Чехова освободили от русской души

В связи со столетием со дня кончины Чехова, как и во многих других странах, в Германии оживилось внимание к его пьесам. Ныне на сценах страны, где великий писатель провёл свои последние дни, присутствуют три «Чайки», а также пары «Трёх сестёр» с «Дядями Ванями».

Для директора Нюрнбергского театра (Staatstheater Nurnberg) Клауса Кузенберга (Klaus Kusenberg) «Три сестры» — первое обращение к чеховской драматургии (премьера состоялась 17 апреля). “Начальные репетиции были очень сложными, — не скрывает режиссёр. — Играть Чехова, если желаешь не ограничиваться самым поверхностным проникновением в материал, очень непросто. В то же время это замечательное испытание творческих возможностей труппы. Наши актёры любят Чехова за невероятную жизненность его образов”.

Режиссёр использует новейший перевод произведения, в котором Ульрика Цемме (Ulrike Zemme) максимально приблизила язык к современному стандартному немецкому. Это воспринимается публикой легко, можно сказать, близко к сердцу. Пьеса сокращена на треть, все второстепенные персонажи отсутствуют. По мнению Кузенберга, это даёт возможность сконцентрироваться на самом важном. Для него центральная и вневременная тема «Трёх сестёр» — поиск смысла жизни или, вернее, как же быть дальше, то есть по-нашему — “Что делать?” и “Кто виноват?”. Более всего Кузенберг связывает “сестёр” с телевизионным ток-шоу, где каждый ноет своё, абсолютно не прислушиваясь к мнению других. Кроме собственных бед эту компанию эгоистов интересует вряд ли что-либо ещё. Это словно конкурс на самого несчастного.

При этом нюрнбергский режиссёр попытался, несмотря на то, что Чехов назвал это своё сочинение “драмой”, решить многие сцены в комедийной форме, доведённой местами до клоунады и фарса. Всё это действительно углубляет абсурдно-трагическое настроение происходящего на сцене, оттеняя то, что в «Сёстрах», по определению самого автора, получилось “мрачнее мрачного”.

Ирина никак не может повзрослеть, постоянно играет с неваляшкой на резиночке, которая “не бьётся, не ломается, а только кувыркается”. Одеты сёстры в современные элегантные платья символических расцветок. Вечная невеста Ирина, разумеется, в белом. Маша по-школьному чёрно-коричневая, а старая дева — синий чулок Ольга носит платье соответственное — тёмно-синей расцветки.

Маша (Таня Кюблер; Tanja Kubler) истерична и нелепа, но так естественна и трогательна в своих чувствах, что вызывает сочувствующий смех и заставляет прослезиться. Ольга (Аделина Шебеш; Adeline Schebesch) комична своим преувеличенным целомудрием, а Ирина — уменьшающимся с каждой сценой трудолюбием. Её роль исполняет восходящая звезда нюрнбергского театра Анна Мария Курикова (Anna Maria Kurikova). Её творческой биографии в минувшем апреле была посвящена большая статья в главном немецкоязычном театральном издании «Театр сегодня» (Theater Heute). Андрей (Томас Нуннер; Thomas Nunner), пытающийся доказать сёстрам любовь к ненавистной жене, философствующий Вершинин (Михаэл Хохстрассер; Michael Hochstrasser), Чебутыкин (Дитмар Саебиш; Dietmar Saebisch) с его вечной газетой — забавные недотёпы, вызывающие приступы доброго смеха вплоть до последних сцен, когда зрителям уже не удаётся сдержать слёзы. Наталья (Рут Анна Хардмайер; Ruth Anna Hardmeier) — и вовсе фарсовая фигура, в мятой пижаме, семенящая по-куриному.

Эксцентричен, если не сказать — абсурдно-комичен в этой постановке Солёный (Рольф Киндерман; Rolf Kindermann). Он делает нелепые гимнастические упражнения, плюётся семечками, кричит петухом.

При том очень романтичен и трогателен Тузенбах (Себастьян Хёльц; Sebastian Holz). Его уход со сцены — высшая точка спектакля. Невозможность последнего объяснения с Ириной обрекла его на смерть ещё до пули, пущенной Солёным. Как и должно, начальный комедийный тон сменяется трагической безысходностью.

Тема нюрнбергских «Сестёр» классически чеховская — несостоявшееся чудо, непришедшее избавление. Правда, “зелёная русская тоска” ассоциируется у Клауса Кузенберга с зажигательной балканской музыкой, композицией «Калашников» (Бреговича), под которую отплясывают Ирина с Тузенбахом на несостоявшемся празднике, когда в дом уже не пускают ряженых.

Пространственные перемещения в спектакле очень логичны и динамичны. Декорации (Гюнтер Хелвиг; Gunter Hellweg) состоят из одиннадцати зелёных кресел (по количеству персонажей), создающих иллюзию постоянного движения. В первом весеннем, мирном, именинном акте кресла составляют солидный удобный диван, освещённый мягким светом, создающим атмосферу уюта и защищённости. Во втором акте, где быт и обычаи сдвинуты со своих мест, где гостей выгоняют из дома, влюблённые никак не найдут уголка, чтобы побыть наедине, и всё подчинено интересам младенца, уютный диван распадается на хаотичные островки, разбросанные по сцене.

Третий акт — ночь пожара: кресла повёрнуты спинками к зрителям, крестообразно прикреплены светильники, на заднем плане по линии сцены настоящий огонь. Простейшими средствами создаётся картина кладбища. Кресла — могильные камни, быт сломан, бестолков. Реальность — кладбище разбитых надежд.

И, наконец, в четвёртом акте с наклонной сцены исчезают все реквизиты. В последней сцене кружатся сёстры, взявшись за руки, в механическом танце. Вместо музыки всё громче и громче слышится звук струящейся воды. Чёрные стены медленно освещаются, “и жалость капает слезами с потолка”. Течёт вода — то ли это слёзы безысходности, то ли начало всемирного потопа, а может, очистительный дождь неумирающей надежды.

Спектакль увлекает с первой сцены. Действие разворачивается динамично, нет затянутостей или излишеств. Вместе с тем, хотя публика приняла спектакль восторженно, критика не была однозначной. В частности, один из авторов, восхищаясь актуальностью перевода и постановки, с полной серьёзностью написал: “Это освобождает Чехова от давящей меланхолии и русской души”. Вот как.