Преобразился мир при громах новой славы

На страницах этого номера не раз упоминались слова Радищева из его оды «Осмнадцатое столетие». Что поделаешь, строка про Столетье безумно и мудро Стала словесной эмблемой XVIII века… Между тем, если обратить внимание на то, что ушедший из жизни в 1802 году Радищев написал свою оду, можно сказать, в первые месяцы столетия нового, придётся признать: определение это не содержит в себе ничего особенно проницательного. Он всего лишь высказал свой взгляд на недалёкое прошлое. Но если смотреть с точки зрения общеисторического развития, то и в России, и на всей нашей планете что ни столетие — то Безумно и мудро. Шестнадцатое — с его Иваном Грозным, опричниной и при этом с Лютером, Магелланом, Монтенем… Семнадцатое: эпоха барокко, с нашим Смутным временем и европейской Тридцатилетней войной — и Декартом, Паскалем, Аввакумом… А девятнадцатый век не безумен ли и мудр одновременно?! А только что ушедший в толщу вечности век двадцатый?!

Так что попробуем оторваться от формы мышления сентенциями и афоризмами и попытаемся понять: что же, кроме вполне обычных Безумств И мудрости, интеллектуальных взлётов и социальных тупиков принесло миру “осмнадцатое столетие”, и в частности — русская литература этого века.

Чтo — и как быть с этим наследием современному словеснику, уже прошедшему со своими подопечными Ломоносова и Державина, Фонвизина и Радищева, Карамзина, а может, даже рассказавшему на уроке о реальной судьбе легендарного Ивана Баркова, переводя живое подростковое любопытство к известным сферам человеческого существования в естественный историко-культурный круг…

Как видно из материалов этого специального выпуска, их авторы настроены вполне оптимистично по отношению к русской литературе XVIII века и предлагают своим коллегам интересные, эффективные подходы к её изучению в школе. Более того (поделимся приятным фактом) при подготовке номера у нас собралось столько интересных материалов по его теме, что в течение наступающего учебного года мы продолжим публикации учебно-методических материалов по XVIII веку, и не только русскому. Ведь мы вынужденно совсем не касались литературы зарубежной, а здесь и Жан-Жак Руссо, без которого не понять развитие не только русского сентиментализма, но и художественную концепцию творчества Льва Толстого. А рядом другой его литературный учитель — англичанин Лоренс Стерн, который, впрочем, оказал серьёзнейшее воздействие на развитие условных форм повествования во всей мировой литературе не только XIX, но и ХХ века.

Мудрец Вольтер и сакраментальные Вольтерьянцы, чьи тени проносятся по страницам русской литературы XIX века, энциклопедист Дидро, ставший в России Дидеротом и многим нам помогший в раскрепощении мысли… Представляется, коллега-словесник будет прав, если, в своей повседневной практике обращаясь к тому или иному классическому, программному произведению, скажет хотя бы несколько слов о том, как литературное наследие XVIII столетия отозвалось в его идеях и образах.

Замечательный знаток литературы Нашего, XVIII Столетия и частый автор нашей газеты Евгений Николаевич Лебедев (1941–1997) в своё время написал блестящую статью «Лесков и XVIII век» («В мире Лескова: Сборник статей». М., 1983), где во вступлении дал ёмкий очерк литературных отражений восемнадцатого века в литературе века девятнадцатого.

См., например, его статьи «“Требовал уважения к стихотворству”» (1993. № 15–16), «“Я любил чистосердечье…”» (1993. № 19–20), «“Вступление впереди книги”» (1994. № 17), «Ирония и слёзы чувствительной поэзии» (1994. № 40).

“Человеческие типы, которые появились в литературе XVIII в. и были совершенно неизвестны в литературе допетровской Руси, продолжали жить своей сложной жизнью в XIX в., — отмечал он. — Они знаменовали собою новую ступень в развитии «нашего национального характера». Во второй половине XIX в. невозможно было удовлетворительно решить проблему народности в литературе, не обращаясь к тому моменту русской истории, когда национальное самосознание претерпело самый мощный со времени принятия христианства сдвиг, когда глубинные черты, определяющие «нравственную физиономию» народа, его «сгиб ума», до сих пор скрытые от глаз, оказались в результате переворота на поверхности”.

Говоря об исторической дистанции, которая установилась к 1840-м годам между XVIII и XIX веками, Лебедев указывает на существование в те времена “неискушённого читателя”, для которого литература XVIII столетия “обладала всею прелестью эстетической новизны и вполне была в состоянии удовлетворить их запросы”.

Среди таких читателей-персонажей он называет не кого иного, как Хлестакова. На просьбу Марьи Антоновны написать “стишки” в альбом Хлестаков “взрывается ломоносовскими начальными строками из «Оды, выбранной из Иова»”:

О ты, что в горести напрасно

На Бога ропщешь, человек!..

Как помним, “дальше этого у него дело не идёт”, но “важно, что своим беспутным сознанием («без царя в голове») он пытается уловить специфику ситуации (надо показать, что ты не чужд возвышенного) и улавливает, и находит приличествующие случаю речи. В сцене с Анной Андреевной он уже прибегает к авторитету Карамзина, чтобы убедить её в серьёзности своего чувства к ней…”

Приводя эти и другие подобные примеры из «Ревизора», Е. Н. Лебедев обращает наше внимание на замечательную, порой парадоксальную подробность многих персонажей русской литературы XIX века: их “внутренний мир вполне «обслуживался» литературой XVIII в.”, и это наследие рассматривалось автором как “неотъемлемая черта духовного «обихода» своего героя”, “век минувший” стал “одним из литературных источников для писателей «века нынешнего»”.

Тургенев (в редакционном портфеле, отметим, есть статья о нём на интересующую нас тему), Аксаков, Островский, Достоевский, Лесков… Пожалуй, нет в русской литературе XIX века крупных писателей, у которых бы художественно не прозвучала тема века XVIII. В «Истории одного города» Салтыков-Щедрин строит свою замысловатую историософскую концепцию общественного развития, взаимооотношений народа и власти, прежде всего используя (и, разумеется, художественно преображая) реальные события и факты именно XVIII века.

Волею ли судьбы или по какому-то парнасскому промыслу последнее крупное произведение Пушкина — роман «Капитанская дочка» — сюжетно связано также с XVIII веком. Как видно, “старик Державин”, классик XVIII века, благословивший Пушкина на литературную стезю, тенью сопровождал его все годы. Державин, который, заметим для полноты знания, участвовал в подавлении пугачёвского бунта…

Есть у Пушкина и произведение, которое, пожалуй, можно назвать ключевым для понимания его отношения к XVIII веку, стихотворение «К вельможе» (1830). Оно обращено к известному дипломату, коллекционеру и меценату князю Николаю Борисовичу Юсупову (1750–1831) и, по сути, представляет собой, воспользуюсь позднейшей характеристикой Белинского, “в высшей степени художественное постижение и изображение целой эпохи в лице одного из замечательнейших её представителей”. Но многие современники не поняли поэта и даже усматривали в стихотворении низкопоклонство перед сановником. Пушкин даже стал писать известное ныне замечательное «Опровержение на критики»… Прочитать его в любом случае будет полезно, а мы сегодня оскажем о том, что это стихотворение даёт прекрасную возможность, при чтении его строчка за строчкой, увидеть главные события того удивительного времени, о котором идём речь в этом номере, в их образном — пушкинском! — истолковании.

Ты, не участвуя в волнениях мирских,

Порой насмешливо в окно глядишь на них

И видишь оборот во всём кругообразный…

Пушкин здесь также даёт нам ещё одну подсказку: изучать время и мир интереснее и глубже всего можно, обращаясь к характерам и конфликтам. Собственно, этому принципу и следовали русские писатели XIX века, повествуя об эпохе, порождённой энергией и волей Петра. Даже Грибоедов с его сатирическими Внесценическими Старичками “времён Очаковских и покоренья Крыма” к самому-то времени относится с почтением и глубоким пониманием его. Крупность человеческих характеров, стремление к действию, к деянию и осуществление его, возможность удержаться на исторической стремнине, не позволить ей утащить личность в бездну забвения — вот главные точки внимания русской литературы XIX века к веку Петра и Екатерины.

Своё нашла в русской литературе XVIII века и литература века ХХ, тоже века великих авантюристов, страшных войн, походов, броуновского движения человечества.

На фоне суконного советского новояза вдруг открылось, что поэтический, литературный язык столетия Ломоносова, Фонвизина и Державина обладает удивительной выразительностью, яркостью, точностью. Даже внешне архаичные его формы вдруг приобрели особую красоту, благородство великого времени… И многие поэты по-разному, от неоклассических до постмодернистских вариаций, стали вводить в русскую лирику ХХ века художественный опыт своих поэтических пращуров.

Литература XVIII века, конечно, жива. Перейдя в поле вечных ценностей, она достойно откроется каждому, кто захочет возвыситься над мирской суетой и банальностью.