеллигенции и цвет церкви, но и я интеллигент. У церкви спрашивать мне решительно нечего. Я чувствую кругом такую духоту, такой ужас во всем происходящем и такую невозможность узнать что-нибудь от интеллигенции, что мне необходимо иметь дело с новой аудиторией, вопрошать ее какими бы то ни было путями. Хотя бы прочтением доклада и выслушивания возражений свежих людей. Может быть, я глубоко ошибаюсь, и все окружающее, ежедневное говорит мне каждый День, что нечего ждать от интеллигенции (нечего говорить, что и от духовенства) не только мне, но и всем. Я вижу большую, чем когда-нибудь, отчужденность. Потому я забочусь вовсе не о самом себе - я-то, может быть, и спасусь как-нибудь, но мне нужно глубоко не то. Я хочу, чтобы зерно истины, которое я, как один из думающих, мучающихся и т. д. интеллигентов, несомненно ношу в себе, - возросло, попало на настоящую почву и принесло плод - пользу.

Я наблюдаю совершившийся факт. Интеллигенция (о церкви я опять-таки не говорю) перестала друг другу верить, перестала понимать друг друга, слушать друг друга, и нечего радоваться тому, что два-три человека, как В. В. Розанов и В. А. Тернавцев, интересуются друг другом и слушают друг друга. Их спор - замечательный спор, но его можно слушать только в более благополучное время. Теперь все слишком неблагополучно.

Я допускаю мысленно, что все теперешние члены общества согласятся между собою, найдут общие точки. Что же, это и будет смертью и поруганием общества, потому что тогда оно окончательно уйдет из жизни, превратится в какой-то благодатный и тем самым позорный оазис. Все согласившиеся выйдут на улицу и увидят тот же страшный мрак, ту же грозовую тучу, которая идет на нас. Вот во мраке этой грозовой тучи мы и находимся.

Это должно принять во внимание. Нужно понять, что все обстоит необыкновенно, страшно неблагополучно. И если цвет русской интеллигенции ничего не может поделать с этим мраком и неблагополучием, как этот цвет интеллигенции мог, положим, в 60-х годах, бороться с мраком, - то интеллигенции пора вопрошать новых людей. И главное, что я хотел сказать, - это то, что нам, интеллигентам, уже нужно торопиться, что, может быть, уже вопросов теории и быть не может, ибо сама практика насущна и страшна.

1909

Ночь 11 - 12 июня

Проснувшись среди ночи под шум ветра и моря, под влиянием ожившей смерти Мити от Толстого, и какой-то давней вернувшейся тишины, я думаю о том, что вот уже три-четыре года я втягиваюсь незаметно для себя в атмосферу людей, совершенно чужих для меня, политиканства, хвастливости торопливости, гешефтмахерства. Источник этого - русская революция, последствия могут быть и становятся уже ужасны. <...>

Надо резко повернуть, пока еще не потерялось сознание, пока не совсем поздно. Средство - отказаться от литературного заработка и найти другой. Надо же как-нибудь жить. А искусство - мое драгоценное, выколачиваемое из меня старательно моими мнимыми друзьями, - пусть оно остается искусством - <...> без Чулкова, без модных барышень и альманашников, без благотворительных лекций и вечеров, без актерства и актеров, без ИСТЕРИЧЕСКОГО СМЕХА. Италии обязан я, по крайней мере, тем, что разучился смеяться. Дай бог, чтобы это осталось. "Песня Судьбы" отравлена всем этим. Я хотел бы иметь своими учителями Мережковских, Валерия Брюсова, Вяч. Иванова, Станиславского. Хотел бы много и тихо думать, тихо жить, видеть немного людей, работать и учиться. Неужели это невыполнимо? Только бы всякая политика осталась в стороне. Мне кажется, что только при этих условиях я могу опять что-нибудь создать. Прошу обо всем этом пока только самого себя. Как Люба могла бы мне в этом помочь.

NB. Почему это - усиленное тяготение к драме. Верно, примешивается постоянное соображение о том, что драма больше всего денег дает. А деньги, чтобы скучать и считать. - Без Бугаева и Соловьева обойтись можно. - Озлобление свое ослабить. - Значит, революция только отложила мою какую-то черновую работу (заработок) на четыре года. Теперь о нем подумать страшно, но надо же как-нибудь жить и отвести в ежедневности - угол для денег, а в душе - угол, для загнанного искусства и своей работы. А вдруг - стерпится - слюбится? Надо только начать что-нибудь не слишком противное - не пойдет ли потом как по рельсам?

Когда я влюбился в те глаза, в них мерцало материнство - какая-то влажность, покорность непонятная. И все это было обманом. Вероятно, и Клеопатра умела отразить материнство в безучастном море своих очей.

1910

20 января

"Яр". Третья годовщина.

Скрипки жаловались помимо воли пославшего их. - Три полукруглые окна ("второй свет" "Яра") - с Большого проспекта - светлые, а из зала - мрачные - небо слепое.

Я вне себя уже. Пью коньяк после водки и белого вина. Не знаю, сколько рюмок коньяку. Тебе назло, трезвый (теперь я могу говорить с тобой с открытым лицом - узнаешь ли ты меня? Нет!!!).

18 февраля

Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей. Люба создала всю эту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь есть. Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том числе - мою мать, то есть мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь. Люба, как только она коснется жизни, становится сейчас же таким дурным человеком, как ее отец, мать и братья. Хуже, чем дурным человеком - страшным, мрачным, низким, устраивающим каверзы существом, как весь ее поповский род. Люба на земле - страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но - 1898-1902 сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю ее.

1911

17 октября

Писать дневник, или по крайней мере делать от времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше время - великое и что именно мы стоим в центре жизни, т. е. в том месте, где сходятся все духовные нити, куда доходят все звуки.

Я начинаю эту запись, стесняясь от своего суконного языка перед самим собою, усталый от нескольких дней (или недель), проведенных в большом напряжении и восторге, но отдохнувший от тяжелого и ненужного последних лет.

Мне скоро 31 год. Я много пережил лично и был участником нескольких, быстро сменивших друг друга, эпох русской жизни. Многое никуда не вписано, и много драгоценного безвозвратно потеряно.

В начале сентября мы воротились: Люба - из Парижа, я - оттуда же, проехав Бельгию и Голландию и поживя в Берлине. Мама поселилась здесь, у них уютно и тихо.

Как из итальянской поездки (1909) вынесено искусство, так из этой - о жизни: тягостное, пестрое, много несвязного. Женя 1}, как и летом, непонятен мне, но дорог и любим. В последний раз, когда он приходил, мне было с ним чрезвычайно хорошо. <...>

Пяст живет, сцепя зубы, злится и ждет лучшего. Он поселился в непрактической квартире с сильно беременной женой, каждый день на службе, послал рассказ (больница, Врубель?) в "Русскую мысль" (через Ремизова), перевел Тирсо ди Молину (как я "Праматерь" - много никуда не годного, чего, как и я тогда (NB - Бенуа!), не видит). Стихов не пишет. "Западник". Мы еще не видались как следует.

Городецкий - затихший, милый. Его статья обо мне, несказанно тронувшая (Люба приносит ее, когда я лежу в кровати утром в смертельном ужасе и больной от "пьянства" накануне). <...> - Все только факты, почти голые, осветится понемногу потом, если писать почаще.

Клюев - большое событие в моей осенней жизни. Особаченный Мережковскими, изнуренный приставаньем Санжарь, пьяными наглыми московскими мордами "народа" (в Шахматове было, по обыкновению, под конец невыносимо - лучше забыть, забыть), спутанный, - я жду мужика, мастеровщину, П. Карпова - темномордое. Входит - без лица, без голоса - не то старик, не то средних лет (а ему - 23?). Сначала тяжело, нудно, я сбит с толку, говорю лишнее, часами трещит мой голос, устаю, он строго испытует или молчит. Обед. Муж Тани пришел пьяный, тихо колотит ее за дверью, она ревет, девочка в жару (жаба) бежит в комнаты, Люба тащит ее на руках назад, мы выбегаем унять мужа, уже уходящего по лестнице. Минута - и входит Кузьмин-Караваев - полусумасшедший, между бровями что-то делается, говорит еще дико. Их перебрасыванье словами с Клюевым ("господин, ищущий власти", - а не имущий власть - "царь всегда на языке, готов"). Только в следующий раз Клюев один, часы нудно, я измучен, - и вдруг бесконечный отдых, его нежность, его "благословение", рассказы о том, что меня поют в Олонецкой губернии, и как (понимаю я) из "Нечаянной Радости" те, благословляющие меня, сами не принимают ничего полусказанного, ничего грешного. Я-то не имел права (веры) сказать, что сказал (в "Нечаянной Радости"), а они позволили мне: говори. И так ясно и просто в первый раз в жизни - что такое жизнь Л. Д. Семенова и даже - А. М. Добролюбова. Первый - Рязанская губ., 15 верст от именья родных, в семье, крестьянские работы, никто не спросит ни о чем и не дразнит (хлысты, но он - не). "Есть люди", которые должны избрать этот "древний путь", - "иначе не могут". Но это - не лучшее, деньги, житье - ничего, лучше оставаться в мире, больше "влияния" (если станешь в мире "таким"). "И одежу вашу люблю, и голос ваш люблю". - Тут многое не записано, запамятовано, я был все-таки рассеян, но хоть кое-что. Уходя: "Когда вспомните обо мне (не внешне), - значит, я о вас думаю". <...>

Вячеслав Иванов . Если хочешь сохранить его, - окончательно подальше от него. Простриг бороду, и на подбородке невыразимо ужасная линия, глубоко врезалась. Внутри воет Гёте, "классицизм" (будь, будь спокойнее). Язвит, колет, шипит, бьет хвостом, заигрывает - большое, но меньше, чем (могло бы) должно быть. Дочь - худа, бледна, измучена, печальна.

Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит.

Будущее покажет, что о ком еще записать.

Стадия поэмы (семидесятые годы, о двух полюсах в искусстве, семейное, , Демон).

Надо, побеждая восторги (частые) и усталость (редкую - я здоров), писать задумчиво. Это написать (что я задумал) - надо. "Помогай бог". Но - minimum литературных дружб - там отравишься и заболеешь.

Боря 2}, молчание (?) "Мусагета", Боря с женой на даче, моя смутность, "хроники Мусагета".

Чулков - жалкость, пакостничество в минимальных дозах, варьетэ, акробатка - кровь гуляет. Много еще женщин, вина, Петербург - самый страшный, зовущий и молодящий кровь - из европейских городов.

Сегодня : без людей. Солнце, мороз, красиво, гулял днем, вечером изныл от усталости - вино и утра без сна сказались.

Заячьи цветочки.

Сейчас уже ночь, мы собираемся спать, а я только сейчас случайно вспомнил, что такое - 17 октября. Днем я вспоминал еще о saint catastrophe. Но 17 октября есть тот день (и я это помнил), когда мы встретились на улице и были в Казанском соборе.

В первом заседании Религиозно-философского общества будет говорить речь о национализме, (NB. - "Мережковские", /poets/allegro_bio..php">П. С. Соловьева, А. Столыпин, Меньшиков, Розанов - много бы написал, да мерзко, дрянь, забудется). (Прим. А. Блока.)

Святой катастрофе (франц.)

1} Е. Иванов

2}Андрей Белый

23 октября

<...> Все эти вечера читаю "Александра I" (Мережковского). Писатель, который никого никогда не любил по-человечески, - а волнует. Брезгливый, рассудочный, недобрый, подозрительный даже к историческим лицам, сам себя повторяет, а тревожит. Скучает безумно, так же, как и его Александр I в кабинете, - а красота местами неслыханная. Вкус утончился до последней степени: то позволяет себе явную безвкусицу, дурную аллегорию, то выбирает до беспощадности, оставляя себе на любование от женщины - вздох, от декабриста - эполет, от Александра - ямочку на подбородке, - и довольно. Много сырого матерьялу, местами не отличается от статей и фельетонов.

7 ноября

<...> В первом часу мы пришли с Любой к Вячеславу 3}. Там уже - собрание большое. Городецкие (с Вышнеградской), - Анна Алексеевна волнуется, - /poets/kuzmin_bio..php">Кузмин (читал хорошие стихи, вечером пел из "Хованщины" с Каратыгиным - хороший, какой-то стал прозрачный, кристальный), Кузмины-Караваевы (Елизавета Юрьевна читала стихи, черноморское побережье, свой "Понт"), Чапыгин, А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; стихи чем дальше, тем лучше) <...> Вячеслав читал замечательную сказку "Солнце в перстне".

В кабинете висит открытый теперь портрет Лидии Дмитриевны 4} - работы М. В. Сабашниковой: не по-женски прекрасно. <...>

3} Вяч. Иванов

4} Л. Зиновьева-Аннибал

Неведомо от чего отдыхая, в тебе поет едва слышно кровь, как розовые струи большой реки перед восходом солнца. Я вижу, как переливается кровь мерно, спокойно и весело под кожей твоих щек и в упругих мускулах твоих обнаженных рук. И во мне кровь молодеет ответно, так что наши пальцы тянутся друг к другу и с неизъяснимой нежностью сплетаются помимо нашей воли. Им трудно еще встретиться, потому что мне кажется, что ты сидишь на высокой лестнице, прислоненной к белой стене дома, и у тебя наверху уже светло, а я внизу, у самых нижних ступеней, где еще туманно и темно. Скоро ветер рук моих, обжигаясь о тебя и становясь горячим, снимает тебя сверху, и наши губы уже могут встретиться, потому что ты наравне со мной. Тогда в ушах моих начинается свист и звон виол, а глаза мои, погруженные в твои веселые и открытые широко глаза, видят тебя уже внизу. Я становлюсь огромным, а ты совсем маленькой; я, как большая туча, легко окружаю тебя - нырнувшую в тучу и восторженно кричащую белую птицу.

Запись сделана на отдельном листке, вложенном в дневник.

18 ноября

И ночью и днем читал великолепную книгу Дейссена. Она помогла моей нервности; когда днем пришел Георгий Иванов (бросил корпус, дружит со Скалдиным, готовится к экзамену на аттестат зрелости, чтобы поступить в университет), я уже мог сказать ему ( <...> о Платоне, о стихотворении Тютчева, о надежде) так, что он ушел другой, чем пришел. В награду - во время его пребывания - записка от Н. Н. Скворцовой, разрешившая одно из моих сомнений последних дней (разрешившая на несколько часов). <...>

Если бы я умер теперь, за моим гробом шло бы много народу, и была бы кучка молодежи.

Читал поэму Пяста, поражался ее подлинностью и значительностью. Наконец прочел всю. Стихи "Апрель" Сережи Соловьева - нет, не только "патологическое" талантливо (как говорила мама), есть, например, "Шесть городов".

Мы кончили обедать, пришел Серг. Серг. Петров, назвавший себя на карточке и на сборнике стихов "Грааль Арельский", что утром (когда он передал карточку) показалось мне верхом кощунства и мистического анархизма. Пришел - лицо неприятное, провалы на щеках, маленькая, тяжелая фигурка. Стал задавать вопросы - вяло, махал рукой, что незачем спрашивать, что выходит трафарет, интервью. О нем днем говорил мне Георгий Иванов, но он не такой (как говорил Георгий Иванов). Бывший революционер, хотел возродить "Молодую Россию" 60-х годов, был в партии (с <оциал>. р <еволюционеров>.), сидел в тюрьмах, астроном (при университете), работает в нескольких обсерваториях, стрелялся и травился, ему всего 22 года, но и вид и душа старше гораздо.

Не любит мира. "Люди не понимают друг друга". Скучно. Есть Гамсуновское. Уезжает, живет один в избушке, хочет жить на Волге, где построит на клочке земли обсерваторию. Зовет меня ночью в обсерваторию Народного дома смотреть звезды. Друг Игоря Северянина. Принес сборник стихов. "Азеф нравится - сильный человек", - нравился до тех пор, пока не стал "просить суда". Его пригнула к земле вселенная, звездные пространства, с которыми он имеет дело по ночам. Звезды ему скучны (в науке разуверился, она - тоскливое кольцо, несмотря на ее современное возвращение к древности), но "красивы" (говорит вместо "прекрасны"). "Бога не любит".

4 декабря

Наталия Николаевна, я пишу Вам бесконечно усталый, эти дни - на сто лет старше Вас. Пишу ни о чем, а просто потому, что часто, и сейчас, между прочим, думаю о Вас и о Ваших письмах, и Ваша нота слышится Мне.

В душе у меня есть темный угол, где я постоянно один, что иногда, в такие времена, как теперь, становится тяжело. Скажите, пожалуйста, что-нибудь тихое мне - нарочно для этого угла души - без той гордости, которая так в Вас сильна, и даже - без красоты Вашей, которую я знаю.

Если же Вы не можете сейчас, или просто знаете о себе, что Вы так еще молоды, что не можете отрешиться от гордости и красоты, то ничего не пишите, а только так, подумайте про себя, чтобы мне об этом узнать.

Черновик письма к Н. Н. Скворцовой. 1912

13 января

Пришла "Русская мысль" (январь). Печальная, холодная, верная - и всем этим трогательная - заметка Брюсова обо мне. Между строками можно прочесть: "Скучно, приятель? Хотел сразу поймать птицу за хвост?" Скучно, скучно, неужели жизнь так и протянется - в чтении, писании, отделываньи, получении писем и отвечании на них) Но - лучше ли "гулять с кистенем дремучем лесу") <...>

Собираюсь (давно) писать автобиографию Венгерову (скучно заниматься этим каждый год). Во всяком случае, надо написать, кроме никому не интересных и неизбежных сведений, что "есть такой человек" (я), который, как говорит 3. Н. Гиппиус, думал больше о правде, чем о счастьи. Я искал "удовольствий", но никогда не надеялся на счастье. Оно приходило само и, приходя, как всегда, становилось сейчас же не собою. Я и теперь не жду его, бог с ним, оно - не человеческое.

Кстати, по поводу письма Скворцовой: пора разорвать все эти связи. Все известно заранее, все скучно, не нужно ни одной из сторон. Влюбляется, или даже полюбит, - отсюда письма - груда писем, требовательность, застигание всегда не вовремя; она воображает (всякая, всякая), что я всегда хочу перестраивать свою душу на "ее лад". А после популярного промежутка - брань. Бабье, какова бы ни была - 16-летняя девчонка или тридцатилетняя дама. Женоненавистничество бывает у меня периодически - теперь такой период.

Если бы я писал дневник и прежде, мне не приходилось бы постоянно делать эти скучные справки. Скучно писать и рыться в душе и памяти, так же как скучно делать вырезки из газет. Делаю все это, потому что потом понадобится.

17 апреля

<...> утверждение Гумилева, что "слово должно значить только то, что оно значит", как утверждение - глупо, но понятно психологически, как бунт против Вяч. Иванова и даже как желание развязаться с его авторитетом и деспотизмом. <...> В. Иванову свойственно миражами сверхискусства мешать искусству. "Символическая школа" - мутная вода. Связи quasi-реальные ведут к еще большему распылению. Когда мы ("Новый путь", "Весы") боролись с умирающим, плоско-либеральным, псевдореализмом, это дело было реальным, мы были под знаком Возрождения. Если мы станем бороться с неопределившимся и, может быть, своим (!) Гумилевым, мы попадем под знак вырождения. Для того чтобы принимать участие в "жизнетворчестве" (это суконное слово упоминается в слове от редакции "Трудов и дней"), надо воплотиться, показать свое печальное человеческое лицо, а не псевдо-лицо несуществующей школы. Мы - русские. <...>

Здесь: псевдо (лат.) .

21 ноября

<...> Весь день просидел Городецкий и слушал очень внимательно все, что я говорил ему о его стихах, о Гумилеве, о цехе, о тысяче мелочей. А я говорил откровенно, бранясь и не принимая всерьез то, что ему кажется серьезным и важным делом.

1913

10 февраля

Четвертая годовщина смерти Мити. Был бы теперь 5-й год.

Третья годовщина смерти В. Ф. Коммиссаржевской. Только музыка необходима. Физически другой. Бодрость, рад солнцу, хоть и сквозь мороз.

Пора развязать руки, я больше не школьник. Никаких символизмов больше - один, отвечаю за себя, один - и могу еще быть моложе молодых поэтов "среднего возраста", обремененных потомством и акмеизмом. <...>

12 марта

<...> О Дягилеве и Шаляпине. Цинизм Дягилева и его сила. Есть в нем что-то страшное, он ходит "не один" . Искусство, по его словам, возбуждает чувственность; есть два гения: Нижинский и Стравинский. <...> Все в Дягилеве страшное и значительное... <...>

25 марта

Мы в "Сирине" говорили об Игоре-Северянине, а вчера я читал маме и тете его книгу. Отказываюсь от многих своих слов, я приуменьшал его, хотя он и нравился мне временами очень. Это - настоящий, свежий, детский талант. Куда пойдет он, еще нельзя сказать: у него нет темы. Храни его бог.

Эти дни - диспуты футуристов, со скандалами. Я так и не собрался. Бурлюки, которых я еще не видал, отпугивают меня. Боюсь, что здесь больше хамства, чем чего-либо другого (в Д. Бурлюке).

Футуристы в целом, вероятно, явление более крупное, чем акмеизм. Последние - хилы, Гумилева тяжелит "вкус", багаж у него тяжелый (от Шекспира до... Теофиля Готье), а Городецкого держат, как застрельщика с именем; думаю, что Гумилев конфузится и шокируется им нередко.

Футуристы прежде всего дали уже Игоря-Северянина. Подозреваю, что значителен Хлебников. Е. Гуро достойна внимания. У Бурлюка есть кулак. Это - более земное и живое, чем акмеизм. <...>

10 декабря

Когда я говорю со своим братом - художником, то мы оба отлично знаем, что Пушкин и Толстой - не боги. Футуристы говорят об этом с теми, для кого втайне и без того Пушкин - хам ("аристократ" или "буржуа"), Вот в чем лесть и, следовательно, ложь. <...>

23 декабря

Совесть как мучит! Господи, дай силы, помоги мне.

1914

9 января

<...> А что, если так: Пушкина научили любить опять по-новому - вовсе не Брюсов, Щеголев, Морозов и т. д.; а... футуристы. Они его бранят, по-новому, а он становится ближе по-новому. В "Онегине" я это почувствовал. Кстати: может быть, Пушкин, бесконечно более одинок и "убийственен" (Мережковский), чем Тютчев. Перед Пушкиным открыта вся душа - начало и конец душевного движения. Все до ужаса ясно, как линии на руке под микроскопом. Не таинственно как будто, а может быть, зато по-другому, по-"самоубийственному", таинственно.

Брань во имя нового совсем не то, что брань во имя старого, хотя бы новое было неизвестным (да ведь оно всегда таково), а старое - великим и известным. Уже потому, что бранить во имя нового - труднее и ответственнее.

Продолжение записи от 10 декабря 1913.

1915

15 октября

Если бы те, кто пишет и говорит мне о "благородстве" моих стихов и проч., захотели посмотреть глубже, они бы поняли, что: в тот момент, когда я начинал "исписываться" (относительно - в 1909 году), у меня появилось отцовское наследство; теперь оно иссякает, и положение мое может опять сделаться критическим, если я не найду себе заработка. "Честным" трудом литературным прожить среднему и требовательному писателю, как я, почти невозможно. Посоветуйте же мне, милые доброжелатели, как зарабатывать деньги; хоть я и ленив, я стремлюсь делать всякое дело как можно лучше. И, уж во всяком случае, я очень честен.

18 октября

Греши, пока тебя волнуют Твои невинные грехи, Пока красавицу колдуют Твои греховные стихи.

10 ноября

<...> Одичание - вот слово; а нашел его книжный, трусливый Мережковский. Нашел почему? Потому что он, единственный, работал, а Андреев и ему подобные - тру-ля-ля, гордились. <...>

Итак, одичание.

Черная, непроглядная слякоть на улицах. Фонари - через два. Пьяного солдата сажают на извощика (повесят?). Озлобленные лица у "простых людей" (т. е. у vrais grand monde). <...>

Молодежь самодовольна, "аполитична" с хамством и вульгарностью. Ей культуру заменили Вербицкая, Игорь Северянин и пр. Языка нет. Любви нет. Победы не хотят, мира - тоже. Когда же и откуда будет ответ?

Настоящий большой свет (франц.) .

1916

28 июня

Мои действительные друзья: Женя (Иванов), А. В. Гиппиус, Пяст (Пестовский), Зоргенфрей.

Приятели мои добрые: Княжнин (Ивойлов), Верховский, Ге.

Близь души: А. Белый (Бугаев), З. Н. Гиппиус, П. С. Соловьева, Александра Николаевна.

Запомнились: Купреянов - будет художник, Минич - добрая девушка.

Каталог книг - петербургских - имеется. Чего не хватает (взято читать) - записано в записной книжке (дела этого года).

Несмотря на то (или именно благодаря тому), что я "осознал" себя художником, я не часто и довольно тупо обливаюсь слезами над вымыслом и упиваюсь гармонией. Свежесть уже не та, не первоначальная.

С "литературой" связи я не имею, и горжусь этим. То, что я сделал подлинного, сделано мною независимо, т. е. я зависел только от неслучайного.

Лучшими остаются "Стихи о Прекрасной Даме". Время не должно тронуть их, как бы я ни был слаб как художник.

В "Театре" - лишнее: "Теофиль" и весьма сомнителен "Король на площади". Примечаний к "Розе и Кресту" не надо.

Цикл "Кармен" должен заканчиваться стихотворением "Что же ты потупилась".

Том статей собирать не стоит. Лучшая статья - о символизме. Но все - не кончено, книги не выйдет, круг не замкнут.

Поэма остается неоконченной. Техника того, что написано последним, слабовата уже.

Драма о фабричном возрождении России, к которой я подхожу уже несколько лет, но для которой понадобилось бы еще много подступов (даже исторических), завещается кому-нибудь другому - только не либералу и не консерватору, а такому же, как я, неприкаянному.

Я не боюсь шрапнелей. Но запах войны и сопряженного с ней - есть хамство. Оно подстерегало меня с гимназических времен, проявлялось в многообразных формах, и вот - подступило к горлу. Запаха солдатской шинели - не следует переносить. Если говорить дальше, то эта бессмысленная война ничем не кончится. Она, как всякое хамство, безначальна и бесконечна, безобразна.

тысяча девятисот семнадцатого

14 апреля Начало жизни?

Выезд из дружины в ночь на 17 марта. Встреча с Любой в революционном Петербурге. 10 - 13 апреля - Крюково - мама; еврейка. 13 апреля - днем Художественный театр, вечер у Гзовской. 14 апреля меня вызывает М. И. Терещенко.

Я - "одичал": физически (обманчиво) крепок, нравственно расшатан (нейрастения - д-р Каннабих). Мне надо заниматься своим делом, надо быть внутренно свободным, иметь время и средства для того, чтобы быть художником. Бестолочь дружины (я не имею права особенно хулить ее, потому что сам участвовал в ней), ненужность ее для государства.

Я не имею ясного взгляда на происходящее, тогда как волею судьбы я поставлен свидетелем великой эпохи. Волею судьбы (не своей слабой силой ) я художник, т. е. свидетель. Нужен ли художник демократии?

"Концерт", или "мистерия", Станиславского (об этом он говорил мне в Крюкове, а перед тем - Рахманинову).

22 апреля

Все будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться.

Ал. Блок. 22.IV.тысяча девятисот семнадцатого

21 мая

<...> Отдыхая от службы перед обедом, я стал разбирать (чуть не в первый раз) ящик, где похоронена Л. А. Дельмас. Боже мой, какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья ("счастья", да) с этой женщиной. Слов от нее почти не останется. Останется эта груда лепестков, всяких сухих цветов, роз, верб, ячменных колосьев, резеды, каких-то больших лепестков и листьев. Все это шелестит под руками. Я сжег некоторые записки, которые не любил, когда получал; но сколько осталось. И какие пленительные есть слова и фразы среди груды вздора. Шпильки, ленты, цветы, слова. И все на свете проходит. Как она плакала на днях ночью, и как на одну минуту я опять потянулся к ней, потянулся жестоко, увидев искру прежней юности на лице, молодеющем от белой ночи и страсти. И это мое жестокое (потому что минутное) старое волнение вызвало только ее слезы. <...> Бедная, она была со мной счастлива. Разноцветные ленты, красные, розовые, голубые, желтые, розы, колосья ячменя, медные, режущие, чуткие волосы, ленты, колосья, шпильки, вербы, розы.

28 мая

<...> ... я написал письмо Любе, очень нехорошее письмо, нехорошее - моей милой. Не умею писать ей. Никогда не умел ее любить. А люблю. <...>

1918

4 января

О чем вчера говорил Есенин (у меня).

Кольцов - старший брат (его уж очень вымуштровали, Белинский не давал свободы), Клюев - средний - "и так и сяк" (изограф, слова собирает), а я - младший (слова <...> - только "проткнутые яйца").

Я выплевываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия).

(Интеллигент) - как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьется, кричит от страха. А его возьмут... и выпустят (жест наверх; вообще - напев А. Белого - при чтении стихов и в жестах, и в разговоре).

Вы - западник. Щит между людьми. Революция должна снять эти щиты. Я не чувствую щита между нами.

Из богатой старообрядческой крестьянской семьи - рязанец. Клюев в молодости жил в Рязанской губернии несколько лет.

Старообрядчество связано с текучими сектами (и с хлыстовством). Отсюда - о творчестве (опять ответ на мои мысли - о потоке). Ненависть к православию. Старообрядчество московских купцов - не настоящее, застывшее.

Никогда не нуждался. Есть всякие (хулиганы), но нельзя в них винить народ.

Люба : "Народ талантливый, но жулик". Разрушают (церкви, Кремль, которого Есенину не жалко) только из озорства. Я спросил, нет ли таких, которые разрушают во имя высших ценностей. Он говорит, что нет (т. е. моя мысль тут впереди?).

Как разрушают статуи (голая женщина) и как легко от этого отговорить почти всякого (как детей от озорства).

Клюев - черносотенный (как Ремизов). Это - не творчество, а подражание (природе, а нужно, чтобы творчество было природой; но слово - не предмет и не дерево; это - другая природа; тут мы общими силами выясняли).

[Ремизов (по словам Разумника) не может слышать о Клюеве - за его революционность.]

Есенин теперь женат. Привыкает к собственности. Служить не хочет (мешает свободе).

Образ творчества: схватить, прокусить.

Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала на небо. Налиму выплеснуться до луны.

Жадный окунь с плотвой: плотва во рту больше его ростом, он не может проглотить, она уж его тащит за собой, не он ее.

Скобки в автографе Иванов-Разумник (псевд. Разумника Васильевича Иванова)

31 января

<...> Юноша Стэнч 6} (провожавший меня до дому). Мы - дрянь, произведения буржуазии. Если социализм осуществится (я образован, знаю четыре языка и знаю, что он осуществится), нам останется только умереть. Мы не имеем понятия о деньгах (обеспечены). Полная неприспособленность к жизни. Октябрьский переворот все-таки лучше февральского (немного пахнет самодержавием). Все - опиисты, наркоманы. Модно быть влюбленным в Кузмина, Юрьева (женщины - нимфоманки). Эфир. Каждый вечер - три телефонных звонка от барышень ("Вы так испорчены, что заинтересовали меня").

Нас - меньшинство, но мы - распоряжаемся (в другом лагере современной молодежи). Мы высмеиваем тех, которые интересуются социализмом, работой, революцией и т. д.

Мы живем только стихами. За пять лет не пропустили ни одного издания. Всё наизусть (Бальмонт, я, Игорь Северянин, Маяковский... тысячами стихов). Сам пишет декадентские стихи (рифмы, ассонансы, аллитерации, танго). Сначала было 3 Б (Бальмонт, Брюсов, Блок); показались пресными, - Маяковский; и он пресный, - Эренбург (он ярче всех издевается над собой; и потому скоро мы все будем любить только Эренбурга).

Все это - констатированье. "И во всем этом виноваты (если можно говорить о вине, потому что и в вас кто-то виноват) - вы отчасти. Нам нужна была каша, а вы нас кормили амброзией".

Я каждые полгода собираюсь самоубиться". <...>

6} Валентин Стенич

30 августа

Весной 1897 года я кончил гимназические экзамены и поехал за границу с тетей и мамой - сопровождать маму для леченья.

Из Берлина в Bad Nauheim поезд всегда раскачивается при полете (узкая колея и частые повороты). Маму тошнило в окно, а я придерживал ее за рукава кофточки. После скучного житья в Bad Nauheim'е, слонянья и леченья здорового мальчика, каким я был, мы познакомились с m-me С <адовской>.

Альмединген, Таня, сестра m-me С <адовской>, доктор, ее комната, хораллы, Teich по вечерам, туманы под ольхой, мое полосканье рта viaigre de toilette!, ее платок с Peau d'Espagne.

Летом мы вернулись в Шахматове. На вокзале в Москве нас встретила О. Ю. Каминская, которая приготовила маму к тому, что с дидей случился удар.

Осенью я шил франтоватый сюртук, поступил на юридический факультет, ничего не понимал в юриспруденции (завидовал какому-то болтуну - кн. Тенишеву), пробовал зачем-то читать Туна (?), какое-то железнодорожное законодательство в Германии (?!). Виделся с m-mе С <адовской>, вероятно, стал бывать у Качаловых (Н. Н. и О. Л.) (?). К сожалению, не помню, как кончился год.

Весной следующего года на выставке (кажется, передвижной) я встретился с Анной Ивановной Менделеевой, которая пригласила меня бывать у них и приехать к ним летом в Боблово по соседству.

С января уже начались стихи в изрядном количестве. В них - К. М. С., мечты о страстях, дружба с Кокой Гуном (уже остывавшая), легкая влюбленность в m-mе Левицкую - и болезнь. В Шахматове началось со скуки и тоски, насколько помню.

Меня почти спровадили в Боблово. Я приехал туда на белой моей лошади и в белом кителе со стэком. Меня занимали разговором в березовой роще mademoiselle и Любовь Дмитриевна, которая сразу произвела на меня сильное впечатление. Это было, кажется, в начале июня.

Я был франт, говорил изрядные пошлости. Приехали "Менделеевы". В Боблове жил Н. Э. Сум, вихрастый студент (к которому я ревновал). К осени жила Марья Ивановна. Часто бывали Смирновы и жители Стрелицы.

Мы разыграли в сарае "Горящие письма" (Гнедича?), "Букет" (Потапенки), сцены из "Горя от ума" и "Гамлета". Происходила декламация. Я сильно ломался, но был уже страшно влюблен.

Сириус и Вега.

Кажется, этой осенью мы с тетей ездили в Трубицыно, где тетя Соня подарила мне золотой; когда вернулись, бабушка дошивала костюм Гамлета.

К осени, по возвращении в Петербург, посещения Забалканского стали сравнительно реже (чем Боблова). Любовь Дмитриевна доучивалась у Шаффе, я увлекся декламацией и сценой (тут бывал у Качаловых) и играл в драматическом кружке, где были присяжный поверенный Троицкий, Тюменев (переводчик "Кольца"), В. В. Пушкарева, а премиером - Берников, он же - известный агент департамента полиции Ратаев, что мне сурово поставил однажды на вид мой либеральный однокурсник. Режиссером был - Горский Н. А., а суфлером - бедняга Зайцев, с которым Ратаев обращался хамски.

В декабре этого года я был с mademoiselle и Любовью Дмитриевной на вечере, устроенном в честь Л. Толстого в Петровском зале (на Конюшенной?). На одном из спектаклей в Зале Павловой, где я под фамилией "Борский" (почему бы?) играл выходную роль банкира в "Горнозаводчике" (во фраке Л. Ф. Кублицкого), присутствовала Любовь Дмитриевна.

Все эти утехи в вихре света <...> кончились болезнью.

Я валялся в казармах, в квартире верхнего этажа, читая массу книг (тогда, между прочим, - всего Писемского) и томясь. <...> Приходил Виша Грек (тогда юнкер?).

В это время происходило "политическое" - 8 февраля и мартовские события у Казанского собора (рассказ о Вяземском). Я был ему вполне чужд, что выразилось в стихах, а также в той нудности, с которой я слушал эти разговоры у дяди Николая Николаевича (Бекетова) и от старого студента Попова, который либеральничал с мамой и был весьма надменен со мной.

Эта "аполитичность" кончилась плачевно. Я стал держать экзамены (я сидел уже второй год на первом курсе?), когда "порядочные люди" их не держали. Любовь Дмитриевна, встретившая меня в Гостином дворе, обошлась со мной за это сурово. На экзамене политической экономии я сидел дрожа, потому что ничего не знал. Вошла группа студентов и, обратясь к профессору Георгиевскому, предложила ему прекратить экзамен. Он отказался, за что получил какое-то (не знаю, какое) выражение, благодаря которому сидел в слезах, закрывшись платком. Какой-то студент спросил меня, собираюсь ли я экзаменоваться, и, когда я ответил, что собираюсь, сказал мне: "Вы подлец". На это я довольно мягко и вяло сказал ему, что могу ответить ему то же самое. - Когда я, дрожа от страха, подошел к заплаканному Георгиевскому и вынул билет. Георгиевский спросил меня, что такое "рынок". Я ответил: "Сфера сбыта"; профессор вообще очень ценил такой ответ, не терпя, когда ему отвечали, что рынок есть "место сбыта". Я знал это твердо (или запомнил из лекции, или услышал от кого-то). За это Георгиевский сразу отпустил меня, поставив мне пять.

Не помню, однако, засел ли я на втором курсе на второй год (или сидел на первом два года). Во всяком случае, я остался до конца столь же чужд юридическим

Приехали в Шахматово (лето 1899). Я стал ездить в Боблово как-то реже, и притом должен был ездить в телеге (верхом было не позволено после болезни).

Помню ночные возвращенья шагом, осыпанные светляками кусты, темень непроглядную и суровость ко мне Любови Дмитриевны. - "Менделеевы" опять были в Боблове, но спектакли были как-то менее одушевленны.

Были повторения, а из нового - "сцена у фонтана" с Сарой Менделеевой, которую повторили в Дедове с Марусей Коваленской.

В Шахматове, напротив, жизнь была более оживленной. Приезжали Соловьевы и, кажется, А. М. Марконет. Мы с братьями представляли пьесу собственного сочинения и "Спор греческих философов об изящном" на лужайке, а с Сережей - служили обедню в березовом кругу. Сережа чувствовал ко мне род обожания, ибо я представлялся ему (и себе) неотразимым и много видевшим видов Дон-Жуаном.

Любовь Дмитриевна уезжала к Менделеевым (кажется). Я ездил в Дедово, где неприлично и парнисто ухаживал за Марусей, а потом - с Сережей в Трубицыно. Там был разговор с Покотиловым о Сормовских заводах (почему-то).

К осени я, по-видимому, перестал ездить в Боблово (суровость Любови Дмитриевны и телега). Тут я просматривал старый "Северный вестник", где нашел "Зеркала" 3. Гиппиус. И с начала петербургского житья у Менделеевых я не бывал, полагая, что это знакомство прекратилось.

Тут произошло знакомство с Катей Хрусталевой (осень в Петербурге). Юридический факультет, как и прежде, не памятен. (Должно быть, в ту осень профессор полицейского права Ведров говорил, грассируя: "В одну любовь, широкую, как море..." и т. д.).

В эту зиму (кажется, к весне 1900) произошло знакомство с А. В. Гиппиусом, который пришел ко мне за конспектом государственного права, услыхав от кого-то, что мой конспект хорош. Мы стали видеться, я бывал у него (комната, всегда закрытая, за которой - молчанье большой квартиры, точно вымершей: на дворе (Тарасовского дома) - запах тополей).

В эту зиму было, должно быть, последнее объяснение с К. М. С. (или в предыдущую?). Мыслью я однако продолжал возвращаться к ней, но непрестанно тосковал о Л. Д. М.

В начале 1900 я взял место на балконе Малого театра: старый Сальвини играл Лира. Мы оказались рядом с Любовь Дмитриевной и с ее матерью. Любовь Дмитриевна тогда кончала курс в гимназии (Шаффе).

Все еще возвращались воспоминания о К. М. С. (стихи 14 апреля). Отъезд в Шахматове был какой-то грустный (стихи 16 мая). Первое шахматовское стихотворение ("Прошедших дней...". 28 мая) показывает, как овеяла опять грусть воспоминаний о 1898 годе, о том, что казалось (и действительно было утрачено).

Начинается чтение книг, история философии. Мистика начинается. Средневековый город Дубровской березовой рощи. Начинается покорность богу и Платон. В августе(?) решено окончательно, что я перейду на филологический факультет. "Паскаль" Зола (и др.). Как было в Боблове?

Осенью Любовь Дмитриевна поступила на курсы. Первое мое петербургское стихотворение - 14 сентября. Лекции Ернштедта, хождения в университет утром. В сентябре - опять возвращается воспоминание о К. М. С. (при взгляде на ее аметист 1897 года). Начало богоборчества. Она продолжает медленно принимать неземные черты. На мое восприятие влияет и филология, и болезнь, и мимолетные страсти (стихотворение 22 октября) с покаяниями после них.

Тут я хвастаюсь у Качаловых своим Платоном. У Петра Львовича Блока читаю "Три смерти" (Люция; Петр Львович - Лукана; И. И. Лапшин - Сенеку).

К концу 1900 года растет новое. Странное стихотворение 24 декабря ("В полночь глухую..."), где признается, что Она победила морозом эллинское солнце во мне (которого не было).

В январе 1901 г. - концерт Панченки (не к главному для меня). 25 января - гулянье на Монетной к вечеру в совершенно особом состоянии. В конце января и начале февраля (еще - синие снега около полковой церкви, - тоже к вечеру) явно является Она. Живая же оказывается Душой Мира (как определилось впоследствии), разлученной, плененной и тоскующей (стихи 11 февраля, особенно - 26 февраля, где указано ясно Ее стремление отсюда для встречи "с началом близким и чужим" (?) - и Она уже в дне, т. е. за ночью, из которой я на нее гляжу. То есть Она предана какому-то стремлению и "на отлете", мне же дано только смотреть и благословлять отлет).

В таком состоянии я встретил Любовь Дмитриевну на Васильевском острове (куда я ходил покупать таксу, названную скоро Краббом). Она вышла из саней на Андреевской площади и шла на курсы по 6-й линии, Среднему проспекту - до 10-й линии, я же, не замеченный Ею, следовал позади (тут - витрина фотографии близко от Среднего проспекта). Отсюда появились "пять изгибов".

На следующее утро я опять увидал Ее издали, когда пошел за Краббом (и привез в башлыке, будучи в исключительном состоянии, которого не знала мама).

Я покорился неведенью и боли (психологически - всегдашней суровости Л. Д. Менделеевой).

Бывала Катя Хрусталева, с которой я кокетничал своим Тайным знанием и мелодекламировал стихи Ал. Толстого, Апухтина и свои.

К весне началось хождение около островов и в поле за Старой Деревней, где произошло то, что я определял, как Видения (закаты). Все это было подкреплено стихами Вл. Соловьева, книгу которых подарила мне мама на Пасху этого года.

А. В. Гиппиус показывал мне в эту весну только что вышедшие первые "Северные цветы" "Скорпиона", которые я купил, и Брюсов (особенно) окрасился для меня в тот же цвет, так что в следующее за тем "мистическое лето" эта книга играла также особую роль.

В том же мае я впервые попробовал "внутреннюю броню" - ограждать себя "тайным ведением" от Ее суровости ("Все бытие и сущее..."). Это, по-видимому, было преддверием будущего "колдовства", так же как необычайное слияние с природой.

Началось то, что "влюбленность" стала меньше призвания более высокого, но объектом того и другого было одно и то же лицо. В первом стихотворении шахматовском это лицо приняло странный образ "Российской Венеры". Потом следуют необыкновенно важные "ворожбы" и "предчувствие изменения облика".

Тут же получают смысл и высшее значение подробности незначительные с виду и явления природы (болотные огни, зубчатый лес, свечение гнилушек на деревенской улице ночью...).

Любовь Дмитриевна проявляла иногда род внимания ко мне. Вероятно, это было потому, что я сильно светился. Она дала мне понять, что мне не надо ездить в Барнаул, куда меня звали погостить уезжавшие туда Кублицкие. Я был так преисполнен высоким, что перестал жалеть о прошедшем.

Тут я ездил в Дедово, где уже не ухаживал за Марусей, но вел серьезные разговоры с Соловьевыми. Дядя Миша подарил мне на прощанье сигару и только что вышедший (им выпущенный) I том Вл. Соловьева.

Осенью Сережа приезжал в Шахматово. Осень была преисполнена напряженным ожиданием. История с венком и подушкой произошла, кажется, в это лето (или - в предыдущее?). На фабрике я читал "Хирургию" Чехова. Спектаклей, кажется, не было. Были блуждания на лошади вокруг Боблова (с исканием места свершений ) - Ивлево, Церковный лес. Прощание я помню: Любовь Дмитриевна вышла в гостиную (холодная яркая осень) с напудренным лицом.

Возвращение в Петербург было с мамой 6 сентября в одном поезде с М. С. Соловьевым, который рассказывал, что в Москве есть Боря Бугаев, что там обращено внимание на мои стихи. Рано утром он, сутулясь, вышел в Саблине, чтобы ехать в Пустыньку за бумагами, касающимися брата.

Сентябрь прошел сравнительно с внутренним замедлением (легкая догматизация). Любовь Дмитриевна уже опять как бы ничего не проявляла. В октябре начались новые приступы отчаянья (Она уходит, передо мной - "грань богопознанья"), Я испытывал сильную ревность (без причины видимой). Знаменательна была встреча 17 октября.

К ноябрю началось явное мое колдовство, ибо я вызвал двойников ("Зарево белое...", "Ты - другая, немая...").

Любовь Дмитриевна ходила на уроки к М. М. Читау, я же ждал ее выхода, следил за ней и иногда провожал ее до Забалканского с Гагаринской - Литейной (конец ноября, начало декабря). Чаще, чем со мной, она встречалась с кем-то - кого не видела и о котором я знал.

Появился мороз, "мятель", "неотвязный" и царица, звенящая дверь, два старца, "отрава" (непосланных цветов), свершающий и пользующийся плодами свершений ("другое я"), кто-то "смеющийся и нежный". Так кончился 1901 год. Тут - Боткинский период.

Новогодний визит. Гаданье m-mе Ленц и восторг (демонический: "Я шел...").

Бад-Наухайм, курорт в Германии.

Пруд (нем.) .

Туалетным уксусом (франц.) .

"Испанская кожа" (франц.) , сорт духов.

__________

В. МАЯКОВСКОМУ

Не так, товарищ!

Не меньше, чем вы, ненавижу Зимний дворец и музеи. Но разрушение так же старо, как строительство, и так же традиционно, как оно. Разрушая постылое, мы так же скучаем и зеваем, как тогда, когда смотрели на его постройку. Зуб истории гораздо ядовитее, чем вы думаете, проклятия времени не избыть. Ваш крик - все еще только крик боли, а не радости. Разрушая, мы все те же еще рабы старого мира: нарушение традиций - та же традиция. Над нами - большее проклятье: мы не можем не спать, мы не можем не есть. Одни будут строить, другие разрушать, ибо "всему свое время под солнцем", но все будут рабами, пока не явится третье, равно не похожее на строительство и на разрушение.

Вагнер. (Прим. А. Блока)

1919

1 апреля

Я получил корректуру статьи /poets/ivanov_v_bio..php">Вяч. Иванова о "кризисе гуманизма" и боюсь читать ее.

1920

Вечер в клубе поэтов на Литейной, 21 октября, - первый после того, как выперли Павлович, Шкапскую, Оцупа, Сюннерберга и Рождественского и просили меня остаться.

Мое самочувствие совершенно другое. Никто не пристает с бумагами и властью.

Верховодит Гумилев - довольно интересно и искусно. Акмеисты, чувствуется, в некотором заговоре, у них особое друг с другом обращение. Все под Гумилевым.

Гвоздь вечера - И. Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо слушать общегумилевское распевание. Постепенно привыкаешь <...> виден артист. Его стихи возникают из снов - очень своеобразных, лежащих в областях искусства только. Гумилев определяет его путь: от иррационального к рациональному (противуположность моему). Его "Венеция". По Гумилеву - рационально все (и любовь и влюбленность в том числе), иррациональное лежит только в языке, в его корнях, невыразимое. (В начале было Слово, из Слова возникли мысли, слова, уже непохожие на Слово, но имеющие, однако, источником Его; и все кончится Словом - все исчезнет, останется одно Оно.)

Пяст, топорщащийся в углах (мы не здороваемся по-прежнему). Анна Радлова невпопад вращает глазами. Грушко подшлепнутая. У Нади Павлович больные глаза от зубной боли. Она и Рождественский молчат. Крепкое впечатление производят одни акмеисты.

Одоевцева.

М. Лозинский перевел из Леконта де Лилля - Мухаммед Альмансур, погребенный в саване своих побед. Глыбы стихов высочайшей пробы. Гумилев считает его переводчиком выше Жуковского.

Гумилев и Горький. Их сходства: волевое; ненависть к Фету и Полонскому - по-разному, разумеется. Как они друг друга ни не любят, у них есть общее. Оба не ведают о трагедии - о двух правдах. Оба (северо)-восточные.

1921

2 февраля

<...> Издательство "Алконост" не стесняет рамками литературных направлений. Тот факт, что вокруг него соединилась группа писателей, примыкающих к символизму, объясняется, по нашему убеждению, лишь тем, что именно эти писатели оказались по преимуществу носителями духа времени.

Группа писателей, соединившаяся в "Алконосте", проникнута тревогой перед развертывающимися мировыми событиями, наступление которых она чувствовала и предсказывала; потому - она обращена лицом не к прошедшему, тем менее - к настоящему, но - к будущему. Этим определяется лицо издательства и его название.

7 февраля

Перед нашими глазами с детства как бы стоит надпись; огромными буквами написано: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет многие дни нашей жизни.

Имена основателей религий, великих полководцев, завоевателей мира, пророков, мучеников, императоров - и рядом это имя: Пушкин.

Как бы мы не оценивали Пушкина - человека, Пушкина - общественного деятеля, Пушкина - друга декабристов, Пушкина - мученика страстей, все это бледнеет перед одним: Пушкин - поэт. Едва ли найдется человек, который не захочет прежде всего связать с именем Пушкина - звание поэта. <...>

7 марта

B 1918-1919 гг. я получал случайные номера журнала "Рабочий мир" , издание "Московского центрального кооператива". Журнал по большей части - марксистский, конечно; тем не менее, несмотря на сотрудничество Львова-Рогачевского и т. п., там попадались культурные статьи: например, "Вершины жизни" Машковцева - об искусстве; "Приезд послов в старой Москве" - с иллюстрацийками: Левитану отдается предпочтение перед Шишкиным; "Искусство свободного воспитания тела" (о Дункан и Далькрозе) - Х. Веселовского; о художнике Федотове - с иллюстрациями. - По-видимому, и этот журнальчик заглох.

При Временном правительстве, начиная с мая тысяча девятисот семнадцатого года и окончившись лишь после октябрьского переворота (последний, 24-й, номер я видел в феврале 1918-го, он помечен 1 февраля), выходил журнал Родзянко "Народоправство" . Редактировал Чулков Г. И., писали Бердяев, Вышеславцев, Алексеев и другие московские профессора, Чулков, Зайцев, Ремизов, священник Сережа Соловьев, Пришвин, Ал. Толстой, Вяч. Иванов, Кондорушкин и др. Очерки Ремизова назывались "Всеобщее восстание". Чулков негодовал на Горького по поводу его презрения к русским и обожания евреев. Интересны записи "солдатских бесед", подслушанных каким-то Федорченко - отрывки (ЉЉ 9,10, 11, 12, 13). Это - самое интересное.

Бердяев после октября (Љ15) пишет многословно и интересно, что революции никакой и не было. Все - галлюцинация, движение в хаосе и анархии не бывает, все еще пока - продолжение догнивания старого, пришло смутное время (стихи В. Иванова в журнале называются "песнями смутного времени"), все революционные идеи давно опошлились, ненависть к буржуазии есть исконная ненависть темного Востока к культуре, "одолел германский яд", Россия не выдержала войны. Мораль: покаяться и смириться, жертвенно признать элементарную правду западничества, необходим долгий труд цивилизации.

Чулков спорит, говоря, что "происходящее" есть мрачная контрреволюция, а в марте революция была.

Но записи Федорченко всего интереснее, кто он и чем окрашивает, что слышит, что выбирает. Выходит серо, грязно, гадко, полно ненависти, темноты, но хорошо, правдиво, совестно. <...>

20 апреля

Орг прислал "Русскую мысль" П. Струве, январь-февраль 1921 года. Та же обложка - только прибавлено: "Основана в 1880 году". Передовая от редакции - "К старым и новым читателям "Русской мысли"", как весь номер, проникнута острым национальным чувством и "жертвенной" надеждой на возрождение великодержавной России. <...>

Начало дневника З. Н. Гиппиус. Это очень интересно, блестяще, большею частью, я думаю, правдиво, но - своекорыстно. Она (они) слишком утяжелена личным, тут нет широких, обобщающих точек зрения. Может быть, на обобщения такого размера, какие сейчас требуются, они и вовсе не способны. Патриотизм и национализм всей "Русской мысли" - тоже не то, что требуется. Это - правда, но только часть. У Зинаиды Николаевны - много скверных анекдотов о Горьком, Гржебине и др. <...>

11 мая

<...>В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов - интеллигенции, музыкантов, врачей и т. д. Москва хуже, чем в прошлом году, но народу много, есть красивые люди, которых уже не осталось здесь, улица шумная, носятся автомобили, тепло (не мне), цветет все сразу (яблони, сирень, одуванчики, баранчики), грозы, ливни. Я иногда дремал на солнце у Смоленского рынка на Новинском бульваре. <...>

С. Ефрон в Берлине приступает к изданию выдающихся поэтов последнего двадцатилетия, в том виде, как авторы сами себя издавали! В первую очередь - К. Бальмонт, А. Блок, А. Ахматова (!?)

Александр Александрович Блок - цитаты

Прямая обязанность художника — показывать, а не доказывать.

Жить стоит только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни.

Тот, кто поймет, что смысл человеческой жизни заключается в беспокойстве и тревоге, уже перестанет быть обывателем.

Чем больше чувствуешь связь с родиной, тем реальнее и охотнее представляешь ее себе как живой организм.

Сознание того, что чудесное было рядом с нами, приходит слишком поздно.

Только правда, как бы она ни была тяжела, — легка.

Только влюбленный имеет право на звание человека.

…я — сочинитель,

Человек, называющий все по имени,

Отнимающий аромат у живого цветка.

Всегда хочу смотреть в глаза людские,

И пить вино, и женщин целовать,

И яростью желаний полнить вечер,

Когда жара мешает днем мечтать

И песни петь! И слушать в мире ветер!

О, я хочу безумно жить:

Все сущее увековечить,

Безличное — вочеловечить,

Несбывшееся — воплотить!

Пускай зовут: Забудь, поэт!

Вернись в красивые уюты!

Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!

Уюта — нет. Покоя — нет.

Бездельники и взбалмошные головы вредны для народного благосостояния.

…гибель не страшна герою,

Пока безумствует мечта!

Есть времена, есть дни, когда

Ворвется в сердце ветер снежный,

И не спасет ни голос нежный,

Ни безмятежный час труда…

Заглушить рокотание моря

Соловьиная песнь не вольна!

И вечный бой!

Покой нам только снится.

Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,

И обливаясь черной кровью,

Она глядит, гладит, глядит в тебя,

И с ненавистью, и с любовью!..

Твой взгляд — да будет тверд и ясен.

Сотри случайные черты — И ты увидишь: мир прекрасен.

Познай, где свет, — поймешь, где тьма.

Пускай же все пройдет неспешно,

Что в мире свято, что в нем грешно,

Сквозь жар души, сквозь хлад ума.

Мира восторг беспредельный

Сердцу певучему дан.

Искусство, как и жизнь, слабым не по плечу.

Книга — великая вещь, пока человек умеет ею пользоваться. Одно только делает человека человеком: знание о социальном неравенстве.

Только о великом стоит думать, только большие задачи должен ставить себе писатель; ставить смело, не смущаясь своими личными малыми силами.

Александр Блок. Жизнь и творчество. Влияние творчества Блока на поэзию Анны Ахматовой

ПЛАН

1. Вступление

2. Из воспоминаний о Блоке

3. Начало. Десятые годы

1) . Сборник "Вечер"

2) . Сборник "Четки"

4. Поэма без героя

1) "у шкатулки тройное дно... "

2) "Возмездие", "Двенадцать", "Снежная маска" Блока и "Поэма без героя"

3) Параллели со стихотворением "Шаги Командора"

5. Стихи, посвященные Ахматовой Блоку

Заключение

Что ж, - сказала Анна Андреевна, я ничего тут не вижу. И Пушкин так всегда делал. Всегда.

Брал у всех, все, что ему нравилось.

И делал навеки своим.

Известным литературоведом В. М. Жирмунским было проведено крупное исследование, посвященное теме "блоковского текста" в творчестве Анны Ахматовой. Многие исследователи затрагивают в своих работах эту проблему: Чуковская Л. К., Тименчик Р. Д., Цивьян Т. В., а также Топоров В. Н., посвятивший этому вопросу многие статьи.

Но все же пока еще сложно, да и рано подводить итоги поэтической перекличке двух поэтов. Очень много противоречивых фактов и мнений связаны с этой темой. Настоящая работа также не может претендовать на то, чтобы исчерпать этот вопрос, но в ней, в частности, предпринимается попытка обратиться к новому кругу источников, скрытых, однако, в тех же самых текстах (ахматовских) , которые давно известны исследователям.

Понятие легенды неоднозначно. Термин "легенда" применительно к истории своих отношений к Блоку употребляла сама Ахматова. "Вторая легенда", с которой я прошу моих читателей распроститься навсегда, - писала она в поздних автобиографических заметках, относится к моему так называемому "роману" с Блоком... ", " Из чего была состряпана легенда о романе, просто ума не приложу, но что она нравилась и ее хотели, это несомненно". (№ 3 стр. 189) Понятие "легенда" употреблено здесь Ахматовой в очень узком, чисто биографическом и резко отрицательному смысле, как синоним "сплетни", "нелепого вымысла". С этой "легендой" Ахматова в поздние годы жизни, по мнению многих исследователей, считала необходимым бороться, опровержению этой "легенды" (также по мнению некоторых литературоведов) в значительной степени посвящены ее "Воспоминания об Александре Блоке".

В ином, значительно более широком смысле, применительно к творчеству Блока и его облику в сознании современников, употребил понятие "легенда" Ю. М. Тынянов. В статье "Блок", написанной вскоре после смерти поэта, Тынянов писал: "Блок - самая большая лирическая тема Блока. (...) Об этом лирическом герое и говорят сейчас. Он был необходим, его окружает легенда, и не только теперь - она окружала его с самого начала, казалось даже, что она предшествовала самой поэзии Блока... " (№ 12, стр. 94) .

В своей работе мы пользуемся понятием "Блоковская легенда" в широком смысле, близком к пониманию Ю. Н. Тынянова, имея ввиду восприятие современниками и, в частности, Ахматовой поэтического образа Блока, его литературной личности, его лирического героя, его лирической темы.

"ВОСПОМИНАНИЯ О БЛОКЕ"

В рабочих тетрадях Ахматовой сохранилось большое число отрывков мемуарного характера, относящиеся к Блоку. Все они, как и печатные "Воспоминания", по шутливому определению самой писательницы, в сущности, написаны на тему: "О том, как у меня не было романа с Блоком". Все мои воспоминания о Блоке, - сообщает Ахматова в своих записях, - могут уместиться на странице обычного формата, и среди них интересна только его фраза о Льве Толстом".

В черновых планах статьи перечислены все встречи Ахматовой с поэтом, они даже пронумерованы (девять номеров, однако список не доведен до конца) .

Однако при всем поверхностном и мимолетном характере этих встреч "на людях", в литературных салонах и литературных вечерах, нельзя не заметить, что для Ахматовой они всегда были чем-то очень важным что она на всю жизнь запомнила, казалось бы внешне незначительные, но для нее по особенному знаменательные слова своего собеседника. Это относится, например, к упомянутым выше словам Блока о Л. Н. Толстом. В разговоре с Блоком Ахматова передала ему замечание молодого поэта Бенедикта Лившица, "что он, Блок, одним своим существованием мешает писать стихи". "Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: "Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой". В другой раз, на одном литературном вечере, где они выступали вдвоем, Ахматова сказала: "Александр Александрович, я не могу читать после вас". Он - с упреком в ответ - "Анна Андреевна, мы не тенора". Сравнение это, надолго запечатлевшееся в памяти, было, может быть подхвачено через много лет в стихотворении, где Блок предстает как "трагический тенор эпохи" (1960) . Ахматова рассказывает дальше: "Блок посоветовал мне прочесть "Все мы бражники здесь". Я стала отказываться: "Когда я читаю "Я надела узкую юбку", смеются". Он ответил: "Когда я читаю: "И пьяницы с глазами кроликов"- тоже смеются". (№4, стр. 21) .

Но наиболее впечатляющей была неожиданная встреча Ахматовой с Блоком в поезде на глухом полустанке между географически близкими Шахматовым (усадьбой Бекетовых) и Слепневым (имением Гумилевых) , скорее напоминающая не бытовую реальность, а эпизод из неправдоподобного любовного романа: "Летом 1914 года я была у мамы в Дарнице, под Киевом. В начале июля я поехала к себе домой, в деревню Слепнево, через Москву. Где-то, у какой-то пустой платформы, поезд тормозит, бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным взором неожиданно вырастает Блок. Я вскрикиваю: "Александр Александрович! ". Он оглядывается и, так как он был не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: "С кем вы едете? ". Я успеваю ответить: "Одна". Поезд трогается". И этот рассказ подтверждается свидетельством записных книжек Блока. Ахматова продолжает: Сегодня, через 51 год, открываю Записную книжку Блока и под (9 июля 1914 года читаю: " Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. - Меня бес дразнит. - Анна Ахматова в почтовом поезде". (№ 7, стр. 325) .

В своих мемуарных записях Ахматова уделила немало места опровержению "легенды" о ее "так называемом романе с Блоком", или, как она пишет в другом месте, "чудовищных слухов о ее "безнадежной страсти к А. Блоку, которая почему-то до сих пор всех весьма устраивает. (...) Однако теперь, когда она грозит перекосить мои стихи и даже биографию, я считаю нужным остановиться на этом вопросе". (№10, стр. 325) .

Сплетня эта -"провинциального происхождения", она " возникла в 20-х годах, после смерти Блока", " уже одно опубликование архива А. А. Блока должно было прекратить эти слухи". (№10, стр. 325) .

Гораздо существеннее для современного читателя восприятие Ахматовой поэтической личности Блока и те творческие связи между ними, о которых ниже пойдет речь. Ахматова писала в своих заметках: "Блока я считаю не только величайшим поэтом первой четверти Двадцатого века (первоначально стояло: "одним из величайших", - В. Жирмунский - № 10, стр. 325) , но и человеком-эпохой, т. е. самым характерным представителем своего времени... " К богатой мемуарной литературе о Блоке присоединяются еще несколько фрагментарных страниц содержащих воспоминания о Блоке Анны Ахматовой. В этих воспоминаниях воспроизводятся 3-4 интересных высказывания Блока, ряд беглых впечатлений от встреч с ним и кое-какие любопытные подробности, но в целом они далеко не поражают обилием материала. Информация, заключенная в них имеет значение не столько сама по себе, сколько тем, от кого она исходит. Анна Ахматова избрала в своих кратких мемуарах жесткий, "пушкинский" принцип чистого фотографического повествования. Рассказав о встречах с Блоком, она не поделилась своими мыслями о нем, промолчала о своем глубинном отношении к нему и о его поэзии и оставила при себе свои оценки его произведений.

В самом деле, А. Ахматова и ее старший современник А. Блок были знакомы друг с другом гораздо меньше, чем это многим представляется. " Анна Андреевна говорила мне, - пишет Д. Максимов что встречалась с Блоком редко, за всю жизнь - не более 10-ти раз и подолгу с ним не разговаривала, Эти встречи происходили на людях, иногда при совместных выступлениях. У Анны Андреевны Блок ни разу не был. А она к нему зашла лишь 1 раз - в конце декабря1913 года, когда он жил на Офицерской. Да и тогда она торопилась к себе в Царское село и просидела недолго, "минут сорок". (№11, стр. 188) . Легенду о романе с Блоком Ахматова решительно отрицала, и не случайно, читая Д. Максимову свои воспоминания, в шутку назвала их так: "О том, как у меня не было романа Блоком". "Как человек-эпоха Блок попал в мою поэму "Триптих" (Демон сам с улыбкой Тамары"...) , однако из этого не следует, что он занимал в моей жизни какое-то особенное место. А что он занимал особенное место в жизни всего предреволюционного поколения, доказывать не приходится". (№11, стр. 189) . Оригинал заметки - в Рукописном отделе Ленинградской публичной библиотеки) .

В образной форме эта мысль воплощена в одном из более поздних стихотворений Ахматовой (1946) , посвященных исторической роли поэта, ее современника: Как памятник началу века, Там этот человек стоит...

Однако хотелось бы посмотреть на описанные выше факты с другой стороны. В. М. Жирмунский пишет: "В своих мемуарных записях Ахматова уделила немало места опровержению... легенды.. (о чем уже упоминалось выше) . Далее Жирмунский заключает: "Мы будем исходить в дальнейшем из этих неоднократно повторенных признаний А. А. Ахматовой и не считаем необходимым вообще углубляться в интимную биографию художника. " (№10, стр. 264) .

Однако, как мне кажется, из этого не следует, что интерес к биографии поэта (в частности, а иногда и в особенности, к интимной) незаконен или, по меньшей мере, имеет малое отношение к изучению творчества. Напротив, "... любителю Словесности, скажу более, наблюдателю-философу приятно было бы узнать некоторые подробности частной жизни великого человека, познакомиться с ним, узнать его страсти, привычки, странности, слабости и самые пороки, неразлучные спутники человека" ("О характере Ломоносова", - в кн. "Опыты в стихах и прозе" Константина Батюшкова. Часть1. Проза. 1817, стр. 40) .

В этой " приятности узнавания" скрывается "внутренний жест приемлюще-открытого, доверчивого и доверительного отношения к тексту и через него к автору" (№13, стр. 89) , убеждение, что текст начинается или продолжается в жизни автора (или вообще как-то связан с нею) , и, следовательно, его жизнь может помочь в более углубленном понимании текста. Интерес к биографии автора сродни попытке расширить "внешний" текст произведения и проверить правильность понимания текста через обращение к его творцу.

Следует обратить внимание на то, что в своих высказывания о Блоке (вне поэтических текстов) достаточно многочисленных (особенно если иметь в виду и устные) Ахматовой было легко, если не развеять "легенду", то разъяснить и отвести многие существенные детали. В действительности же, по мнению исследователя Топорова, в этих высказываниях была явная тенденция укоренить мысль о "легенде", о существовании этой "легенды". "... следуя сформулированному ею же самой правилу Тайн не выдавать своих, Ахматова, не снимая своими высказываниями неопределенности, скорее, наоборот, увеличивает количество тайн..., заставляя читателя решать все более сложные и отвлеченные задачи, незаметно переключающие читателя из биографического плана в поэтический" (№13, стр. 10) Учитывая приведенные выше воспоминания Ахматовой о Блоке, мне кажется не приходится считать случайностью, что последние состоят в основном из цитации блоковских упоминаний о встречах с Ахматовой (в его "Записных книжках") , во-первых, что в них пропущены упоминания о ряде других встреч поэтов (что никак не может быть объяснено упущением памяти) , во-вторых, что в приписываемых Ахматовой встречах с Блоком опущено все то, что выходит за рамки всячески подчеркиваемой фактографичности, в-третьих. Иначе говоря, в воспоминаниях о Блоке Ахматова "идет не прием удивительный по свое смелости: она заставляет Блока говорить об этих встречах, уступает ему право и первенство вспоминать. (.. " От тебя приходила ко мне тревога и уменье писать стихи (из посвященья Блоку не экземпляре "Четок") , право и первенство вспоминать("Недавно читала и перечитывала записные книжки Блока. Они как бы возвратили мне многие дни и события. Чувствую: об этом нужно написать. это будут автобиографические заметки"(№4, стр. 242) . Ср..: "... и снова деревянный Исаакиевский мост, пылая плывет к устью Невы, а я с моим спутником с ужасом глядим на это невиданное зрелище, и у этого дня есть дата - 11 июля 1916г., отмеченная Блоком. " (№4, стр. 48) при блоковской записи: "11 июля. Вечером я у мамы... Ночью догорает на взморье дворцовый мост. Все очень тяжело". (№7, стр 314) . На следующее утро Блок уже ходил в швальню Измайловского полка, готовясь к отъезду в армию.) Таким образом строится некий двуединый текст, состоящий из 2-х голосов: один из них принадлежит Блоку непосредственно, другой же - тоже Блоку, но опосредованно - блоковские уста в устах Ахматовой.

НАЧАЛО. ДЕСЯТЫЕ ГОДЫ Сборник "ВЕЧЕР"

С весны 1911 г.. Ахматова начала регулярно печататься в журналах, а в 1912 г. вышел в свет ее первый стихотворный сборник "Вечер" с предисловием М. А. Кузмина, сразу обративший на себя сочувственное внимание критики и читателей. Тогда же она стала от времени до времени встречаться с Блоком, появляясь в сопровождении своего мужа, в так называемой "Поэтической академии" Вячеслава Иванова (Общество ревнителей художественного слова", собиравшееся в редакции "Аполлона") , в салоне Вячеслава Иванова на "башне", у Городецких, на публичных литературных собраниях и выступлениях.

Весной 1911 г. впервые встретились тридцатилетний Блок, находившийся в зените своей поэтической славы и начинающий поэт Анна Ахматова, которой шел 22-й год. К этому времени ею было написано около 180 стихотворений, но опубликованы из них считанные единицы. Какое впечатление произвел Блок на Ахматову при первой встрече? Неизвестно. Исследователь Добин Е. С. решается отметить лишь, что в облике героя стихотворения "Рыбак" смутно угадываются черты Блока. На этом наблюдении вряд ли можно было бы настаивать, если был стихотворение не было датировано 23 апреля 1911 г. - на следующий день после их первой встречи в редакции "Аполлона". Может быть, с этого стихотворения и началось формирование "Блоковской легенды" в творчестве Ахматовой. Обращает внимание на себя его вторая строка: А глаза синей, чем лед... (№3, стр. 71) Л. Д. Блок вспоминала, что Блок прекрасно воплощал образ светлокудрого голубоглазого, стройного, героического арийца. О "прекрасных голубых глазах" Блока писал и Андрей Белый.

В дальнейшем, как мы увидим, тема глаз станет лейтмотивом в стихотворной перекличке Блока и Ахматовой.

В 1911 году происходит заметное "перераспределение сил на литературной сцене. Отношения между Н. С. Гумилевым и В. И. Ивановым становятся все более натянутыми. В противовес ивановской "Башне" возникает "Цех поэтов". Вскоре Блок и Ахматова вновь встречаются в "Башне". 7 ноября он записывает в дневнике: "В первом часу мы пришли с Любой к Вячеславу. (...) А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; стихи чем дальше, тем лучше) ... " (№11, стр. 239) .

Очень заманчиво включить в список прочитанных в тот вечер Ахматовой стихотворений 1911г. - " Музе". Дата, указанная в сборнике, составленным В. М. Жирмунским (№10, стр. 337) , - 10 октября 1911 г., казалось бы, позволяет это сделать. Однако эта дата, по-видимому, ошибочна. Ахматова датировала его 10 н о я б р я 1911 г. тремя днями позже блоковской записи в дневнике. (№13, стр. 36) .

Это уточнение датировки не препятствует, однако, сопоставлению ахматовской "Музы", напечатанной в сборнике "Вечер", вышедшем в м а р т е 1912 г., с хрестоматийно известным стихотворением Блока " К Музе", датируемым концом 1912 г. В стихотворении звучат блоковские рифмы - это очевидно. Первая же строфа:

Муза - сестра заглянула в лицо,

Взгляд ее ясен и я р о к.

И отняла золотое к о л ь ц о,

Первый весенний п о д а р о к... (№3, стр. 67)

Заставляет вспомнить стихи Блока:

... Я бросил в ночь заветное кольцо

Ты отдала свою судьбу другому,

И я забыл прекрасное л и ц о... (1908) (№5, стр.162)

А также:

... Открой, ответь на мой вопрос:

Твой день был я р о к?

Я саван царственный принес

Тебе в п о д а р о к! (1909) (№5, стр. 265)

Первая строфа блоковского стихотворения:

Есть в напевах твоих сокровенных

Роковая о г и б е л и весть,

Есть проклятье заветов священных,

П о р у г а н и е с ч а с т и я есть... (№5, стр. 233)

В свою очередь заставляет вспомнить ахматовское:

Муза! ты видишь, как с ч а с т л и в ы в с е

Девушки, женщины, вдовы...

Лучше п о г и б н у н а колесе,

Только не эти оковы... (№5, стр. 67)

Вместе с тем блоковское:

Так за что ж п о д а р и л а мне ты

Луч с цветами и твердь со звездами

Все проклятье твоей красоты? (№5, стр. 233)

Четко контрастирует с заключительными словами ахматовского стихотворения "... она отняла Божий подарок". (№5, стр. 67)

Если бы не датировка обоих стихотворений, читатель без труда согласился бы признать приведенные примеры еще одним убедительным свидетельством влияния маститого Блока на начинающую Ахматову. Но даты свидетельствуют об обратном. Инициатором поэтического диалога выступает здесь Ахматова, а не Блок. Забегая вперед, скажу, что в известном "мадригале" 1913 г. Блок вновь возвращается к теме "п р о к л я т ь я к р а с о т ы", прямо обращаясь к Ахматовой:

"... Красота страшна, Вам скажут... " (№5, стр. 281) .

Разумеется, рассмотренный пример "поэтического импульса", направленного от Ахматовой к Блоку, является едва ли не единичным. Гораздо более многочисленны примеры обратного влияния.

Неожиданна перекличка у одного из поздних образцов любовной лирики Ахматовой ("Cinique", "Полночные стихи") все с тем же памятным блоковским стихотворением "К музе".

У Ахматовой:

И т а к а я м о г у ч а я с и л а

Зачарованный голос влечет,

Б у д т о там впереди не могила,

А таинственной лестницы взлет.

И у Блока:

И т а к а я в л е к у щ а я с и л а,

Что готов я твердить за молвой,

Б у д т о ангелов ты низводила,

Соблазняя своей красотой... (№ 5, стр. 233)

Видное место в сборнике "Вечер" занимает цикл "Обман", состоящий из 4-х стихотворений. Следует отметить, что цикл "Обман" посвящен М. А. Змунчилле (по мужу Горенко) , которая боготворила Блока и говорила, что" у нее вторая половина его души". (№13, стр. 421) .

Можно отметить, что название цикла повторяет название блоковского стихотворения "Обман" (1904г.) ("В пустом переулке весенние воды... ") (№5, стр. 166) . Казалось бы между одноименными произведениями Блока и Ахматовой нет ничего общего, кроме одинаковых названий. Совершенно различны их содержание и поэтическая форма. Однако перекличка между ними обнаруживается на неожиданном уровне. Удивительная особенность ахматовского цикла "Обман" заключается в том, что ни в одном из 4-х составляющих его стихотворений ничего не говорится ни о каком обмане! Зато обман неоднократно упоминается в соседних стихах из того же сборника "Вечер":

... Оба мы в страну обманную

Забрели и горько каемся... (№5, стр. 56)

... Любовь покоряет обманно... (там же, стр. 54) .

Я о б м а н у т, слышишь, унылой,

Переменчивой злой судьбой... (там же, стр. 58)

О б м а н у ли его, о б м а н у ли? - не знаю.

Только ложью живу на земле... (там же, стр. 56)

Но ведь и в блоковском стихотворении "Обман" прямо от обмане не говорится, зато обман упоминаемся в соседних стихах из того же цикла "Город":

... Мой друг - влюблен в луну - живет ее обманом... "(№3, стр. 168)

... Этот воздух так гулок,

Так заманчив о б м а н.

Уводи, переулок,

В дымно-сизый туман... (№ 3, стр. 168)

Здесь завязывается один из сложных узлов ахматовско-блоковских аллюзий. Можно сказать, что, создавая цикл "Обман", Ахматова заимствует у Блока вместе с названием цикла не тему, не образы, не какие-либо элементы поэтической формы, а необычный, не поддающийся рациональному объяснению прием тайнописи, то зато "уменье писать стихи", о котором Ахматова скажет в дарственной надписи Блоку на экземпляре первого издания "Четок" (1914) :

"От тебя приходили ко мне тревога

И уменье писать стихи. " (№10, стр. 328)

Двустишие, вставленное в кавычки, представляет, очевидно, цитату, - однако трудно сказать, откуда: из непопулярного нам стихотворения самой Ахматовой или из другого источника, также пока не разысканного. Первое более вероятно, так как стихи имеют метрическую форму дольника, неупотребительную в классической поэзии; кавычки встречаются у Ахматовой и в автоцитатах. Стихотворение говорит о старшем поэте как об учителе и вдохновителе младшего.

Сборник "ЧЕТКИ"

Второй сборник Ахматовой "Четки" открывается циклом "Смятение", состоящим из 3-х стихотворений (напечатаны в 1913г.) . Название цикла (так же, как и цикла "Обман" в сборнике "Вечер") повторяет название блоковского стихотворения "Смятение" ("Мы ли - пляшущие тени...? "1907) , По содержанию одноименные стихи Ахматовой и Блока опять-таки имеют мало общего между собой. В отличие от цикла "Обман" название цикла "Смятение" вполне объективно содержанию включенных в него стихотворений, тесно связанных друг с другом. Они действительно пронизаны смятением, до глубины души потрясшим лирическую героиню цикла.

К кому могли быть обращены эти стихи, открывающие новый поэтический сборник Ахматовой?

К В. В. Голенищеву-Кутузову, предмету первой любви Ани Горенко, с которым Ахматова рассталась в 1905 г. и могла встретиться вновь, вернувшись в Петербург в 1910?

К Н. В. Недоброво, с которым она познакомилась в начале 1913?

Или, может быть, все-таки к А. Блоку?

В пользу последнего предположения можно высказать ряд соображений.

1. Некоторые строки цикла звучат как реплики в начавшемся двумя годами раньше диалоге Блока и Ахматовой. Вторая строчка второго стихотворения:

О, как ты к р а с и в, п р о к л я т ы й! (№3, стр. 93) отсылает к строке из стихотворения Блока "К Музе": "Все проклятья своей к р а с о т ы " (№5, стр. 233) и вскоре будет вновь подхвачена Блоком в стихотворении, прямо обращенном к Анне Ахматовой: "К р а с о т а с т р а ш н а, В а м с к а ж у т... " (там же, стр. 281) . Точно так же строки: "И только красный тюльпан \ Тюльпан у тебя в петлице... "- (№3. стр. 93) отсылает к блоковскому: "Увядшей розы цвет в петлице фрака... " (1909) (№5, стр. 237) - и, в свою очередь, вызывают ответную реплику Блока в тех же, адресованных Ахматовой стихах: "Красный розан в волосах.. " (1913) (там же, стр. 281) .

2. К кому могут относиться одновременно строки из первого стихотворения цикла: "Я только вздрогнула: этот \ Может меня приручить... " (№3, стр. 93) - и из последнего: "Десять лет замираний и криков... "? (там же, стр. 94) . В первом стихотворении мгновенное впечатление от облика человека, встреченного в первые или увиденного новыми глазами после долгой разлуки; в последнем печальный финал многолетних неотступных дум об этом человеке. Первое может быть отнесено к Н. В. Недоброво, последнее - к В. В. Голенищеву-Кутузову, но то и другое вместе, по-видимому, только к Блоку или, точнее, к его уже мифологизированному в творчестве Ахматовой образу. (Если, конечно, видеть за ранним лирическими стихами Ахматовой биографическую подоснову, а не считать их результатом свободной игры ума и таланта, никак не связанной с личными переживаниями автора) .

3. Тема глаз и взглядов: "А взгляды его как лучи... ", Мне очи застит туман... ", "И загадочных, древних ликов // На меня поглядели очи" находит непосредственное продолжение в стихотворении Ахматовой, посвященном Блоку: У него глаза такие, Что запомнить каждый должен, Мне же легче, осторожной, В них и вовсе не глядеть...

Нельзя не отметить, что тема глаз проходит буквально через все стихотворения, помещенные вслед за циклом "Смятение" в первом разделе сборник "Четки".

.... Я поглядела в глаза его... (№3, стр. 94)

.... Лишь смех в глазах его спокойных,

Под легким золотом ресниц... (там же, стр. 95)

.... На глаза осторожной кошки

Похожи твои глаза. (там же, стр. 95)

... Ах, не трудно угадать мне вора,

Я его узнала по глазам. (там же, стр. 96)

.... И дал мне три гвоздики,

Не подымая глаз... (там же, стр. 96)

.... Безвольно пощады просят Глаза.

Что мне делать с ними... (там же, стр. 97)

.... Покорно мне воображенье

В изображеньи серых глаз... (там же, стр. 97)

.... Словно тронуты черной, густой тушью

Тяжелые веки твои... (там же, стр. 98)

.... Как я знаю эти упорные,.

Несытые взгляды твои... (там же, стр. 99)

.... Но мне понятен серых глаз испуг... (там же, стр. 99)

.... И со мной сероглазый жених... (там же, стр. 100)

Едва ли не уникальный случай, когда о глазах говорится подряд более чем в десятке стихотворений! Видимо, эти стихи не случайно собраны вместе. В последующих разделах сборника "Четки" и в других книгах стихов Ахматовой такого сосредоточения стихов с единой сквозной темой не наблюдается. Так же повторяются мотивы поднятых и опущенных глаз в стихах Ахматовой и Блока конца 1913 - нач. 1914 г. г.

На примере блоковского мадригала "Красота страшна, вам скажут... " можно увидеть, каким образом синтезируется диалог.

В "Воспоминаниях об Александре Блоке" (октябрь 1965) Ахматова пишет: " А на 3-м томе поэт написал посвящены мне мадригал: "Красота страшна, вам скажут... " У меня не было испанской шали, в которой я изображена, но в то время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня. Я и розы, разумеется, никогда в волосах не носила. (Ср. в "Кармен": "Розы - страшен мне цвет этих роз) . Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу... весной 1921 г. Блок подошел и спросил меня: №А где испанская шаль? " Это последние слова, которые я слышала от него". (№4, стр. 31) . К этим словам В. М. Жирмунский делает следующее примечание: "Цикл стихотворений Блока "Кармен" (март 1914) посвящен Л. О. Д. (Любови Александровне Дельмас) , прославленной исполнительнице роли Карме, которой в то время "бредил" Блок. Слова Ахматовой подчеркивают этому полную поглощенность Блока своим чувством и Дельмас, тогда как "мадригал" имеет оттенок значения светского стихотворного комплимента. Это объяснение, на первый взгляд несомненное, вызывает сомнения в двух отношениях. Во-первых, в хронологическом. Мадригал был написан и вручен Ахматовой 16 декабря 1913 г., когда "бредить" Дельмас - Кармен Блок, видимо, еще не мог. (История зарождения чувства Блока к Л. А. Дельмас с исключительной точностью и синхронностью фиксируется в "Записных книжках" Блока. Хотя Блок впервые увидел Дельмас в роли Кармен еще в октябре 1913г., а второй раз - в январе 1914 (запись от 12 января: Вечером мы с Любой в "Кармен" (Акреева-Дельмас) , - "Записные книжки" стр. 200) , - определенные самопризнания начинаются только с середины февраля, т. е. через 2 месяца после вручения мадригала.) Ахматова, усердная и проницательная читательница записных книжек, дневников и писем Блока, исключительно внимательная к хронологии событий, едва ли могла не знать об этом.

Во-вторых, трудно предположить, что Блок мог решиться сознательно "испанизировать" Ахматову в силу именно тех причин, о которых она писала. Такой перенос поэтических образов ("масок") с одного адресата на другой не находит никакой опоры в творчестве Блока. Из этого Топоров делает вывод, что в своем объяснении Ахматова развивает как бы две противоположные версии "позитивную" фактографическую (с едва заметными хронологическими сдвигами) , в которые она "подстраивается" к блоковскому варианту описания его отношений с Дельмас, и "негативную", смысл которой - в указании на несостоятельность (хотя бы частичную) первой версии и, следовательно, на то, что за усиленно подчеркиваемой "испанизацией" кроется ничто иное, чем то, что связывается по традиции исключительно с Кармен (и, тем более, с Кармен-Дельмас) .

ПОЭМА БЕЗ ГЕРОЯ

У шкатулки тройное дно...

Творческим синтезом поэтического развития Ахматовой является "Поэма без героя", над которой она работала более двадцати лет (1940-1962) . Личная судьба поэта и судьба ее "поколения" получили здесь художественное освещение и оценку в свете исторической судьбы не только современников. но и ее родины.

Что "Поэму без героя" может постигнуть судьба непонятного или, во всяком случае, не совсем понятного произведения, что ее поэтический код может остаться в конце концов нерасшифрованным - эта мысль владела автором еще в то время, когда писалась вторая, средняя часть поэмы, "Решка" Там об этом говорится недвусмысленно

... Я согласна на неудачу

И смущенье свое не прячу...

У шкатулки ж тройное дно.

Но сознаюсь, что применила

Симпатические чернила...

Я зеркальным письмом пишу,

И другой дороги нету -

Чудом я набрела на эту

И расстаться с ней не спешу.

Признание, по прямоте своей, кажется, небывалое в русской поэзии. Но, признаваясь в применении шифра ("симпатические чернила", " зеркальное письмо", " тройное дно") , Ахматова все-таки верила, что эта "тайна без криптограммы" будет читателем разгадана, и с самого начала боялась только одного - "превратных и нелепых толкований "Поэмы без героя. Об этом говорится в первой же попытке написать нечто "вместо предисловия " в 1943-1944 годах, когда текст поэмы казался " окончательным" и она не думала, что ей придется к нему еще возвращаться столько раз.

Уже в первой редакции "Поэма без героя" состояла из 3-х частей, соответственно чему имела подзаголовок "Триптих" "Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть" (подзаголовок "Медного всадника) , "Решка" и "Эпилог". Сюжетным ядром, собственно "поэмой", является первая часть. Прошлое встает в памяти поэта в освещении настоящего:

Из года сорокового

Как с башни, на все гляжу...

"Решка" и "Эпилог" совпадают по времени с настоящим, как и три посвящения к поэме, написанные в разное время.

"Возмездие", "Двенадцать", " Снежная маска" А. Блока и "Поэма без героя".

Темой трагической судьбы "поколения" и суда над ним с точка зрения истории объединены незаконченная поэма Блока "Возмездие" (1910-1924) и первая часть "Поэмы" - "Девятьсот тринадцатый год. Петербургская повесть" (1940-1962) .

В поэме Блока " возмездие" постигает героя за грехи предков, переходящие из поколения в поколение, и за то, что он сам в своей психологии и своем социальном существовании унаследовал эти грехи.

В поэме Ахматовой перед внутренним взором поэтессы, погруженной в сон, застигший ее за новогодним гаданьем, проходят образы прошлого, тени ее друзей, которых уже нет в живых (Сплю - Мне снится молодость наша") . они спешат в маскарадных костюмах на новогодний бал. В сущности, это своего рода пляска смерти: Только как же могло случиться, Что одна я из них жива?

Мы вспоминаем "Пляски смерти" Блока, в особенности стихотворение "Как тяжко мертвецу среди людей Живым и страстным притворяться! ", с его зловещей концовкой:

В ее ушах - нездешний, странный звон:

То кости лязгают о кости.

Ср. у Ахматовой:

Вижу танец придворных костей...

Тем самым звучит тема, проходящая через все восприятие исторического прошлого в поэме: изображая "серебряный век" во всем его художественном блеске и великолепии (Шаляпин и Анна Павлова, "Петрушка" Стравинского, "Саломея" Уайльда и Штрауса, "Дориан Грей" и Кнут Гамсун) , Ахматова в то же время производит суд и произносит приговор над собою и своими современниками. Ее не покидает сознание роковой обреченности ее мира, ощущение близости социальной катастрофы, трагической "расплаты" - в смысле блоковского "возмездия":

И всегда в духоте морозной,

Предвоенной, блудной, грозной,

Жил какой-то будущий гул,

Но тогда он был слышен глуше,

Он почти не потревожил души

И в сугробах невских тонул.

" Над городами стоит гул, в котором не разобраться и опытному слуху, - писал Блок еще в 1918г. в своем известном докладе " Народ и интеллигенция такой гул, какой стоял над татарским станом в ночь перед Куликовской битвой, как говорит сказание". После Октябрьской революции (9 января 1918г.) поэт снова говорит о "грозном и оглушительном гуле, который издает поток... Всем телом, всем сердцем, всем сознанием слушайте Революцию". К этому гулу он прислушивался, когда писал "Двенадцать": "во время и после окончания "Двенадцати" я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг шум слитный (вероятно шум от крушения старого мира) " (1 апреля 1920г.) .

Ахматова жила под впечатлением того же акустического образа, подсказанного словами Блока о подземном гуле революции. С образами "Возмездия" связаны непосредственно и стихи, завершающие приведенный отрывок торжественным и грозным видением новой исторической эпохи:

А по набережной легендарной

Приближался не календарный

Настоящий Двадцатый Век.

Ср. у Блока в начале его поэмы проникнутую глубокой безнадежностью, характерной для него в годы безвременья, философскую и социально-историческую картину смены тех же двух веков: Век девятнадцатый, железный, Воистину жестокий век!

И дальше:

Двадцатый век...

Еще бездомней,

Еще страшнее бури мгла.

(Еще чернее и огромней

Тень Люциферова Крыла) .

Пейзажным фоном поэмы Ахматовой, образный смысл которого вполне очевиден, являются зимний заснеженный Петербург, снежная вьюга за тяжелыми портьерами шереметьевского дворца (Фонтанного дома) , где происходит новогодний маскарад. В первой главе эта тема едва намечена:

За окошком Нева дымится,

Ночь бездонна - и длится, длится

Петербургская чертовня...

В черном небе звезды не видно,

Гибель где-то здесь, очевидно,

Но беспечна, пряна, бесстыдна

Маскарадная болтовня...

В прозаическом введении к главе второй, изображающей "спальню Героини": "За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь". И дальше стихи:

Видишь, там, за вьюгой крупчатой

Мейерхольдовы арапчата

Затевают опять возню?

В главе третьей занавес наконец раздвигается и открывается картина морозной зимней ночи с характерными для дореволюционного Петербурга кострами, разведенными на площадях:

Были святки кострами согреты,

И валились с мостов кареты,

И весь траурный город плыл

По неведомому теченью

По Неве иль против теченья...

В главе четвертой влюбленный корнет, полный отчаяния, выбегает на улицу. "Угол Марсова поля... Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На поле за метелью призрак дворцового бала" (в более ранней редакции: "Зимнедворцового бала") :

Ветер, полный балтийской соли,

Бал метелей на Марсовом поле

И невидимых звон копыт...

Следует сцена самоубийства.

Образ снежной вьюги был хорошо известен современникам Ахматовой из лирики Блока, начиная со стихотворений второго тома, объединенных в разное время в сборники "Снежная маска" (отдельное издание - 1907) , "земля в снегу (1908) , "Снежная ночь" (1912) . Как символ стихийной страсти, Вихря любви, морозного и обжигающего, он развертывается в любовной лирике Блока в этот период в длинные ряды метафорических иносказаний, характерных для его романтической поэтики. В дальнейшем те же символы, более сжатые и сконцентрированные, переносятся потом на восприятие России - Родины как возлюбленной, ее мятежной, буйной красоты и ее исторической судьбы: Ты стоишь под метелицей дикой Роковая, родная страна.

Отсюда они перекидываются в "Двенадцать", поэму о революции как о мятежной народной стихии, превращаясь из "ландшафта души" в художественный фон всего действия, реалистический и в то же время символически знаменательный.

В списке утраченных произведений, сохранившихся в библиографических записях Ахматовой, под №1 упоминается "либретто балета "Снежная маска". По Блоку, 1921". Либретто было написано для балета А. С. Лурье, приятеля А. Ахматовой, молодого тогда композитора-модерниста, позже эмигрировавшего за границу.

Отношение Ахматовой к этой лирической поэме Блока было, по-видимому, двойственным. По сообщению Д. Е. Максимова, она усматривала в ней немало "звездной арматуры", т. е. безвкусия, характерного по ее мнению для модернистского искусства начала ХХ в.

С другой стороны, произведение Блока два раза упоминается Ахматовой в оставшихся неиспользованными прозаических материалах к поэме (отрывки задуманного в 1959-19660 гг. "балетного сценария") . В одном случае - это набросок сцены, характеризующий художественные вкусы эпохи: "Ольга в ложе смотрит кусочек моего балета "Снежная маска"... ". Там же другой набросок, лишь частично соответствующий печатному началу третьей главы: "Арапчата раздвигают занавес и... вокруг старый город Питер. новогодняя, почти андерсеновская метель. Сквозь нее - виденье (можно из "Снежной маски") . Вереница экипажей, сани... ". Еще один отброшенный вариант, заслуживающий внимания: "Вьюга, призраки в вьюге (может быть даже - Двенадцать Блока, на вдалеке и неясно)".

С Блоком связан и основной любовный сюжет поэмы Ахматовой, воплощенный традиционном маскарадном треугольнике: Коломбина - Пьеро - Арлекин. Библиографическими прототипами, как известно были: Коломбины - приятельница Ахматовой, актриса и танцовщица О. А. Глебова-Судейкина (жена художника С. Ю. Судейкина) ; Пьеро - молодой поэт, корнет Всеволод Князев, покончивший с собой в начале 1913 г., не сумев пережить измену своей "Травиаты" (как Глебова названа в первой редакции поэмы) ; прототипом Арлекина послужил Блок. Этот любовный треугольник в качестве структурной основы маскарадной импровизации получил особенно большую популярность благодаря лирической драме Блока "Балаганчик" (1906) , поставленной В. Э. Мейерхольдом в театре В. Ф. Комиссаржевской (1906-1907) и вторично через несколько лет, в зале Тенишевского училища накануне мировой войны (апрель 1914г.) .

Выступая в роли Арлекина в любовном треугольнике, Блок вводится в "Девятьсот тринадцатый год" как символический образ эпохи, "серебряного века во всем его величии и слабости" (говоря словами Ахматовой) , - как "человек-эпоха", т. е. как выразитель своей эпохи. Развертывание этого образа произошло в поэме не сразу. В первой редакции даны лишь ключевые строки к образу романтического демона, объединяющего крайности добра и зла, идеальных взлетов и страшного падения: На стене его тонкий профиль Гавриил или Мефистофель Твой, красавица, паладин?

В первоначальной версии не ясно даже, является ли он счастливым соперником драгуна - Пьеро, Сцена их встречи до 1959г. читалась так:...

С улыбкой жертвы вечерней

И бледней, чем святой Себастьян,

Весь смутившись, глядит он сквозь слезы,

Как тебе протянули розы,

Как соперник его румян.

В. М. Жирмунский (№11 стр. 76) замечает поэтому поводу: " Румяный" соперник - эпитет вряд ли подходящий для Блока, тем более в его роли демонического любовника. Но этот эпитет является цитатой из самоописаний Блока и ряда характеристик его внешности в молодые годы, данных другими. Эта "румяность" одно время угнетала его (слово "румяный" еще раз появляется в стихотворении Ахматовой на смерь Блока: И приходят румяные вдовушки) , ср. стих Блока: И льнут к нему... в его лице румянец (" Как тяжко мертвецу среди людей... " 1912) в первой публикации -"Современник" 1912, №11, позднее соответствующая строфа была опущена) . - Розоватость Блока - постоянный мотив в мемуарах Андрея Белого, ср.: "Стройный, с лицом розовеющим,... он щурясь оглядывал отблески стекол" ("Начало века", стр. 458) , " Но.. Александр ли Блок, - юноша этот, с лицом, на котором без вспышек румянца горит розоватый обветр"... (там же, стр. 287) .

Однако лишь в 1962г. появились опознавательные строчки:

Это он в переполненном зале

Слал ту черную розу в бокале...

И тогда же эпитет "румян" был заменен нейтральным:

Как соперник его знаменит.

Отрывок о Блоке в окончательной редакции расширен добавлением восемнадцати стихов, слагавшимся постепенно: 1956:

Но такие таятся чары

В этом страшном дымном лице:

Плоть, почти что ставшая духом,

И античный локон над ухом -

Все таинственно в пришельце.

1962:

Это он в переполненном зале

Слал ту черную розу в бокале,

Или все это было сном?

С мертвым сердцем и мертвым взором

Он ли встретился с Командором,

В тот пробравшись проклятый дом?

1956:

И его поведано словом,

Как вы были в пространстве новом,

Как вне времени были вы,

И в каких хрусталях полярных,

И в каких сияньях янтарных

Там у устья Леты Невы.

Первая строфа, примыкающая к предшествующей, развивает образ романтического героя - "демона". Остальное состоит из четырех полустроф, содержащих последовательные аллюзии на четыре известных стихотворения Блока, из которых два, - из цикла "Страшный мир", имевшего для творчества Ахматовой особенно большое значение.

Первая, наиболее ясная ("В ресторане", 1910) , не требует дальнейших разъяснений. Вторая связана со стихотворением "Шаги Командора" (1910-1912) . Третья является перифразой посвященному Андрею Белому ("Милый брат! Завечерело... ", 1906) :

Словно мы - в пространстве новом,

Словно - в новых временах.

Четвертая отдаленно перекликается со стихотворением "Вновь оснеженные колонны... " (1909) , посвященным В. Щеголевой и изображающим поездку на острова:

Там, у устья Леты-Невы.

Переклички "Поэмы" с " Шагами Командора" Блока.

Для общей концепции образа Блока и всей эпохи в целом особенно знаменательно включение стихотворения "Шаги командора" в эту цепь аллюзий. В стихотворении, изображающем осужденного на гибель Дон-Жуана, "изменника" романтическому идеалу единственной и вечной любви, звучит тот же мотив надвигающегося "возмездия":

Из страны блаженной, незнакомой, дальней

Слышно пенье петуха.

Что изменнику блаженства звуки?

Миги жизни сочтены...

Ср. неслучайный отголосок этого мотива в поэме Ахматовой:

Крик петушиный нам только снится,

За окошком Нева дымится

Ночь бездонна и длится, длится

Петербургская чертовня.

Этот отрывок перекликается и со стихами из первого стихотворения цикла "На поле Куликовом": И вечный бой! Покой нам только снится, а третьей строкой (Ночь бездомна) с блоковскими стихами Жизнь пуста, безумна и бездонна (также из "Шагов Командора) и Жизнь пустынна, бездомна, бездонна.

"Блок ждал Командора", - записала Ахматова в своих материалах к поэме: это ожидание также признак людей ее "поколения", обреченных погибнуть вместе со старым миром и чувствующих приближение гибели. Не случайно и Коломбина, как сообщается в прозаическом введении к главе второй, некоторым кажется "Донной Анной (из "Шагов Командора") ". Перекличка эта явственно начинается уже в предпосланном всей поэме "Девятьсот тринадцатый год" эпиграфе из оперы Моцарта "Дон-Жуан", в которой гибель ветреного и распутного любовника впервые, по крайней мере музыкальными средствами, изображена как романтическая трагедия: D'finirai Prima dell aurora.

<Ты перестанешь смеяться раньше, чем взойдет заря (итал.) > (№10, стр. 163) .

В "Шагах Командора" обнаруживается немало звеньев, которые - при сохранении и общей схемы - с большим или меньшим приближением "разыгрываются" в "Поэме". Помимо уже указанных перекличек ср. еще:

Настежь дверь. из непомерной стужи,

Словно круглый бой ночных часов

Бой часов: "ты звал меня на ужин.

Я пришел. А ты готов?

У Ахматовой:

Я, к стеклу приникшая стужа...

Вот он, бой, крепостных часов

Выходи ко мне смело навстречу

Гороскоп твой давно готов...

У Блока: бьют часы в последний раз

У Ахматовой:

Не последние ль близки сроки...

А часы все еще не бьют...

У Блока:

В час рассвета холодно и странно

В час рассвета - ночь мутна.

У Ахматовой:

Не предчувствием ли рассвета

По рядам пробежал озноб...

У Блока:

В пышной спальне страшно в час рассвета...

Холодно и пусто в пышной спальне

Настежь дверь из непомерной стужи

В зеркалах отражены?

Скоро ль видеть неземные сны...

Нет ответа - тишина.

Анна! Анна! - Тишина.

За ночным окном туман.

У Ахматовой:

Но мне страшно...

Спальню ты убрала как беседку...

В дверь мою никто не стучится,

Только зеркало зеркалу снится,

Тишина тишину сторожит.

А часы все еще не бьют

Дева Света! Где ты, Донна Анна?

Анна! Анна! Тишина.

Герой "без лица и названья ".

Далее хотелось бы отметить ряд не отмеченных до сих пор приемов, перекличек и цитации блоковских текстов в поэме.

Прежде всего несколько соображений о реминисценции одного символического образа ("Без лица и названья") у Ахматовой.

В "Поэме без героя" дважды выступает некто "без лица и названья":

С детства ряженых я боялась,

Мне всегда почему-то казалось,

Что какая-то тень

Среди них "без лица и названья"

Затесалась. (3, стр. 39) .

И дождался он. Стройная маска

На обратном "Пути из Дамаска"

Возвратилась домой... не одна!

Кто-то с ней "без лица и названья... "

Недвусмысленное расставанье

Сквозь косое пламя костра

Он увидел... (№3, стр. 49)

Включение во второй отрывок "без лица и названья" в сюжет позволяет поставить вопрос о связи носителя этой формулы - в данном случае - с тем, о ком сказано в отрывке:

Мимо, тени! - Он там один.

На стене его профиль.

Гавриил или Мефистофель

Твой, красавица, паладин?

Демон сам c улыбкой Тамары,

Но также таятся чары

В этом страшном дымном лице

Плоть, почти что ставшая духом,

И античный локон над ухом,

Все таинственно в пришельце.

Это он в переполненном зале

Слал ту черную розу бокале

Или все это было сном?

С мертвым сердцем и мертвым взором

Он ли встретился с Командором,

В тот пробравшись проклятый дом?

И его поведаным словом,

Как вы были в пространстве новом,

Как вы были в пространстве новом,

Как вне времени были вы,

И в каких сияньях янтарных

Там. у устья Леты - Невы.

Окончательное уточнение содержится в стихах:

Побледнев, он глядит сквозь слезы,

Как тебе протянули розы

И как враг его знаменит. (№3, стр. 47)

Отсюда правдоподобное заключение об одном из конкретных приуроченных "без лица и названья" второго отрывка и вероятное предположение о генеалогии этого образа. Речь идет прежде всего о слое блоковских образов и символов (ср. запись в связи со свиданием Коломбины: "Призраки в вьюге [ может быть, даже - двенадцать Блока, но вдалеке и нереально] ") . В этом смысле нельзя считать опровержением сказанного здесь Ахматовой: <"Кто-то без лица и названья" (Лишняя тень" 1-й главы) , конечно, никто, постоянный спутник нашей жизни и виновник стольких бед. (сознаюсь что 2-й раз он попал в Поэму [ 3 главка ] прямо из балетного либретто, где он в собольей шубе и цилиндре, в своей карете провожал Коломбину, когда у него под перчаткой не оказалось руки) . Итак, то - шестая страница неизвестно чего почти неожиданно для мен самой, стала вместилищем авторских тайн. Но кто обязан верить автору?. И от чего думать, что будущих читателей (если они окажутся) будут интересовать именно эти мелочи. В таких случаях мне почему-то вспоминается Блок, которой с таким воодушевлением в своем дневнике записывает всю историю "Песен судьбы. ".. Видно, Александр Александрович придавал очень важное значение этой пьесе, а я почти за полвека не слышала, чтобы кто-нибудь сказал о ней доброе или вообще какое-нибудь слово(бранить Блока вообще не принято) .

Ср. в либретто: "Лишняя тень -- без лица и названья (страшная) . Два поэта в масках - демон и верстовой столб... Они (Коломбина и Лишняя Тень) идут по лестнице. наверху... любовная сцена. Во время поцелуя Коломбина видит драгуна в зеркале. Вопль. В музыке что-то ужасное". В записях к "Поэме": "В зеркале отражается Лишняя Тень... С маскарада возвращается О., с ней Неизвестный... Сцена перед дверью. " В записях есть и существенный уточнения действий этого персонажа ("Лишняя тень") в "Поэме": "Появляется на балу в 1-й картине. У нее свита за кулисами, она свистом вызывает ее и танцует с ней. Все разбегаются. В 2-й картине она заглядывает в окно комнаты Коломбины и отражается в зеркале, двоясь, троясь и т. д. В 3-й картине выходит из кареты в бобровой шинели и цилиндре, предлагает драгуну ехать с ним... Он (драгун) качает головой и показывает палевый локон. Рукой в перчатке Лишняя Тень хочет отнять локон. Он хватает Тень за руку - перчатка у него в руке, руки не было... " Наконец, в записях есть и прямое указание: "Коломбина и Блок - на островах" (№13. стр 97) .

Интересный факт, что в" Арфах и скрипках " Блока есть два стихотворения, помещенные подряд - "В неуверенном зыбком полете... " (ноябрь 1910) и "Без слова мысль... " (декабрь 1911) где есть обе части этого образа:

Как ты можешь летать и кружиться

Без любви, без души, без лица?

И:

Без слова мысль, волненье без названья.

Какой ты шлешь мне знак... (№5, стр. 269) .

Со следующими мотивами призрака, сна, несбыточной яви. Похоже, что из такого именно скрещенья ключевых образов 2-х цитат и возникла тень "без лица и названья".

"Весьма любопытно, - отмечает Топоров, - что в "Поэме" Блок характеризуется прежде всего цитатами и парафразами из его собственных сочинений, что вполне согласуется с его функцией знака эпохи, памятника ей" (№13, стр. 20) .

Таким образом, место Блока в "петербургской повести" особое: он ее сюжетный герой (Арлекин) , и он выступает в ней как высшее воплощение своей эпохи ("поколения") , и в этом смысле присутствует в ней цитатно, своими произведениями.

Возможно, что "без лица и названья" - не только знак указания на Блока, на едва заметный полемический выпад против поэтики символизма, меткое пародирование ее. ("Моя поэма... полемична по отношению к символизму, хотя бы к "Снежной маске" Блока. У Блока в "Снежной маске" - распятие, а герой - автор остается жить, а у меня в поэме "настоящая физическая смерь героя") (№3, стр. 6) Блок в значительной степени определил своим творчеством атмосферу поэмы и в то же время кое в чем творчество Ахматовой. С этой атмосферой связаны многочисленные, более близкие, или более отдаленные переклички с его поэзией ("аллюзии") . Но нигде мы не находим того, что критик старого времени мог бы назвать "заимствованием": творческий облик Ахматовой остается совершенно непохожим на Блока даже там, где она трактует близкую ему тему.

Стихи, посвященные Ахматовой Блоку, До сих пор известно было пять стихотворений, которые Ахматова посвятила Блоку. Они относятся к разным периодам ее жизни и одинаково свидетельствуют о том исключительном значении, которое имело для нее явление Блока. А что он занимал особенное место в жизни всего предреволюционного поколения, доказывать не приходится.

Первое стихотворение ответ на "мадригал" Блока ("Я пришла к поэту в гости... ", 1944) - было уже рассмотрен выше.

Второе - поминальное, написано в августе 1921г. непосредственно после похорон Блока на Смоленском кладбище 10 августа (28 июля ст. ст.) . В нем Ахматова пользуется народной формой русского тонического стиха, без рифм, с дактилитическими окончаниями, и задумано оно, по подбору образов и стилю, как своего рода духовный стих, выражающий народное горе о кончине поэта:

А Смоленская нынче именинница,

Синий ладан над травою стелется,

И струится пенье панихидное,

Не печальное нынче, а светлое.

И приводят румяные вдовушки

На кладбище мальчиков и девочек

Поглядеть на могилы отцовские.

А кладбище - роща соловьиная,

От сиянья солнечного замерло.

Принесли мы Смоленской заступнице,

Принесли святой богородице

На руках во гробе серебряном

Наше солнце, в муке погасшее,

Александра, лебедя чистого.

Этим ограничиваются стихи Ахматовой, современные Блоку, которые были известны до сих пор. Три последних стихотворения, были написаны в 1944-1960 гг., через много лет после смерти, и содержат в поэтической форме воспоминание и оценку, дистанцированную во времени, претендующую на историческую объективность, хотя и личную по тону. первое и третье написаны и 1944-1960 гг., второе присоединено к ним в 1960 г. и в дальнейшем вошло в состав одного с ними цикла "Три стихотворения" (1944-1960) .

Первое: " Пора забыть верблюжий этот гам... ", озаглавленное первоначально "Отрывок из дружеского послания", представляет прощание с Ташкентом и с ориентальными темами периода эвакуации. Поэтесса возвращается на родину, и родной среднерусский пейзаж Слепнева и Шахматова связывается в ее воображении с именем Блока, воспевшего красоту родной земли: И помнит Рогачевское шоссе Разбойный посвист молодого Блок.

Аллюзия понятна только при пристальном знакомстве с блоковской поэзией. Его стихотворение "Осенняя воля" ("Выхожу я в путь, открытый взорам... ") , написанное в июле 1905г., помечено автором: Рогачевское шоссе.

Третье стихотворение цикла, помеченное в рукописи 7 июня 1946г. ("Он прав - опять фонарь, аптека... ") , написано Ахматовой в самые тяжелые годы ее жизни и отмечено аллюзией на стихотворение Блока из трагического цикла "Пляски смерти".

13 февраля 1921 г. на многолюдном юбилейном собрании в Доме литераторов с речью "О назначении поэта", которая начинается и заканчивается "веселым именем Пушкина". С этим последним выступлением Блока, на котором посвященное Пушкинскому Дому (написано 5 февраля 1921г.) , - на него Ахматова намекает в своих стихах:

Ночь, улица, фонарь, аптека,

Бессмысленный и тусклый свет.

Как памятник началу века,

Там этот человек стоит

Когда он Пушкинскому Дому,

Прощаясь, помахал рукой

И принял смертную истому

Как незаслуженный покой.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Поэзия Анны Ахматовой не исчерпывается теми немногими чертами, которые мы отметили в своей работе. Конечно, было бы рискованным и едва ли целесообразным настаивать на достоверности всех приведенных в этой работе соответствий или именно на той степени достоверности отдельных сопоставлений, которые кажутся наиболее естественными автору.

Лирика поэтов-символистов родится из духа музыки, он напевна, мелодична, ее двойственность заключается в музыкальной значительности. Слова убеждают не как понятия, не логическим своим содержанием, а создают настроение, соответствующее их музыкально ценности. Кажется, раньше слов звучит в воображении поэта напев, мелодия, из которой рождаются слова. В противоположность этому стихи Ахматовой не мелодичны, не напевны; при чтении они не поются и не легко было бы положить их на музыку. Конечно, это не значит, что в них отсутствует элемент музыкальный, но он не преобладает, не предопределяет собой всего словесного строения стихотворения. и он носит иной характер, чет в лирики Блока. Там - певучесть песни, мелодичность, здесь нечто сходное по впечатлению с прозрачными и живописными гармониями у Дебюсси.

Необходимо подчеркнуть, что "блоковский" текст Ахматовой начал складываться до того времени, как личные отношения поэтов стали особенно значимыми, и не распался бесследно, когда эти отношения утратили свое прежнее значение и даже, когда умер Блок, Уже одиночестве, до самого конца своей жизни, Ахматова продолжала вести свою партию, диалогизируя ее и тем самым - как свои ранние, так и блоковские стихи; претворяя факты обычного мира в элементы поэтического текста. Из убеждения в том, что этот диалог есть бывшая реальность, следует признание наличия "блоковского" текста в поэзии Ахматовой и признание возможности на основании этого текста реконструировать "поэтическую биографию" (№ 13, стр. 69) , которая оказывается то шире, то уже, но всегда глубже, чем так называемая "интимная" биография.

Явные, тайные и даже мнимые переклички между поэтическими текстами Ахматовой и Блока, собственно, и создавали эту основу, на которой возникла, а, возникнув, доказывалась "легенда о романе", в которой "сознание читателя соединило образы обоих поэтов-мифов серебряного века русской поэзии по тем же, в сущности, законам, что управляют порождением сюжета в любом фольклорном тексте. "(Мейлах М. Б. "Об именах Ахматовой, " стр. 35) .

Даже если эти переклички и их интерпретации не свидетельствуют ни о чем другом и лишь оформляют сферу "легендарного ", то и в этом случае они исключительно важны как любопытная страница совместного читательского восприятия двух поэтов Глубинное отношение Ахматовой к творчеству Блока проявилось не в ее воспоминаниях, а в ее поэзии, во всей ее художественной системе. По своему духу и поэтике Ахматова, особенно в ранний период, была далека от Блока и шла собственным путем. Поэзию Ахматовой соединяла с поэзией Блока не столь явная преемственность, творческая эстафета, сколько "диалектическая связь - зависимость, проявляющаяся в отталкивании и преодолении"(№11, стр. 189) Однако важным свидетельством о восприятии Ахматовой Блока в разные периоды ее жизни является также прямое содержание ее стихотворений, относящихся к поэту.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Ахматова. “Десятые годы.” М. 1989.

2. Ахматова А. “После всего.” М. 1989.

3. Ахматова А. “Поэма без героя.” М. 1989.

4. Ахматова А. “Воспоминания об А. Блоке.” М. 1976.

5. Блок А. “Избранное” . М. 1989.

6. Блок А. “Письма к жене” . М. 1978.

7. Блок А. “Записные книжки” , М. 1976.

8. Виленкин В. “В сто первом зеркале.” М. 1987.

9. Добин Е. С. “Поэзия А. Ахматовой” Л. 1968

10. Жирмунский В. М. “Описание событий в романах и других произведениях Анны Ахматовой.” Л. 1973

11. Жирмунский В. М. “Теория литературы.” Поэтика. Стилистика. Л. 1977

12. Павловский А. И. “Анна Ахматова” Л., 1966

13. Топоров В. Н. “Ахматова и Блок. “Беркли 1981.

14. Топоров В. Н. “Об одном аспекте “Испанской аспекте “испанской” темы у Блока // Анна Ахматова. “Поэма без героя.”

15. Чуковская Л. К. “Записки об Анне Ахматовой” Париж 1976

16. Шарлаимова Л. "Поэма без героя” Анны Ахматовой // Вопросы русской литературы.” Новосибирск 1970.

Блок Александр Александрович (1880-1921)

Поэтическая судьба Александра Александровича Блока была связана с самым крупным литературным течением русского модернизма начала ХХ века - символизмом. Хотя хронологически Блок принадлежал второму поколению символистов - младосимволизму (вместе с Блоком младосимволистами были Андрей Белый, С. Соловьев, Вяч. Иванов), - именно его творчество, по мнению многих его современников, явилось наиболее законченным и универсальным воплощением всего русского символизма.

А. А. Блок родился 16 ноября 1880 года в Петербурге. Детские и юношеские годы поэта прошли сначала в петербургском доме деда, популярного русского ботаника А. Н. Бекетова, ректора Петербургского университета, затем в доме отчима - офицера Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттуха; каждое лето семья выезжала в подмосковное имение Шахматово. В семье Бекетовых многие занимались литературным трудом. Серьезное обращение к поэтическому творчеству, во многом связанное с увлечением юного Блока поэзией Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Фета, Полонского, приходится на период окончания им гимназии и поступления в 1898 году на юридический факультет Петербургского университета (в 1901 году он перейдет на славяно-русское отделение историко-филологического факультета и успешно закончит его в 1906-м).

Начальный этап творчества поэта отмечен двумя важными событиями. Первое из них - глубокое чувство к Л. Д. Менделеевой, увенчавшееся их браком в 1903 году. Второе - увлечение философскими идеями В. С. Соловьева. Оба события нашли свое отражение в первом поэтическом сборнике Блока "Стихи о Прекрасной Даме" (1904-1905). Выход первой книги сделал поэта широко известным и ввел его в круг символистов.

В период 1905-1907 годов Блок с нарастающим вниманием вглядывается в реалии окружающей его повседневности, обнаруживая торжество стихийного начала в драматической дисгармонии жизни. Этот новый взгляд на мир нашел выражение в сборниках "Нечаянная радость" (1907), "Снежная маска" (1907), "Земля в снегу" (1908) и "Ночные часы" (1911). В эти же годы Блок создает цикл лирических драм: "Балаганчик", "Король на площади" и "Незнакомка" (1906), а позже еще две драмы - "Песня Судьбы" (1908) и "Роза и Крест" (1913), а также печатает ряд публицистических и литературоведческих статей - "Безвременье", "Народ и интеллигенция", "О современном состоянии русского символизма" и др. Содержание его творчества расширяется и углубляется. Этому способствовали и его поездки в Германию, Францию, Бельгию, Нидерланды и особенно в Италию.

В 1910-1911 годах, подготавливая к изданию свое первое "Собрание стихотворений", Блок заново осмысливает пройденный им путь. Этот путь, по его убеждению, состоит из трех этапов, каждому из которых поэт отводит одну книгу своей лирической трилогии. В двух последующих изданиях (1916 и 1918-1921) трехтомная структура сохранена.

К 1915-1916 годам творческая активность поэта заметно снижается. Помимо личных, на это повлияли и объективные причины, в первую очередь начавшаяся летом 1914 года мировая война. В то время Блок работает над поэмой "Возмездие", но завершить ее не успевает: летом 1916 года он призывается в армию в качестве табельщика одной из строительных дружин и направляется на фронт, где, по его словам, живет "бессмысленной жизнью, без всяких мыслей, почти растительной". После Февральской революции Блок возвращается в Петербург и работает редактором стенографических отчетов Чрезвычайной следственной комиссии, которая проводила допросы бывших деятелей царского правительства. На протяжении всего тысяча девятисот семнадцатого года Блок не создал ни одного поэтического произведения.

После Октября тысяча девятисот семнадцатого года Блок поначалу поверил в "очистительную силу революции". "Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами, - вспоминала его тетка М. А. Бекетова, - и прислушивался к "музыке революции", к тому шуму от падения старого мира, который непрестанно раздавался у него в ушах, по его собственному свидетельству". Именно в это время поэт пережил последний творческий взлет, создав в течение января 1918 года свои известные произведения: статью "Интеллигенция и революция", поэму "Двенадцать" и стихотворение "Скифы".

Блок включается в практическую деятельность по культурному строительству: сотрудничает в горьковском издательстве "Всемирная литература", соглашается на должность председателя управления Большого драматического театра, является членом коллегии Литературного отдела Наркомпроса, возглавляет Петроградское отделение Всероссийского союза поэтов. Однако со временем многочисленные заседания становятся ему в тягость. В окружающей жизни он с отвращением обнаруживает торжество бюрократизма, пошлости, мещанства в новом, "революционном" варианте. Отсюда и горькая запись в дневнике: "Жизнь изменилась (она изменилась, но не новая, не nuova), - вошь победила весь свет, это уже свершившееся дело, и все теперь будет меняться только в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы".

Блок умер от болезни сердца и нервного расстройства в Петрограде 7 августа 1921 года.

Биографическая справка: "Русская литература ХХ века" под редакцией В. В. Агеносова, 2001.

Автобиография

Семья моей матери причастна к литературе и к науке. Дед мой, Андрей Николаевич Бекетов, ботаник, был ректором Петербургского университета в его лучшие годы (я и родился в

ректорском доме

). Петербургские Высшие женские курсы, называемые

Бестужевскими

(по имени К. Н. Бестужева-Рюмина), обязаны существованием своим главным образом моему деду.

Он принадлежал к тем идеалистам чистой воды, которых наше время уже почти не знает. Собственно, нам уже непонятны своеобразные и часто анекдотические рассказы о таких дворянах-шестидесятниках, как Салтыков-Щедрин или мой дед, об их отношении к императору Александру II, о собраниях Литературного фонда, о борелевских обедах, о хорошем французском и русском языке, об учащейся молодежи конца семидесятых годов. Вся эта эпоха русской истории отошла безвозвратно, пафос ее утрачен, и самый ритм показался бы нам чрезвычайно неторопливым.

В своем сельце Шахматове (Клинского уезда, Московской губернии) дед мой выходил к мужикам на крыльцо, потряхивая носовым платком; совершенно по той же причине, по которой И. С. Тургенев, разговаривая со своими крепостными, смущенно отколупывал кусочки краски с подъезда, обещая отдать все, что ни спросят, лишь бы отвязались.

Встречая знакомого мужика, дед мой брал его за плечо и начинал свою речь словами:

Eh bien, mon petit...

.

Иногда на том разговор и кончался. Любимыми собеседниками были памятные мне отъявленные мошенники и плуты: старый Jacob Fidele, который разграбил у нас половину хозяйственной утвари, и разбойник Федор Куранов (по прозвищу Куран), у которого было, говорят, на душе убийство; лицо у него было всегда сине-багровое — от водки, а иногда — в крови; он погиб в

кулачном бою

. Оба были действительно люди умные и очень симпатичные; я, как и дед мой, любил их, и они оба до самой смерти своей чувствовали ко мне симпатию.

Однажды дед мой, видя, что мужик несет из лесу на плече березку, сказал ему:

Ты устал, дай я тебе помогу

. При этом ему и в голову не пришло то очевидное обстоятельство что березка срублена в нашем лесу. Мои собственные воспоминания о деде — очень хорошие; мы часами бродили с ним по лугам, болотам и дебрям; иногда делали десятки верст, заблудившись в лесу; выкапывали с корнями травы и злаки для ботанической коллекции; при этом он называл растения и, определяя их, учил меня начаткам ботаники, так что я помню и теперь много ботанических названий. Помню, как мы радовались, когда нашли особенный цветок ранней грушовки, вида, не популярного московской флоре, и мельчайший низкорослый папоротник; этот папоротник я до сих пор каждый год ищу на той самой горе, но так и не нахожу, — очевидно, он засеялся случайно и потом выродился.

Все это относится к глухим временам, которые наступили после событий 1 марта 1881 года. Дед мой продолжал читать курс ботаники в Петербургском университете до самой болезни своей; летом 1897 года его разбил паралич, он прожил еще пять лет без языка, его возили в кресле. Он скончался 1 июля 1902 года в Шахматове. Хоронить его привезли в Петербург; среди встречавших тело на станции был Дмитрий Иванович Менделеев.

Дмитрий Иванович играл очень большую роль в бекетовской семье. И дед и бабушка моя были с ним дружны. Менделеев и дед мой, вскоре после освобождения крестьян, ездили вместе в Московскую губернию и купили в Клинском уезде два имения — по соседству: менделеевское Боблово лежит в семи верстах от Шахматова, я был там в детстве, а в юности стал бывать там часто. Старшая дочь Дмитрия Ивановича Менделеева от второго брака — Любовь Дмитриевна — стала моей невестой. В 1903 году мы обвенчались с ней в церкви села Тараканова, которое находится между Шахматовым и Бобловым.

Жена деда, моя бабушка, Елизавета Григорьевна, — дочь популярного путешественника и исследователя Средней Азии, Григория Силыча Корелина. Она всю жизнь — работала над компиляциями и переводами научных и художественных произведений; список ее трудов громаден; последние годы она делала до 200 печатных листов в год; она была очень начитана и владела несколькими языками; ее мировоззрение было удивительно живое и своеобразное, стиль — образный, язык — точный и смелый, обличавший казачью породу. Некоторые из ее многочисленных переводов остаются и до сих пор лучшими.

Переводные стихи ее печатались в

Современнике

, под псевдонимом

Е. Б.

, и в

Английских поэтах

Гербеля, без имени. Ею переведены многие сочинения Бокля, Брэма, Дарвина, Гексли, Мура (поэма

Лалла-Рук

), Бичер-Стоу, Гольдсмита, Стэнли, Теккерея, Диккенса, В. Скотта, Брэт Гарта, Жорж Занд, Бальзака, В. Гюго, Флобера, Мопассана, Руссо, Лесажа. Этот список авторов — далеко не полный. Оплата труда была всегда ничтожна. Теперь эти сотни тысяч томов разошлись в дешевых изданиях, а знакомый с антикварными ценами знает, как дороги уже теперь хотя бы так называемые

144 тома

(изд. Г. Пантелеева), в которых помещены многие переводы Е. Г. Бекетовой и ее дочерей. Характерная страница в истории русского просвещения.

Отвлеченное и

утонченное

удавалось бабушке моей меньше, ее язык был слишком лапидарен, в нем было много бытового. Характер на редкость отчетливый соединялся в ней с мыслью ясной, как летние деревенские утра, в которые она до свету садилась работать. Долгие годы я помню смутно, как помнится все детское, ее голос, пяльцы, на которых с необыкновенной быстротой вырастают яркие шерстяные цветы, пестрые лоскутные одеяла, сшитые из никому не нужных и тщательно собираемых лоскутков, — и во всем этом — какое-то невозвратное здоровье и веселье, ушедшее с нею из нашей семьи. Она умела радоваться просто солнцу, просто хорошей погоде, даже в самые последние годы, когда ее мучили болезни и доктора, известные и неизвестные, проделывавшие над ней мучительные и бессмысленные эксперименты. Все это не убивало ее неукротимой жизненности.

Эта жизненность и живучесть проникала и в литературные вкусы; при всей тонкости художественного понимания она говорила, что

тайный советник Гёте написал вторую часть

Фауста

, чтобы удивить глубокомысленных немцев

.