Бывают ли случайные переклички в литературном произведении?

Бывают ли случайные переклички в литературном произведении? Особенно в таком сложном по внутреннему устройству романе, как «Евгений Онегин», где игра смыслами и словами становится порой чрезвычайно тонкой, если не сказать изощрённой? Всячески подчёркивая эту игру, обнажая прием (вспомним хотя бы знаменитое O rus! - О Русь!), автор как бы намеренно подталкивает читателя к фиксированию и интерпретации подобных соотнесений даже вне зависимости от их возможной достоверности. В смысловом и лексическом пространствах романа всё оказывается случайным - и одновременно неслучайным; чтение текста в этой ситуации становится увлекательнейшим процессом расшифровки спрятанных в нём и как бы просвечивающих сквозь словесные “изломы” значений. В итоге у каждого читателя складывается свой образ текста - не случайно комментарии к роману, даже самые полные, не могут удовлетворить творческого читателя. И дело тут не в недостатке фактической информации (которой, наоборот, зачастую бывает слишком много), а именно в индивидуальности интерпретаций разного рода перекличек, которыми роман насыщен практически на каждом своем уровне. Особенно увлекательным разговор о таких перекличках становится на уроке. Иногда догадки, предлагаемые ребятами, очень радуют, поскольку говорят о неформальном общении их с текстом. И даже если подчас в подобных сопоставлениях проскакивает элемент натяжки, это не страшно: спорность каких-то заключений обязательно вызовет в классе дискуссию, в ходе которой будет высказано много тонких и свежих замечаний.

Финал второй главы. “Надгробный мадригал” Ленского даёт возможность автору высказать и свои мысли о жизни и смерти:

Так наше ветреное племя

Растёт, волнуется, кипит

И к гробу прадедов теснит.

Придёт, придёт и наше время...

Автор молод, он принадлежит “ветреному племени”. Смерть, расставание с “лёгкой жизнию” еще далеко впереди - поэтому можно и говорить обо всем этом легко, можно волноваться и кипеть. Реальное, физическое умирание еще вовсе не представляется реальным - потому и воспринимается празднично, как продолжение весёлой дружеской пирушки. Гораздо более заботит судьба собственных стихов, их посмертные - жизнь или смерть:

Но я бы, кажется, желал

Печальный жребий свой прославить,

Чтоб обо мне, как верный друг,

Напомнил хоть единый звук.

И чьё-нибудь он сердце тронет;

И, сохранённая судьбой,

Быть может, в Лете не потонет

Строфа, слагаемая мной...

“Строфу”, поэзию поджидает в будущем могущественный враг - Лета, река забвения. Она не щадит никого и ничего:

Река времён в своем стремленьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

(Державин)

Противостоять забвенью может только память, живая связь поколений. К нему, далёкому потомку, “поклоннику мирных Аонид”, обращается автор - с надеждой на помощь и понимание. Совершенно другое настроение владеет автором в финале шестой главы. Прошли годы, исчезло восприятие жизни как лёгкой забавы - его сменяют “другие, хладные мечты,// Другие, строгие заботы”. Выяснилось, что вслед за весёлой и кипящей молодостью приходит не такая же весёлая, с пенным кубком в руках, Смерть, а простая, реальная, часто прозаическая жизнь. Обо всём этом как-то не думалось раньше, как-то не подозревалось, что сердце может “дремать”, душа - без всяких “элегических затей” - “остыть... Ожесточиться, очерстветь// И наконец окаменеть”, что “младое вдохновенье” будет “прилетать” реже и реже. Возникает странная, даже в чем-то парадоксальная ситуация: человек с возрастом становится ближе к смерти, к той самой Лете, “клонится к закату своему” - и в то же время как бы отдаляется от них. Отдаляется в том смысле, что путь к смерти ведёт через долгие годы жизни, которые в молодости представляются как бы спрессованными в одну точку, не принимаются в расчёт. Чтобы понять их истинную силу - их надо прожить. В финале шестой главы эта сила начинает осознаваться автором - и опять прежде всего в отношении к поэзии. Только теперь её противником становится уже не мифическая Лйта, как бы отодвинувшаяся за горизонт, а вполне реальные и от этого во многом более могущественные летб:

Лета к суровой прозе клонят,

Лета шалунью рифму гонят...

Показательно, что образ всемогущих, побеждающих вдохновение, окаменяющих душу лет возникает сразу после гибели Ленского, - он так и не узнал их охлаждающего влияния. Автор уберегает своего героя от этого знания - для того, чтобы оставить его себе. Ленский мог не выдержать испытания годами (такая возможность была предусмотрена и даже кратко очерчена автором), поэтому смерть одновременно является и его спасением: Ленский остаётся в душе автора и читателя символом чистой и искренней молодости.

Итак, Лета - и лета. Случайность? Даже если и так, то весьма знаменательная и значимая. За этими двумя омографами - целая линия эволюции авторских взглядов на жизнь, поэзию.