Стихотворение А. С. Пушкина «Бесы»
«Бесы» – одно из самых завораживающих стихотворений Пушкина. Не “чарующих”, а именно завораживающих – как будто тема бесовства, заглавная для этого стихотворения, выплёскивается из текста и втягивает читателя в свой круговорот. Почему?
Стихотворение, на первый взгляд, имеет ясную привязку к времени года. Совершенно очевидно, что это зима, зимняя буря: “снег летучий”, “вьюга”, “дороги занесло”, “белеющие равнины”... Однако, как известно, черновой вариант стихотворения приблизительно датируется летом – осенью 1829 года, а окончательный текст – 7 сентября 1830 года, то есть началом знаменитой болдинской осени. Начинается самое спокойное, торжественное и любимое поэтом время года, “унылая пора, очей очарованье”. Откуда же тогда взялись в «Бесах» зима и сумасшедший ритм метели? С временными ориентирами в «Бесах» вообще плохо. Сравните:
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Позвольте, но какие в ноябре листья? Не у Пушкина ли сказано:
Октябрь уж наступил. Уж роща отряхает
Последние листы...
Здесь “последние листы”, как им и положено, опадают с нагих уже ветвей в начале октября. А “ноябрьские” листья есть анахронизм. Ритмически они вполне могли быть заменены “листьями в октябре”. Но, очевидно, поэту понадобилось сблизить два времени года: осень и зиму, листья и снег. Отсюда появился ноябрь как действительно переходный от осени к зиме месяц.
Совершенно очевидно, что пейзаж не был продиктован непосредственными наблюдениями. Речь идёт о какой-то другой, умозрительной, внутренней буре.
Пушкин приехал в Болдино улаживать имущественные дела перед женитьбой и надолго застрял из-за холерных карантинов. Предсвадебная ситуация, особенно для человека тридцати лет, – это ситуация, можно сказать, пограничная. Жизнь должна круто измениться. Время подвести итоги, оглянуться на прошлое и заглянуть в будущее. Сразу же вслед за «Бесами» будет написана «Элегия»:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино – печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Как видим, в грядущем ожидаются новые, нерадостные заботы. В двух других стихотворениях, законченных в один день с «Бесами», – «Аквилон» и «Делибаш» тоже неспокойно. В первом – тема ветра, грозного Аквилона, гнущего тростник и ломающего деревья. В «Делибаше» – тоже не просто военная стычка. Перед удалой и смертоносной схваткой казака с делибашем тревога, хотя и звучащая там несколько иронически, всё же остаётся тревогой:
Эй, казак! не рвися к бою:
Делибаш на всём скаку
Срежет саблею кривою
С плеч удалую башку.
Самое экзотическое и непонятное слово “делибаш” как бы теряет свой конкретный смысл и в одной строфе со словом “башка” начинает звучать устрашающе, как персонификация губительной руки судьбы: делиБаш будто нарочно предназначен, чтобы снять с плеч БАШку. Ещё задолго до окончания стихотворения читатель уверен, что “удалому казаку” не поздоровится.
Грядущая женитьба, причём женитьба по любви, у Пушкина в Болдине парадоксальным образом связывается с образом метели, единственным внешним аналогом которой в эту осень могла быть лишь разгулявшаяся эпидемия холеры да, может быть, листопад. Вспомним в этой связи повесть «Метель», также написанную в болдинскую осень, но несколько позже, в октябре. В ней мы найдём мотивы сватовства и женитьбы, мотив глупой и роковой “шалости” Бурмина, обвенчавшегося зимою, в метель, с незнакомою девушкой, собиравшейся венчаться с другим. Но главное – лейтмотив Метели, олицетворяющей слепую и бешеную судьбу, играющую людскими жизнями, сводящую и разводящую людей по своему произволу. Вспомним, что «Бесы» были снабжены подзаголовком «Шалость», а в связи с самим названием вспомним поговорку “бес в ребро”, характеризующую ситуацию зрелого человека (самоощущение Пушкина в это время), надумавшего пофлиртовать или жениться на старости лет.
К артины бесовского наваждения в нашем стихотворении и в «Метели» разительно похожи. Марью Гавриловну накануне бегства с любимым “поминутно пробуждают ужасные мечтания”: “То казалось ей, что в самую минуту, когда она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец её останавливал, с Мучительной быстротою тащил её по снегу и бросал в Тёмное, бездонное подземелье... и она Летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца; то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного. Он, умирая, молил её пронзительным голосом поспешить с ним обвенчаться... Другие безобразные, бессмысленные видения неслись перед нею одно за другим”.
Сравним с этой картиной тёмную бездну ночи, ночного неба, “бесконечных, безобразных” бесов, несущихся в этом небе.
Перед самым бегством в решительный момент “на дворе была метель; ветер выл, ставни тряслись и стучали; всё казалось ей Угрозой и печальным предзнаменованием”. А вот что происходит в это время с женихом: “Едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая метель, что он Ничего не взвидел. В одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла Во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; Небо слилось с землёю. Владимир очутился в поле и Напрасно хотел снова попасть на дорогу”.
Как видим, здесь ситуация «Бесов» с точностью повторяется, часто даже в тех же словах. Очевидно, что в основание и «Бесов», и «Метели» легли сходные авторские представления. И стихотворение, и повесть являются отражением сложного сплава переживаний. Здесь и тревога за будущее, связанная с предстоящей женитьбой, и любовь, сплетённая со страхом погибнуть в эпидемии и не увидеть ни свадьбы, ни невесты. Этот комплекс тревожных чувств выразился в страшной и захватывающей пляске бесов, в картине зимней ночной бури, столь частой в стихах и прозе Пушкина. (Например, буран в «Капитанской дочке»; “Буря мглою небо кроет, // Вихри снежные крутя...”; “Вечор, ты помнишь, вьюга злилась...” и другие.)
Теперь, выяснив, что сказалось в стихотворении, рассмотрим его собственно поэтическую сторону, то есть то, как это сказано.
Стихотворение построено на множестве повторов разных уровней: композиционных, лексических, звуковых.
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Это четверостишие повторено трижды, оно звучит лейтмотивом стихотворения и делит его на три композиционных отрезка, каждый со своим семантическим (смысловым) рисунком. Первые две части имеют по три восьмистишия каждая, последняя часть гораздо короче и состоит всего из одного восьмистишия.
Уже сам по себе рефрен изнутри построен на повторах, что прекрасно передаёт круговое движение снежных вихрей: “мчатся тучи, вьются тучи”, “мутно небо, ночь мутна”. Первая и последняя из этих четырёх строчек каждая состоит из двух параллельных частей. “Мчатся тучи, вьются тучи...” Два глагола интенсивного движения, приложенных к одному повторенному слову – “тучи”, с самого начала стихотворения создают ощущение стремительного вращательного полёта. Благодаря этому четверостишию создаётся особый эффект. В нём дана предельно динамическая картина ночного неба: вращающиеся снежные вихри, подсвеченные скрытой от глаз луной. Если смотреть с земли на такую снежную карусель, то у зрителя обязательно закружится голова. Эти строчки не просто дают яркую картину, они призваны сбить, закружить читателя, заставить его потерять ориентир. Этой же цели служит повтор “Мутно небо, ночь мутна”. Мгла мутна. Не видно ни зги. Вокруг глазу совершенно не на чем остановиться. Глаз заблудился, потерялся. Автор заботится о том, чтобы поддержать это ощущение на протяжении всего стихотворения: “Вьюга мне слипает очи, // Все дороги занесло; // Хоть убей, следа не видно; // Сбились мы...” Трижды повторенный рефрен постоянно “напоминает” читателю это состояние, не даёт прийти в себя. Постоянно повторяются образы кружения, мутного освещения, мглы, сбивающие с толку:
Мчатся тучи, Вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает Снег летучий;
Мутно небо, ночь Мутна.
...............................
Вьюга мне Слипает очи...
...............................
Хоть убей, Следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да Кружит по сторонам.
................................
Сил нам нет Кружиться доле...
................................
Закружились бесы разны...
Второе четверостишие возвращает взгляд на землю при помощи чисто фольклорной реплики: “Еду, еду в чистом поле...” Во всей первой части, состоящей из трёх восьмистиший, события разворачиваются на земле, постоянно указываются земные вещи:
Все дороги занесло...
...............................
В поле бес нас водит, видно...
...............................
Вот – теперь в овраг толкает
Одичалого коня...
Cо второго восьмистишия появляется Бес. В появлении своём он проходит как бы несколько ступеней, становясь всё более и более объективно осязаемым. Сначала он только предположение ямщика: “В поле бес нас водит, видно...” Затем ямщик придаёт воображаемому бесу, выступающему пока в единственном числе, всё более и более осязаемые черты, очевидно, фольклорного происхождения, с характерными фольклорными повторами:
Посмотри: вон, вон Играет,
Дует, плюет на меня;
Вот – теперь в овраг толкает
Одичалого коня;
Там Верстою небывалой
Он торчал передо мной;
Там сверкнул он Искрой малой
И пропал во тьме пустой.
Пока беса видит только ямщик, и “образованный” читатель этому не слишком верит, склонный объяснять всё явлениями природы да простонародной фантазией. “Бес водит”, “бес попутал” – всё это образы народных поверий. Чёрт, сталкивающий коня в овраг, всячески насмехающийся над ним (дует, плюет на меня). А вот и настоящий мираж: бес, сбивающий путников с дороги, прикидывается тем, что указывает дорогу, – “верстою небывалой”, а следом за этим исчезающей искрой тонет во мгле. Присутствие нечистой силы нарастает. Следом за суеверным ямщиком почуяли неладное кони:
Кони стали... “Что там в поле?” –
“Кто их знает? пень иль волк?”
Вьюга злится, вьюга плачет;
Кони чуткие храпят;
Вон уж он далече скачет;
Лишь глаза во мгле горят...
В этом неопределённом “он далече скачет”, когда неясно, кто это – он, бес или волк? – слышится зловещее обещание. Кони недаром названы “чуткими”. Здесь они – полноправные персонажи этой бесовской игры; они, как барометр, первыми реагируют на ситуацию: “коням, барин, тяжело...”, “кони стали”, “кони чуткие храпят”, “кони снова понеслися”. Кони – это символ целенаправленного движения вперёд по дороге, и всё, что с ними происходит, имеет прямое отношение к судьбе седоков. Таким же вечным знаком дороги служит колокольчик под дугой. Здесь он вдобавок служит индикатором внутреннего состояния заблудившихся людей:
1. Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин...
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!2. Сил нам нет кружиться доле;
Колокольчик вдруг умолк...
3. Кони снова понеслися;
Колокольчик дин-дин-дин...
Вижу: духи собралися
Средь белеющих равнин.
Третье появление колокольчика совпадает с кульминацией стихотворения. Снова начинается движение, очевидно, прямо в том направлении, где “глаза во тьме горят”. Не случайно эти три четверостишия параллельны. Не случайно также, что второе и третье используют рифмы, уже употреблённые в первом четверостишии.
Автор постоянно акцентирует внимание на дороге, на конях, на колокольчике, подчёркивает, что путники сбились с дороги, заблудились, им страшно. Остановка коней во втором четверостишии есть необходимая задержка действия перед кульминационным моментом. В тот момент, когда “кони снова понеслися”, рубеж оказывается перейдён, граница нарушена, и с этого момента события развиваются необратимым потоком. Бесы приобретают полную объективность и зримость, теперь их видит уже не ямщик и не кони, а сам седок, обозначенный лирическим “я”. Вместо единственного числа бесы приобретают множественное (“вижу: духи собралися”). С этого момента земля в стихотворении совсем исчезает и начинается вакханалия, шабаш:
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
............................
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
Образ бесов вводится здесь целым комплексом средств, обрушивается, как настоящий обвал. Мало того, что сами слова “БесКонечны, БезОбразны” дают представление об огромной, неисчислимой массе, слово Бес оказывается дважды дублировано в звучании этих слов. Последняя строфа вновь возвращает читателя к началу стихотворения, заставляя по-другому взглянуть на ту же картину. Тучи параллельны бесам, напрямую связаны с ними. Мчащиеся тучи оказываются мчащимися бесами. Невозможно понять, кто есть кто. В результате объективное звучание и тех, и других резко ослабевает и в то же время усиливает второй, метафизический смысл образа. И буря, и бесы знаменуют переживания поэта в переломный момент своей судьбы. Среди этой круговерти поэт обмолвился ещё одним фольклорным образом, каламбурно обыгрывающим его предсвадебные заботы: “Домового ли хоронят, // Ведьму ль замуж отдают?” В этих двух строчках тема женитьбы в переосмысленном виде прорвалась в текст. В образе бесовского праздника можно увидеть причудливо переплетённые отголоски мыслей о предстоящей свадьбе, о холерных смертях, о холере, угрожающей невесте. Высказывания на этот счёт мы в изобилии находим в письмах болдинского периода к Н. Н. Гончаровой. Для “бесов” что похороны, что свадьба – в равной мере служат поводом для “жалобной песни”.