Комедия без героя

Кажется, что читать грибоедовскую пьесу легко. Она невелика по объёму, её язык “наполовину вошёл в пословицы”, а герои наделены, в соответствии с традициями классицизма, “говорящими” фамилиями. Основные конфликты (Чацкий–Софья и Чацкий–фамусовское общество) легко просматриваются; словоохотливые герои постоянно дают друг другу самые нелестные характеристики... В общем, не комедия, а мечта словесника.

Однако не всё так просто. Ни для кого не секрет, что в «Горе от ума» масса несоответствий, несуразностей: структурных – невероятно растянутое третье действие, которое по логике, да и по канонам классицизма следовало бы разбить надвое; текстовых – к ним относится, например, фраза Софьи: “Мы в трауре, так балу дать нельзя”, далее никак в комедии не подтверждённая – ведь мать главной героини, судя по воспоминаниям её отца о няне-француженке, умерла вскоре после рождения дочери, а о других недавно почивших родственниках в пьесе ничего не сказано, и главное, последующее собрание гостей в доме Фамусовых иначе как балом не назовёшь. К фактографическим, “жизненным” ошибкам автора можно отнести ту невероятную для начала XIX века свободу, которой пользуется героиня: незамужняя барышня постоянно появляется перед нами без компаньонки или старшей родственницы (их роли здесь весьма условно исполняют горничная – подруга Лиза и возникающая на сцене с половины пьесы старуха Хлёстова). Невероятно и то, что приехавший “чуть свет” без ведома отца оказывается на барышниной половине. Всё это можно объяснить невниманием автора, который многократно перерабатывал текст «Горя от ума» и даже, по собственному его признанию, “портил своё создание”, повинуясь “ребяческому удовольствию слышать стихи свои в театре”.

Однако самое главное несоответствие всё же кроется в характере главного героя. Одним из первых его заметил ещё Александр Сергеевич Пушкин, высказавший своё остроумное замечание о предполагаемом автором соотношении в пьесе умников и дураков. У современных, юных и не очень, читателей “положительный” герой грибоедовской комедии также вызывает далеко не однозначные впечатления. Так что не исключено, что, разобрав систему конфликтов комедии и объяснив её идейное содержание, придётся вернуться к ещё одному, по душам, разговору о её героях.

Ах, Александр Андреич Чацкий...

Признаться честно, особой симпатии к главному герою «Горя от ума» я не испытывала никогда. Вот уж, кажется, человек энергичный, думающий: не следуя слепо сложившимся стереотипам, ищет своё место в жизни. Пробовал себя и на гражданской службе (отсюда известно, что он “славно пишет, переводит”), и на военном поприще (именно с тех пор знаком с “жениным мужем” Платоном Михайловичем Горичем), провёл, очевидно, какие-то реформы в собственных владениях (за что при первой же возможности получил нагоняй от Фамусова: “Именьем, брат, не управляй оплошно”), затем уехал за границу. И мысли вроде бы излагает правильные, прогрессивные – о пользе образования, об ужасах крепостничества... Да вот только зачем он это делает перед московскими старожилами, перед хрюмиными и загорецкими, цену которым отлично знает, – понятно не совсем. Да кроме того, не очень заботится Александр Андреевич и о том, чтобы быть услышанным. В патетическом задоре он иногда совсем забывает поинтересоваться, слушают его или нет: например, очнувшись после длиннейшей речи о французике из Бордо, герой с удивлением обнаруживает, что все вокруг давным-давно танцуют. А ведь именно в отношении к иноземцам, к заимствованным Россией “бусурманским обычаям” Чацкий мог бы найти точку соприкосновения с московскими стариками, в которых живы ещё идеалы допетровской Руси: вспомним, как жалуется на необходимость “таскаться” по балам старуха Хлёстова, как ругает французские лавки Кузнецкого моста в первом действии Фамусов. Будь Чацкий менее язвителен и колок, за свой патриотизм он вполне мог бы заслужить, пусть негласное, одобрение московских обитателей. Однако вместо этого он несёт какую-то чушь о вошедших в моду фраках, а остальные в это время преспокойно играют в карты.

Нет, Александр Андреевич явно приехал в Москву не затем, чтобы найти собеседников, поделиться мыслями; он приехал обличать, учить жить умудрённых опытом – хорошим ли, плохим, но собственным – людей, чья жизнь уже прожита. Это, согласитесь, по меньшей мере наивно.

Не лучшим образом показывает себя Чацкий и в отношениях с Софьей. Не потрудившись за три года отсутствия написать ни одного письма, он “как с облаков” врывается в дом Фамусова, уверенный в том, что здесь его любят и ждут. А ведь, кажется, героиня, которую связывает с ним лишь детская дружба, перед отъездом ничего ему не обещала. Более того, Софье семнадцать лет, и в начале XIX века этот возраст считался уже вполне приличным для замужества. Амбициозный и расчётливый Павел Афанасьевич уже давно и вполне серьёзно прикидывает в уме возможные партии, а Чацкий с его тремястами крепостными в этих расчётах далеко не первый кандидат в мужья. Так что, вернувшись в Москву без предупреждения, наш герой вообще мог бы, подобно Евгению Онегину, застать свою возлюбленную замужней дамой, а возможно, и матерью семейства.

Однако более всего поражает та лёгкость, с которой Чацкий, буквально увивавшийся за Софьей на протяжении всей пьесы, отказывается от неё в финале. Убедившись наконец, что героиня влюблена именно в Молчалина (что по многим признакам можно было понять и раньше, но чему он с завидным упорством не хотел верить), оскорблённый до глубины души, этот “герой” совершает невероятнейшую низость. Оказавшись невольным свидетелем объяснения Молчалина и Софьи, он не может удержаться от того, чтобы в нём не поучаствовать. Причём Чацкий врывается в разговор именно в тот момент, когда между молодыми людьми всё уже сказано и он своим появлением может добавить разве что лишнюю тяжесть в душу Софьи – от сознания того, что у неприглядной сцены были ненужные, “укоряющие” свидетели, об отсутствии которых она только что говорила. Далее претендовавший до этого момента на доверие девушки, на роль брата-исповедника (“Не влюблены ли вы? прошу мне дать ответ”) Чацкий вдруг переходит на свой любимый обличительный тон и произносит ещё один длинный монолог о том, что “Молчалины блаженствуют на свете”, так громоподобно, что именно на его крики сбегается весь дом. А после лишь некоторая нерасторопность ума не позволяет Фамусову понять из речей отвергнутого Александра Андреевича, с кем именно Софья объяснялась только что в швейцарской.

Конечно, и в этой ситуации можно усмотреть положительную сторону: мол, герой бескомпромиссен, не склонен к “тихушничеству”; но вот уж в душевной чуткости, в уважении к чувствам любимой девушки его никак не заподозрить. Напротив, даже в этот момент общего крушения жизни фамусовского дома его мысли всецело заняты собственной персоной: “Я давеча был расточитель нежных слов...”, “С вами я горжусь моим разрывом...”, “...сюда я больше не ездок”.

Ну уж нет, Чацкий, этот бессердечный гордец, громогласный, но не всегда умный обличитель, – герой, как говорится, “не моего романа”. Тогда где же он? Мысленно перебираю ещё раз всех персонажей комедии. Блистательный, но безмерно глупый, а главное, отчаянно врущий (“За третье августа...”) Скалозуб? Бессловесный, как предмет мебели, Горич? Загорецкий, о котором даже в “фамусовском обществе” известно, что он “вор, картёжник, плут”? Или пародия на Чацкого – говорящий попугай Репетилов? На фоне всей этой разноязыкой (“смесь французского с нижегородским”), шумной, злословящей и язвящей по поводу друг друга, вечно куда-то спешащей (“Вчера был бал, а завтра будет два”), но на самом деле кружащейся на месте пёстрой толпы возникает одна обособленная и даже несколько загадочная фигура – Алексей Степанович Молчалин.

Обличение Молчалина

В наш век, когда повсеместно пропагандируемая “философия успеха” и циничные психологические рецепты Карнеги снова возвели “маленького человека” в ранг героя, очень опасно увидеть Молчалина глазами Софьи и, проявив жалость к бедному чиновнику, посчитать мысленно именно его единственным достойным лицом в комедии.

Действительно, ведь из всех персонажей, составляющих “фамусовское общество”, Алексей Степанович единственный не принадлежит к дворянскому сословию. Если помнить об этом, теряет остроту по меньшей мере половина уколов, направленных Чацким в его адрес. Думается, бывший воспитанник Фамусова, даже если он отпустил своих крепостных на оброк, всё-таки обладает достаточными средствами к существованию, чтобы не искать выгодных должностей, ссориться с министрами и ездить за границу. Для Молчалина же “дойти до степеней известных” означает прежде всего обеспечить себе стабильный доход и спокойную старость. Добиться всего этого, имея заинтересованного покровителя в лице Фамусова, ему гораздо проще, нежели самостоятельно, – ведь и самого Чацкого (вероятно, в поисках протекции) ещё “дитёй возили на поклон” к некоему важному лицу. Волею своего патрона маленький чиновник уже сделал грандиозный прыжок из Твери в Москву и теперь служит ему верой и правдой без сна и отдыха – днём разбирает бумаги, вечером играет в карты с гостями, а по ночам развлекает Софью, музицируя на флейте. Кстати, весь мнимый роман Молчалина с Софьей возникает из его желания угодить “дочери такого человека”, в то время как сам “герой-любовник” приходит в ужас от одной только мысли о том, что “Павел Афанасьич... когда-нибудь поймает нас”.

Кажется, что преданный Молчалин с полным правом может считаться, выражаясь современным языком, “человеком Фамусова”. Кроме того, он далеко не глуп; так думать о нём Чацкого заставляет лишь постоянная “бессловесность” скромного секретаря. Молчалин прекрасно знает как свои недостатки (“Не сочинитель я”), так и “таланты” – “умеренность и аккуратность”.

Упоминание последних вызывает у неискушённого читателя настойчивое желание уподобить грибоедовского героя пушкинскому Германну с его “расчётом, умеренностью и трудолюбием”. Однако на том сходство героев и заканчивается. О Германне Пушкин говорит, что он был “твёрдо убеждён в необходимости упрочить свою независимость”. Молчалин же, напротив, уверен, что “надобно ж зависеть от других”. Германн не удостоивает окружающих посвящения в свои планы – Пушкин лаконично сообщает, что герой “скрытен”. Замкнутость Молчалина совершенно иного рода: заявляя во всеуслышанье: “Не должно сметь своё суждение иметь”, он постоянно пытается подладиться под чужую точку зрения, а это требует не только сноровки, но и душевной пустоты. И уж совсем нельзя приписать грибоедовскому герою “сильные страсти и огненное воображение” Германна. Молчалин вполне доволен своей ролью мелкой фигуры, пешки, которая снимает с него какую-либо ответственность за конечный результат любого дела, и вряд ли стремится к чему-то кардинально большему.

О своих планах на жизнь Алексей Степанович невольно проговаривается в беседе с Чацким, когда он, явно бравируя собственным примером, желает тому “в Москве у нас (каков москвич! – Д. М.) служить... И награжденья брать, и весело пожить”. Как видим, в голове у Молчалина нет никаких тягостных дум о нищенской старости. Его, конечно, отнюдь не “взманили почести и знатность”, он знает своё место и не “метит в генералы”, но уж “весёлую жизнь”, будьте покойны, себе устроит. И неважно, что она будет целиком состоять из подачек с барского стола: балов у Татьяны Юрьевны, чинов, подаренных Фамусовым, и игры в карты с обладателем образцового слога Фомой Фомичём. Молчалин почтёт для себя за честь питаться такими объедками, но уж кусочки, несомненно, он выберет самые лучшие. Обратим заодно внимание и на то, что источниками таковых этот скромник себя обеспечил надёжно и даже не очень это скрывает: “Частенько там мы покровительство находим, где не метим”. Конечно же, выдворение из дома Фамусова с громким скандалом не входит в его планы, но уж если такое, не дай Бог, случится, он найдёт себе заступников и не зачахнет в Твери.

Низкая натура Молчалина проявляется и в его сердечных увлечениях. С дочерью покровителя Софьей он скромен; придать их отношениям род настоящего романа, чтобы затем, например, шантажировать патрона, ему и в голову не приходит. Зато его выбор без колебаний останавливается на Лизаньке – ведь горничная Софьи, хотя и росла вместе с барышней и воспринимается ею, да и Чацким, скорее как сверстница, подруга, на самом деле простая крепостная, а значит, по социальному положению ещё ниже бедного чиновника. Более-менее пространное объяснение в любви, к тому же назначенное скорее польстить тщеславию Лизы – ведь её явно предпочли барышне, – возникает лишь при последней её встрече с Молчалиным, почти в финале пьесы. Во втором же действии расторопный секретарь очень быстро переходит от выражения нежных чувств к посулам будущей платы за взаимность, красочно расписывая предмету своей страсти “вещицы три”, явно приобретённые им заранее специально для подобных случаев. Так что и на “сердечном фронте” Молчалин вполне способен обеспечить себе “весёлую жизнь”, без сомнения заменив настоящую любовь мелкими интригами.

Итак, теперь перед нами портрет Алексея Степановича Молчалина в полном блеске. Не стоит обманываться его внешней скромностью – за ней скрывается отъявленный подлец, который окажется на плаву после любых бурь. Это первый (не считая Фрола Скобеева) “маленький человек” в русской литературе, но в нём уже заложены душевная убогость Макара Девушкина и продажность Чичикова. Читателям пора бы вспомнить уроки классиков: “маленькие люди” достойны не столько жалости, сколько осмеяния и презрения.

А грибоедовская комедия, кажется, так и осталась без героя.