Олеся Николаева: “Поэзия — одна из форм духовной активности человека”

Олеся Николаева — поэт, прозаик, эссеист, доцент Литературного института имени А. М. Горького, автор книг стихов, прозы и религиозной эссеистики. С 1989 года ведёт семинар поэзии, также вела спецкурс «История русской религиозной мысли». Лауреат поэтических премий, в том числе национальной литературной премии «Поэт» 2006 года.

Как-то в газете «Литература» мне пришлось читать статью, где говорилось, что преподавание литературы в школе призвано “формировать духовный мир растущей личности”. Но зато дальше с путями формирования начиналась путаница. Прежде всего выяснилось, что цель чтения есть “извлечение эстетического смысла” из литературного произведения. А сформированный духовный мир никак невозможен без знания а) координатной сетки развития литературы, б) определения места русской литературы в контексте мировой и в) представления о процессе развития русской литературы.

Как словеснику мне очень важны вопросы “извлечения эстетического смысла”, воспитания души. С ними я и обратилась к Олесе Николаевой, настоящему поэту, человеку, создающему тот самый эстетический смысл, который мне и моим ученикам полагается “извлекать” из литературного произведения. При этом она и матушка — жена священника, то есть имеет непосредственное отношение к миру души. И, наконец, она — руководитель семинара поэзии, то есть в известной мере наша сестра, учительница.

— Олеся Александровна, смотрите ли вы со стороны на свою деятельность как руководителя семинара поэзии? Ведь всем давно известно: “на поэта” выучиться нельзя. Пушкин, например, учился на чиновника, а получился поэт.

— Конечно, “выучить на поэта” нельзя. Но литературно одарённого человека (а в Литературный институт на творческом конкурсе стараются отобрать именно таких, хотя порой и бывают ошибки) можно как-то культурно сориентировать, дать ему представление об эстетических ценностях, о разнообразнейшем богатстве поэзии, наконец, о литературном контексте. Кроме того, в нём можно воспитать чувство формы, потребность в дисциплине письма, отвращение к безвкусице и пошлости. Но самое главное — студента, если он талантлив и восприимчив, можно отучить от заведомо ложных литературных ходов и превратных представлений. Одним из таковых является стойкое убеждение в том, что творчество есть самовыражение. Эта установка юного стихотворца на самокопание, на барахтанье в своих неоформленных, но вязких мыслях и невнятных переживаниях заведомо предлагает ему тупиковый путь. Ведь на деле творчество есть духовная активность человека, и поэзия — одна из форм этой активности, которая направлена не на отражение данности, а на создание новой реальности. И в этом смысле поэзия сама есть форма жизни, форма мышления и познания.

Помимо этого, своей задачей в качестве руководителя семинара я вижу просвещение своих студентов, наращивание “культурного слоя”. Это вообще полезно, вне зависимости от того, состоятся они как писатели или нет. Ведь чем глубже в человеке культурный слой, чем богаче в нём ассоциативные ряды, тем более человек защищён от механизмов манипуляции его сознанием, тем больше для него возможностей свободного осмысления жизни, тем более мотивирован его экзистенциальный выбор.

И в довершение я всё-таки хотела бы напомнить, что мои студенты, оканчивая институт, выходят из него с дипломом, в котором написано не “поэт”, а “литературный работник”. Я пытаюсь пробудить в студенте творческую личность, но если он в конце концов становится квалифицированным редактором или даже просто профессиональным читателем, то это уже не так плохо.

— Случалось ли Вам за личностью студентов и их представлениями о литературе видеть деятельность их прежнего школьного учителя? Знаете ли Вы, как и чему надо было учить человека, который потом станет твоим студентом?

— За девятнадцать лет моей работы в Литинституте я уже пять раз набирала семинар — в 1989, 1993, 1997, 2001, 2005 годах — и могу свидетельствовать об опасной динамике общекультурного невежества вчерашних школьников, которая вызвана разными причинами, но в том числе и сокращением учебных часов, отведённых школой на литературу и другие гуманитарные предметы. Это катастрофически отражается на культурном уровне студентов, тем паче что наша национальная ментальность может быть определена как логосная, словесная. Очевидно, мы вообще присутствуем при перемене культурного кода, когда слово как таковое обессмысливается и обесценивается, и молодые люди теряют способность не только осознавать и выражать свои мысли и чувства, но и адекватно понимать собеседника. К тому же всё это происходит на фоне абсолютного хаоса, царящего в их “клиповом” сознании. На приёмных экзаменах дело доходит порой до анекдотических случаев, когда один абитуриент на вопрос о том, кто написал: “Редкая птица долетит до середины Днепра”, ответил, что это, должно быть, что-то из романа «Чапаев и Пустота», а другой — на вопрос “Что такое Хиросима?” замялся и предположил, что это, наверное, египетское божество.

— А как нужно обходиться с одарённым ребёнком?

— Мне кажется, одарённого ребёнка надо поддерживать и поощрять в его трудах, ибо одарённый ребёнок — это прежде всего труженик. Вот и нужно к нему относиться именно как к труженику. Я знала девочку-вундеркинда, которая в десять лет уже была солисткой серьёзного “взрослого” оркестра Тбилисской консерватории, так она и играла на рояле по восемь часов в день. Или моя одиннадцатилетняя внучка Соня, которая поёт в хоре Большого театра и ездит на спектакли и репетиции по три-четыре раза в неделю, это помимо французской школы. Единственное, на что бы я не обращала внимания, так это на то, пишет ли ребёнок стихи или нет, потому что, во-первых, это дело в детском и подростковом возрасте как раз больших трудов не требует, а во-вторых, наличие поэтических способностей у подростков, как это ни парадоксально, вовсе не является залогом подлинного таланта. Я просто знаю несколько примеров, когда таких детей, как бы способных к поэтическому творчеству, захваливали, вытаскивали их на сцену и даже издавали их книжки, которые можно читать лишь со скидкой на возраст их автора, а потом из этих “звёзд” не только ничего в литературном отношении не получалось, но они сами переживали тяжелейшую душевную травму, от которой не могли оправиться всю жизнь. Пусть “литературное” детство проходит прикровенно — без читательских авансов.

— К Вам, вероятно, нередко обращаются люди пишущие с просьбой сказать что-то об их творчестве. Можете ли Вы разделить человеческую деликатность, сдержанность и необходимость дать объективную оценку?

— В юности я была очень категоричной, и если мне чьи-то стихи не нравились, я так прямо и резала правду-матку. А сейчас я убеждена, что писание стихов может принести человеку реальное утешение и радость. Поэтому я никого больше не критикую, кроме моих студентов, но тут у нас речь идёт о профессиональном письме. Когда стихи хороши, то сразу хочется жить: горячеет кровь, сердце бьётся с трепетом и радостью, преображается мир, как бы продуваемый свежим ветром, наполняется смыслом судьба, и любая деталь в ней делается значительной, а любой сюжет — знаменательным, и тогда тоже хочется что-нибудь написать-совершить-сотворить, выйти из себя, обыденного, приунывшего, себе самому надоевшего и стать никогда-таким-доселе-не-бывшим, новым!

— Для чего или для кого Вы пишете стихи? Есть ли у Вас представление о Вашем идеальном читателе?

— Я пишу стихи, потому что во мне вдруг образуется некий творческий избыток, порыв. Но в какой-то момент, безусловно, я начинаю обращаться к некоему провиденциальному собеседнику. Кто он такой? Я не знаю. Вроде бы он отчасти есть во мне, но только он лучше: это явно какое-то высшее существо — он и идеалист, и реалист; он очень тонко всё понимает и чувствует, и при этом у него есть чувство юмора. Но удивительно, что он как бы и соучаствует в процессе творчества: что-то подсказывает, что-то сразу отсекает и перечёркивает… Конкретного же лица у него нет.

— В нашем Едином государственном экзамене есть такое задание, как интерпретация стихотворения. То есть перевод его с языка образов на язык, например, литературоведения. Это вообще возможно?

— Я никогда не преподавала в школе, поэтому мне трудно судить, как именно должны проходить уроки литературы. Но мне кажется, главная задача учителя литературы состоит в том, чтобы увлечь учеников своей собственной любовью к словесности. А каким образом он этого сможет добиться, дело его собственного таланта: он может просто, сам получая от этого удовольствие, читать ученикам что-то вслух, может с увлечением рассуждать о проблематике, о героях и характерах, может провести с азартом детектива некий литературоведческий анализ — главное, чтобы это было интересно и живо, чтобы это имело некие “экзистенциальные привязки” и чтобы дети почувствовали, что литература имеет самое прямое отношение к их собственной жизни, даёт им подходящие ключи для каких-то потайных жизненных дверец. Мне преподавал литературу гениальный учитель — Герман Андреев, так вот я до сих пор пользуюсь кое-какими его “ключиками”. И напротив, я помню, какое же это было томление духа — выслушивать у иных учителей про “типичных представителей” и “вольнолюбивые мотивы”…

— Вы замечали, что в Ваших стихах очень много одежды? Это, как театральный костюм, должно точнее характеризовать героя? “Жизнь — эта кастелянша, костюмерша известная”. А поэт? Тоже?

— Одежда имеет знаковый и даже символический характер. Не случайно одежды так много и в Ветхом, и в Новом Завете — это и “кожаные ризы”, в которые облеклись только что согрешившие Адам и Ева, это и “пёстрые одежды” Иосифа Прекрасного, и “брачная одежда” евангельской притчи, и “белые одежды” Апокалипсиса. Одежда вообще несёт некую информацию о человеке — “по одёжке встречают”, о некоторых его социально-психологических чертах. Например, в советское время, когда я училась в Литинституте, джинсы знаменовали собой и определённую протестную идеологию, так меня буквально преследовал преподаватель венгерского языка, отставник, участник венгерских событий, и приходил в ректорат требовать, чтобы меня лишили стипендии за то, что я хожу в американских джинсах. А когда времена поменялись, джинсы тут же и утратили эти свои социокультурные признаки, лишились “престижа”: просто спортивные штаны.

Вот поэтому для меня одежда является частью облика человека, порой надуманного и фальшивого образа, и тогда этого человека можно мысленно переодеть, и это тоже — художественная задача: разоблачить, переоблачить.

— Сейчас много спорят о том, преподавать ли в школе «Основы православной культуры» или не преподавать, будут ли при этом соблюдены права и свободы или не будут. Но почему-то никто не предлагает исключить из школьной программы, например, Достоевского. Или Гоголя. А Вы не думаете, что если Достоевского и Гоголя преподавать без предварительного изучения основ Православия, это будет другой Достоевский? Другой Гоголь? И — не хочу больше называть имён — вообще другая литература?

— Ситуация, при которой школьники изучают русскую историю и русскую литературу, не имея представления о религиозных основах своей культуры, то есть о Православии, — абсурдна. Что они могут понять об обстоятельствах Крещения Руси? О Куликовской битве? О Дмитрии Донском и Сергии Радонежском? Об Иване Грозном? О Смутном времени? О расколе? О Петре I?.. Или в случае с литературой, взять хотя бы того же Достоевского — что это за притча о Лазаре, которой Раскольников испытывает веру Сони, что за “вечную книгу” они читают при свете огарка свечи, что такое покаяние, почему, собственно, так уж и нельзя убить гадкую старушонку, а девушке пойти на панель? Или у Гоголя — что за трагедия в том, что Андрий в «Тарасе Бульбе» “поменял веру”? Какая разница — Православие или католичество? Из-за чего там вообще весь сыр-бор? Преподавание при такой системе цензурных умолчаний, которая была ещё в советской школе, является, если к тому же не найдётся добросовестного учителя, — профанацией. Человеку после этого нужно переучиваться. Поэтому я лично считаю, что необходимость преподавания «Основ православной культуры» очевидна. А что касается якобы каких-то “обид” со стороны иноконфессиональных граждан, так ведь тогда, по этой логике, следовало бы отменить и русский язык как ущемляющий права иноязычных меньшинств.

— Невозможно удержаться от этого вопроса… Отношение современного поэта к Пушкину. Что это значит для поэта — “любить (или не любить) Пушкина”?

— Пушкина я очень люблю. Пушкин — родной. Я родилась в день его рожденья, 6 июня, а кроме того — я по небесным созвездиям совпадаю с ним и по году рождения, и хотя не верю в гороскопы, тем не менее ощущаю с ним какую-то ясную близость: мне с ним весело, мне с ним радостно. И в то же время он для меня полон загадок: высшее мастерство поэта в том и состоит, чтобы скрыть секрет своего мастерства. И вот я не понимаю, как можно творить вот так, как бы из ничего: “Мороз и солнце. День чудесный”. Это куда более творчески дерзновенно, чем все изощрённые выходки авангардистов. Или — его проза: «Капитанская дочка», вся написанная как бы лучом по воздуху, «Пиковая Дама» — лунным лучом по сумеркам…

— Можно ли формировать душу с помощью литературы вообще и с помощью поэзии в частности? Всякой ли литературы и всякой ли поэзии? Или какой-то особенной?

— Поэзия энергийна, и человек, по учению святого Григория Паламы, представляет собой “энергийный образ”. Поэзия словесна, но и человек — существо логосное. Выстраивать свою душу по силовым линиям поэзии, как библейской, так и классической, значит способствовать её оздоровлению. Я просто убеждена в целительной силе поэтического слова.