“Поэт – издалека заводит речь,. Поэта – далеко заводит речь”

Труд окончен, и песня допета,

И душа целый день налегке,

И поэт отзовётся поэту

На подвластном лишь им языке...

1

Мастер о литературном труде другого Мастера, как правило, высказывается предельно заинтересованно и точно. Великий писатель, за редчайшим исключением, по определению должен быть и гениальным читателем. Ему ведомы тайны ремесла поэта, прозаика, драматурга, он отзывается на те еле уловимые вибрации, которые обычный читательский слух подчас не способен уловить.

Поэтому на своих уроках из года в год я знакомлю ребят с теми сокровищами писательской (читательской) мысли, которые мне давно или недавно самому довелось открыть. «Мой Пушкин» и «Пушкин и Пугачёв» Марины Цветаевой; речь Ф. М. Достоевского «Пушкин»; статьи о Пушкине Анны Ахматовой; «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» и «Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу» Аполлона Григорьева; «Лекции Владимира Набокова по русской литературе» о творчестве Чехова, Достоевского, Гоголя, Горького, Толстого и Тургенева; высказывания Александра Сергеевича Пушкина о комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума», о творчестве других авторов; критический этюд И. А. Гончарова «Мильон терзаний» и его же «Отзыв о драме “Гроза” Островского»; «Лермонтов – гений сверхчеловечества» Д. Мережковского; статьи Ивана Алексеевича Бунина «О Чехове», «Освобождение Толстого», «Третий Толстой», «Инония и Китеж»; статьи Александра Твардовского «О Бунине», «Пушкин», «О Блоке»; «О стихотворениях Ф. Тютчева» Афанасия Фета; «Памяти Леонида Андреева» Александра Блока; статьи о Пушкине, Тютчеве, Фете, Блоке, Баратынском Валерия Брюсова – вот далеко не полный список опытов медленного и вдумчивого прочтения литературных произведений, оставленных нам нашими писателями-классиками.

Разумеется, в рамках одной статьи невозможно даже вскользь коснуться каждого из перечисленных произведений. Моя задача куда скромнее: показать, как “работает” на наших уроках гениальная статья Марины Ивановны Цветаевой «Мой Пушкин». Употребляя слово “наших”, я имею в виду не известную фигуру отстранения от своей персоны, а то, что уроки литературы являются плодом коллективного творчества учителя и учеников, уроками со-творчества.

2

Начатая в конце 1936 года в эмиграции и опубликованная в Париже в 1937 году («Современные записки», № 64), эта небольшая (около 40 страниц) статья впервые звучит на уроках литературы ещё в пятом классе и сопровождает нас вплоть до выпускного, одиннадцатого.

Впрочем, о жанровой специфике этого произведения надо сказать особо. Сама Марина Ивановна Цветаева называла его прозой. “...Засела за переписку своей прозы – Мой Пушкин, – писала Цветаева 2 января 1937 года. – Мой Пушкин – это Пушкин моего детства: тайных чтений головой в шкафу, гимназических хрестоматий моего брата, которой я сразу завладела, и т. д. Получается очень ЖИВАЯ вещь...”

Скажу больше. «Мой Пушкин» Марины Цветаевой – это едва ли не самая личностная, интимная, исповедальная проза (или статья?) о Пушкине, о роли его судьбы, его личности, его творчества в становлении другого поэта, другой личности, другой судьбы. А одна из фраз статьи, как мне кажется, является ключевой в понимании того, насколько исключительно важно для Цветаевой было всё, что связано с жизнью, творчеством, с личностью Александра Сергеевича Пушкина: “...не было бы пушкинской Татьяны – не было бы меня”.

И вообще, это прозаическое произведение Марины Ивановны Цветаевой богато афористически точными, лаконичными фразами, одна из которых является не только квинтэссенцией статьи, но и жизненным кредо поэта: “Да, что знаешь в детстве – знаешь всю жизнь, но и: чего не знаешь в детстве – не знаешь на всю жизнь”.

Это как у Мандельштама в одном из первых стихотворений:

Только детские книги читать,

Только детские думы лелеять...

По сути, вся остальная – после детства – жизнь (по Цветаевой) лишь обретение возможности называть словами то, что знает уже ребёнок. “Это я сейчас говорю, но ЗНАЛА уже тогда, тогда знала, а сейчас научилась говорить”, – пишет поэт о том, как в возрасте шести лет впервые познакомилась с Чудом – романом в стихах «Евгений Онегин».

Вмешательство взрослых в детский читательский опыт посредством всевозможных вопросов приводит, по мнению Цветаевой, вовсе не к прояснению смысла стихотворения, “ибо в стихах, как в чувствах, только вопрос порождает непонятность, выводя явление из его состояния данности. Когда мать не спрашивала – я отлично понимала, то есть и понимать не думала, а просто – видела. Но, к счастью, мать не всегда спрашивала, и некоторые стихи оставались понятными”.

Едва ли не самой яркой иллюстрацией к этому утверждению Цветаевой является тот эпизод статьи, где рассказывается о том, как “семилетний варвар (как она называет себя. – С. Ш.) понял умнейшего мужа России” куда более правильно, чем “в четырежды его старшие воспитанники Пражского университета”. Речь идёт о стихотворении А. С. Пушкина «Делибаш», в частности, о том, каково лексическое значение иноязычного слова делибаш. Кто или что это – черкесское знамя или же сам черкес? Кто или что из них “вьётся”?

Согласитесь, есть о чём задуматься, идя на урок, на котором мы собираемся обучать наших учеников всевозможным формальным приёмам разбора лирических произведений наших поэтов. Да, конечно, Цветаева-читатель, тем более читатель–ребёнок–будущий поэт, – случай особый, и всё же, всё же, всё же...

3

Оставляя за скобками произведения А. С. Пушкина, изучаемые в начальной школе (хотя и здесь есть предмет для серьёзного разговора), обратимся к стихотворениям «Бесы» и «Няне», которые традиционно входят в программу 5-го класса. Как пройти мимо тех фрагментов статьи «Мой Пушкин», в которых говорится именно об этих пушкинских шедеврах! Вот как у Цветаевой о «Бесах»: “Но самое любимое из страшных, самое по-родному страшное и по-страшному родное были – «Бесы». «Мчатся тучи, вьются тучи – Невидимкою луна...»

Всё страшно – с самого начала: луны не видно, а она есть, луна – невидимка, луна в шапке-невидимке, чтобы всё видеть и чтобы её не видели. Странное стихотворение (состояние), где сразу можно быть (нельзя не быть) всем: луной, ездоком, шарахающимся конём и – о, сладкое обмирание – ИМИ (бесами. – С. Ш.)!” И далее: “Страх и жалость (ещё гнев, ещё тоска, ещё защита) были главные страсти моего детства, и там, где им пищи не было, – меня не было”.

Снова потрясающий афоризм, ёмкое цветаевское высказывание!

Да и “самое по-родному страшное и по-страшному родное” – из того же ряда!

Разговор о пушкинском стихотворении не со снобистски-стиховедческой отстранённой позиции, а со-страдание, со-чувствие, со-бытие с персонажами «Бесов», с их гениальным автором – как этого не хватает на уроках литературы, особенно в младших классах!

Как внимательно обычно слушают пятиклассники, ребята, сравнительно недавно начавшие читать Пушкина, этот фрагмент статьи: “«Сквозь волнистые туманы пробирается луна...» – опять пробирается, как кошка, как воровка, как огромная волчица в стадо спящих баранов (бараны... туманы...). «На печальные поляны льёт печальный свет она...» О, Господи, как печально, как дважды печально, как безысходно, безнадёжно печально, как навсегда припечатано – печалью, точно Пушкин этим повторением печаль луною как печатью к поляне припечатал”.

И стихотворение «Няне» в читательской памяти Цветаевой – оттуда, “родом из детства”: “Подруга дней моих суровых – Голубка дряхлая моя!.. ГОЛУБКА я слово знала, так отец всегда называл мою мать – («А не думаешь ли, голубка? – А не полагаешь ли, голубка? – А Бог с ними, голубка!») – кроме как голубка не называл никак”. А чуть ниже Марина Цветаева делится ещё более сокровенным из своей детской (взрослой) памяти: “Но любимое во всём стихотворении место было – «Горюешь будто на часах», причём «на часах», конечно, не вызывало во мне образа часового, которого я никогда не видела, а именно часов, которые всегда видела, везде видела... Соответствующих часовых видений множество. Сидит няня и горюет, а над ней – часы. Либо горюет и вяжет и всё время смотрит на часы. Либо – так горюет, что даже часы остановились”.

И завершающим аккордом этого фрагмента статьи звучат слова: “Из знаемого же с детства: Пушкин из всех женщин на свете больше всего любил свою няню, которая была НЕ женщина. Из «К няне» Пушкина я на всю жизнь узнала, что старую женщину – потому-то и родная – можно любить больше, чем молодую, – потому что молодая и даже потому что – любимая. Такой нежности слов у Пушкина не нашлось ни к одной”.

А если уж обогащать словарный запас ребят, выяснять лексическое значение слов, то слово нежность должно быть повёрнуто различными гранями на уроке, на котором звучат бессмертные строки поэта, обращённые к его нянюшке – Арине Родионовне Яковлевой.

4

В седьмом классе при изучении «Полтавы» у нас будет повод обратиться к цветаевской статье, но настоящее пиршество для учителя и ученика начнётся в восьмом и девятом классах, когда на уроках словесности к нам придут Пугачёв и Онегин.

С «Капитанской дочкой» у Марины Цветаевой вообще особые отношения. Недаром же ей посвящена не менее гениальная, чем «Мой Пушкин», статья «Пушкин и Пугачёв». Но это предмет для отдельного разговора. И сама Цветаева об этой своей статье в прозе «Мой Пушкин» пишет: “Но о себе и Вожатом, о Пушкине и Пугачёве скажу отдельно, потому что Вожатый заведёт нас далёко, может быть, ещё дальше, чем подпоручика Гринёва, в самые дебри добра и зла...”

Однако и в статье «Мой Пушкин» о Пугачёве и Гринёве сказано образно, точно и лаконично: “Сказав волк, я назвала Вожатого. Назвав Вожатого – я назвала Пугачёва: волка, на этот раз ягнёнка пощадившего, волка, в тёмный лес ягнёнка поволокшего – любить”.

В этом же фрагменте своей прозы Марина Ивановна признаётся: “...Вожатого я любила больше всех родных и незнакомых, больше всех любимых собак, больше всех закаченных в подвал мячей и потерянных перочинных ножиков, больше всего моего тайного красного шкафа, где он был – главная тайна... И если я полным голосом могла сказать, что в тайном шкафу жил – Пушкин, то сейчас только шёпотом могу сказать: в тайном шкафу жил... Вожатый”.

Вот это слово – Вожатый, произнесённое Цветаевой именно в статье «Мой Пушкин» “в полный голос” вслед за автором «Капитанской дочки», станет на наших уроках главным именем назывным (или почти собственным?), которым мы будем нарекать его, Пугачёва, – возможно, самого обаятельного злодея из всех, с которыми нам довелось познакомиться на уроках литературы.

5

Девятый класс... Стихотворения Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», «К морю», поэма «Цыганы», урок, посвящённый последним месяцам жизни Пушкина. Об этом едва ли не половина цветаевской статьи! Но –

Теперь мы в сад перелетим,

Где встретилась Татьяна с ним.

Именно этот фрагмент самый мой любимый в статье «Мой Пушкин». Благодаря ему во многом сформировалось моё собственное представление о “моей Цветаевой”, да и о “моём Пушкине Цветаевой”: “Скамейка. На скамейке – Татьяна. Потом приходит Онегин, но не садится, а она встаёт. Оба стоят. И говорит только он, всё время, долго, а она не говорит ни слова. И тут я понимаю, что рыжий кот, Августа Ивановна, куклы не любовь, что это – любовь: когда скамейка, на скамейке – она, потом приходит он и всё время говорит, а она не говорит ни слова”.

Своеобразной кульминацией урока, посвящённого четвёртой главе романа «Евгений Онегин», в которой Татьяна выслушивает ответ Онегина на её письмо, может стать ещё одна выдержка из цветаевской статьи: “Скамейка, на которой они не сидели, оказалась предопределяющей. Я ни тогда, ни потом, никогда не любила, когда целовались, всегда – когда расставались. Никогда – когда садились, всегда – расходились. Моя первая любовная сцена была нелюбовная: он не любил (это я поняла), потому и не сел, любила она, потому и встала, они ни минуты не были вместе, ничего вместе не делали, делали совершенно обратное: он говорил, она молчала, он не любил, она любила, он ушёл, она осталась, так что если поднять занавес – она одна стоит, а может быть, опять сидит, потому что стояла она только потому, что он стоял, а потом рухнула и так будет сидеть вечно. Татьяна на той скамейке сидит вечно”.

Да и кульминация всего романа – восьмая глава, сцена последнего свидания-объяснения Онегина и Татьяны, по-моему, немыслима без пронзительнейшего цветаевского: “У кого из народов – такая любовная героиня: смелая и достойная, влюблённая – и непреклонная, ясновидящая – и любящая.

Ведь в отповеди Татьяны – ни тени мстительности. Потому и получается полнота возмездия, потому-то Онегин и стоит «как громом поражённый».

Все козыри были у неё в руках, чтобы отмстить и свести его с ума, все козыри – чтобы унизить, втоптать в землю той скамьи, сравнять с паркетом той залы, она всё это уничтожила одной только обмолвкой: «Я вас люблю – к чему лукавить?»

К чему лукавить? Да к тому, чтобы торжествовать! А торжествовать – к чему? А вот на это, действительно, нет ответа для Татьяны – внятного, и опять она стоит, в зачарованном кругу залы, как тогда – в зачарованном кругу сада, – в зачарованном кругу своего любовного одиночества, тогда – непонадобившаяся, сейчас – вожделенная, и тогда и ныне – любящая и любимой быть не могущая...

Все козыри были у неё на руках, но она – не играла”.

Разумеется, этот эпизод цветаевской статьи, с одной стороны, нам не может не понадобиться, когда мы будем в одиннадцатом классе говорить о любовной лирике этой замечательной поэтессы “серебряного века”. Фраза “любовное одиночество” станет ключевой на наших уроках. Ну а своеобразный мостик от Татьяны Лариной к заглавной героине романа Л. Н. Толстого «Анна Каренина» снова поможет перекинуть нам именно статья «Мой Пушкин»: “Да, да, девушки, признавайтесь – первые, и потом слушайте отповеди, и потом выходите замуж за почётных раненых, и потом слушайте признания и не снисходите до них – и вы будете в тысячу раз счастливее нашей другой героини, той, у которой от исполнения всех желаний другого не осталось, как лечь на рельсы.

Между полнотой желания и исполнением желаний, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь – и дородясь”.

И если уж речь у нас зашла о мостиках между разными писателями, между произведениями, изучающимися в разных классах, только от этого фрагмента статьи Цветаевой мы выстроим “мостик” и к статье Достоевского «Пушкин», в частности, к тому фрагменту этой уникальной речи, произнесённой на открытии в Москве памятника Пушкину за полгода до смерти великого писателя, автора «Преступления и наказания», где Достоевский говорит об ответе Татьяны Онегину и называет этот эпизод романа А. С. Пушкина “апофеозой” Татьяны, ибо “какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии?” Вспомним мы последний из процитированных эпизодов статьи Цветаевой и тогда, когда будем в одиннадцатом классе беседовать о стихотворении А. А. Ахматовой «Я не любви твоей прошу...».

6

Об уникальности детского читательского опыта, феномене детского восприятия мира, разумеется, писала не только Цветаева. Об этом же (правда, с другими примерами, иными словами) писали и Д. С. Мережковский в статье «Лермонтов – гений сверхчеловечества», и А. И. Герцен в книге «Былое и думы». Вот как об этом – у редактора «Колокола»: “...«Ребячество» с двумя-тремя годами юности – самая полная, самая изящная, самая наша часть жизни, да и чуть ли не самая важная, она незаметно определяет всё будущее”.

Если мы хотим понимать наших учеников и быть понятыми ими, мы обязаны доверять детскому взгляду на литературные произведения. А своеобразными мостиками между нами и ребятами, между нами (учителями и учениками) и литературными произведениями могут и должны быть такие произведения, как «Мой Пушкин» Марины Цветаевой.

Разумеется, мне и в голову никогда не приходило отказываться от статей В. Г. Белинского, Д. И. Писарева, Н. А. Добролюбова, других наших великих критиков. Но у их знаменитых статей своё место на наших уроках, место чрезвычайно важное, ничем другим не заменимое, но не единственное и не исключительное.