Язык действующих лиц как средство их индивидуализации (о пьесе «Дядя Ваня» А. П. Чехова)

Фраза эта в учебных пособиях повторяется так часто, что она уже стала шаблонной. И тем не менее, она справедлива в особенности для драматических произведений. Именно там язык действующих лиц приобретает особое значение.

Как может драматург выразить свое отношение к своим персонажам? В произведениях эпических и тем более лирических может быть слышен авторский голос. В драме же авторское начало прямо не выявлено, но оно может быть передано через их язык. Вспомните, как в "Горе от ума" разительно отличается речевая манера Чацкого, великолепно владеющего всеми оттенками русского языка, от Молчалина или Скалозуба. Так происходит и у Чехова.

Дядя Ваня называет Серебрякова бездарностью. Можно ли доверять этой характеристике? Научных трудов профессора мы не знаем. Известно лишь, что он пишет об искусстве. Казалось бы, и язык его должен соответствовать его профессии. Однако если он пишет так же, как говорит, то тогда нужно будет согласиться с жесткими словами дяди Вани: "переливает из пустого в порожнее". И действительно, речевая манера профессора Серебрякова отличается книжностью; от нее веет какой-то сухостью, даже мертвенностью, это стиль казенных бумаг: "...Нахожу своевременным регулировать свои имущественные отношения постольку, поскольку они касаются моей семьи".

Сравните с этим свободный, поэтический язык, свойственный Астрову, Войницкому, Соне, Елене Андреевне. Порой их речи напоминают даже своеобразные стихотворения в прозе. Вот, например, как, обращаясь к Елене Андреевне, говорит о своих чувствах дядя Ваня: "Сейчас пройдет дождь, и все в природе освежится и легко вздохнет. Одного только меня не освежит гроза. Днем и ночью, точно домовой, душит меня мысль, что жизнь моя потеряна безвозвратно. Прошлого нет, оно израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей нелепости. Вот вам моя жизнь, и моя любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать? Чувство мое гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму, и сам я гибну".

И монологи Астрова отличаются лирическим характером. Он обладает несомненным даром поэтического слова.

Наконец, нельзя не упомянуть о заключительном монологе Сони. Эмоциональная и поэтическая лексика, синтаксическая соразмерность, внутренний ритм, возвышенный и торжественный пафос делают этот монолог великолепным образцом лирической прозы: "Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую..."

Не случайно Рахманинов на текст этого прозаического монолога написал романс (случай исключительный!).

Подтекст в драматургии также помогает понять авторский замысел. Заметим, что только у героев, близких автору, речь отличается многозначностью и ассоциативностью. Например, в речи Серебрякова никакого подтекста нет. А вот противоположный пример. Четвертое действие пьесы. Все уже свершилось, Серебряков с супругой уехали, готовится уехать и Астров; он озабочен тем, что одна из его лошадей захромала.

"Астров. Придется в Рождественном заехать к кузнецу. Не миновать. (Подходит к карте Африки и смотрит на нее.) А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища - страшное дело!"

Логического смысла эта реплика совершенно не имеет (точно так же, как не имеет смысла карта Африки, неведомо зачем повешенная на стене комнаты). Слова доктора совершенно не связаны ни с сюжетом, ни с мучительными переживаниями персонажей. Астров стремится скрыть свои подлинные мысли и чувства; его слова связаны не с бытовой, конкретной темой (только что он упоминал о захромавшей лошади), а с далекой, ничего не имеющей общего со всем строем его мыслей Африкой. И показательно, что дядя Ваня, казалось бы, даже поддерживает разговор о жаре на далеком континенте. Отвечая на реплику Астрова, он говорит: "Да, вероятно". Разумеется, говорит он это чисто машинально, также, подобно Астрову, думая в этот момент вовсе не об Африке, а о чем-то своем...

М. Горький писал Чехову: "В последнем акте "Вани", когда доктор, после долгой паузы, говорит о жаре в Африке, - я задрожал от восхищения перед вашим талантом и от страха за людей, за нашу бесцветную нищенскую жизнь".