Что такое трагический герой?

Гегель характеризует трагических героев следующим образом: “Трагические герои не выбирают, а по своей природе СУТЬ то, что они любят и совершают… Герои древней, классической трагедии, если только твёрдо решаются на определённый НРАВСТВЕННЫЙ пафос, необходимо оказываются в конфликте со столь же оправданной противостоящей им нравственной силой”.

Немецкий философ и теоретик искусства отмечает целостность личности трагического героя, ибо для последнего нет проблемы выбора. Разве для Ромео и Джульетты возможен вопрос о том, любить ли друг друга? Вся их печальная судьба — воплощение единого душевного порыва, поэтому не удивляет необыкновенная сюжетная динамика, без которой немыслима шекспировская трагедия. Цельностью отличается и личность Гамлета, ощутившего нарушение связи времён и пытающегося эту связь восстановить. Его медлительность отнюдь не медлительность человека, который никак не определит для себя нравственные приоритеты и, соответственно, направление жизненного пути. Причину “волевых пауз” следует искать в сфере “тактики”, но не “стратегии”.

Трагический герой есть воплощение определённого жизненного начала (“нравственного пафоса”, по Гегелю) — и это основа его цельности. Само это начало вступает в резкий конфликт с противостоящим ему не менее значимым началом.

Каковы причины трагической развязки?

Конечно, сила, противостоящая герою, столь значима и опасна, что конфликт с ней не может привести к знаменитому “happy end”. Но причину печальной развязки необходимо искать и в самом герое. Поэтому Гегель вводит термин “трагическая вина”, который лишён даже намёка на оценочный смысл, а означает лишь одно: герой виновен в печальном исходе событий по причине собственной бескомпромиссности, в силу своей верности определённому “нравственному пафосу”.

На первый взгляд может показаться, что причина трагической развязки — в случайности. Несложно смоделировать другие варианты движения сюжетов «Ромео и Джульетты» и «Гамлета», если исключить случайность, казалось бы, приведшую героев к гибели. Но за случайностью обнаруживается определённая жизненная закономерность. Это парадокс жанра: в центре трагедии — воля героя, в то же время зависящего от воли рока, судьбы.

Трагический герой встречается и в произведениях романических жанров. Например, тургеневский Базаров, отважившийся на противостояние самим первоосновам человеческого, даже природного бытия и потерпевший в этом противостоянии фиаско. Конечно, невозможно отождествлять этот тип героя с шекспировскими характерами, но совершенно очевиден трагический пафос тургеневского образа.

Рассмотрим понятие Трагический герой в применении в героям «Тихого Дона».

Григорий Мелехов

Читаем последние страницы шолоховского романа (главы 17 и 18).

“Пуля вошла Аксинье в левую лопатку, раздробила кость и наискось вышла под правой ключицей <…> И Григорий, мертвея от ужаса, понял, что всё кончено, что самое страшное, что только могло случиться в его жизни, — уже случилось <…>

Аксинья умерла на руках у Григория незадолго до рассвета. Сознание к ней так и не вернулось. Он молча поцеловал её в холодные и солёные от крови губы, бережно опустил на траву, встал. Неведомая сила толкнула его в грудь, и он попятился, упал навзничь, но тотчас же испуганно вскочил на ноги. И ещё раз упал, больно ударившись обнажённой головой о камень. Потом, не поднимаясь с колен, вынул из ножен шашку, начал рыть могилу. Он очень спешил, но удушье давило ему горло, и, чтобы легче было дышать, он разорвал на себе рубашку. Предутренняя свежесть холодила его влажную от пота грудь, и ему стало не так трудно работать. Землю он выгребал руками и шапкой, не отдыхая ни минуты, но пока вырыл могилу глубиною в пояс — ушло много времени.

Хоронил он свою Аксинью при ярком утреннем свете. Уже в могиле он крестом сложил на груди её мертвенно побелевшие смуглые руки, головным платком прикрыл лицо, чтобы земля не засыпала её полуоткрытые, неподвижно устремлённые в небо и уже начавшие тускнеть глаза. Он попрощался с нею, твёрдо веря в то, что расстаются они ненадолго…

Ладонями старательно примял на могильном холмике влажную жёлтую глину и долго стоял на коленях возле могилы, склонив голову, тихо покачиваясь.

Теперь ему незачем было торопиться. Всё было кончено.

В дымной мгле суховея вставало над яром солнце. Лучи его серебрили густую седину на непокрытой голове Григория, скользили по бледному и страшному в своей неподвижности лицу. Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой чёрное небо и ослепительно сияющий чёрный диск солнца. <…>

Как выжженная палами степь, черна стала жизнь Григория. Он лишился всего, что было дорого его сердцу. Всё отняла у него, всё порушила безжалостная смерть. Остались только дети. Но сам он всё ещё судорожно цеплялся за землю, как будто и на самом деле изломанная жизнь его представляла какую-то ценность для него и для других…

Похоронив Аксинью, трое суток бесцельно скитался он по степи, но ни домой, ни в Вёшенскую не поехал с повинной. На четвёртые сутки, бросив лошадей в одном из хуторов Усть-Хопёрской станицы, он переправился через Дон, пешком ушёл в Слащёвскую дубраву, на опушке которой в апреле впервые была разбита банда Фомина. Ещё тогда, в апреле, он слышал о том, что в дубраве оседло живут дезертиры. К ним и шёл Григорий, не желая возвращаться к Фомину”.

Григорий видит чёрный диск солнца на чёрном небе. П. В. Бекедин так пишет об этом эпизоде: “Главное в другом — в психологическом состоянии Григория Мелехова, навсегда потерявшего свою возлюбленную. «Теперь ему незачем было торопиться. Всё было кончено», — пишет автор эпопеи, в финале которой трагическое начало нисколько не ослабевает, наоборот, оно усиливается. В этой связи хотелось бы обратить внимание на одну шолоховскую фразу, мимо которой обычно проходят критики. Она предшествует приведённому нами отрывку о чёрном небе и чёрном солнце: «Он попрощался с нею, твёрдо веря в то, что расстаются они ненадолго…» Почему «ненадолго»? Григорий не может примириться с мыслью, что Аксиньи больше нет, что она ушла от него безвозвратно, что это прощание навсегда. Вместе с тем к этому легко объяснимому самообману, самоутешению примешивается и иное чувство: Мелехов ощущает приближение собственной смерти, которая делает его расставание с Аксиньей непродолжительным <…>

Трагические знаки судьбы Григория Мелехова напоминают некоторые символы и образы, встречающиеся в памятниках Древней Руси.

Так, например, сходный мотив мы обнаруживаем в «Житии» протопопа Аввакума. Приступая к своему жизнеописанию, Аввакум Петров кратко пересказывает содержание трактатов Дионисия Ареопагита, где, помимо всего прочего, речь идёт и о солнечных затмениях. «Сей Дионисий, ещё не приидох в веру Христову, — пишет протопоп Аввакум, — со учеником своим во время распятия Господня быв в солнечном граде и видев: солнце во тьму преложися и луна в кровь, звёзды в полудне на небеси явилися чёрным видом». <…> Все затмения рассматриваются Аввакумом как знамения, как гнев Божий: однажды «солнце затмилось… пред мором за месяц или меньши», в другой раз «солнце померче» в то время, когда «Никон отступник веру казил и законы церковныя», в третий раз «тьма быть» тогда, когда «протопопа Аввакума, беднова горемыку… с прочими остригли в соборной церкви власти и на Угреше в темницу, проклинав, бросили».

Шолоховский метафорический ряд со словом «чёрный» — это тоже своеобразное знамение, необходимое прозаику для решения конкретной художественой задачи”. Согласны ли Вы с тем, что шолоховский образ имеет связь с образной системой древнерусской литературы?

“Ниже хутора он перешёл Дон по синему, изъеденному ростепелью, мартовскому льду, крупно зашагал к дому. Ещё издали он увидел на спуске к пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему.

Мишатка обламывал свисавшие с камня ледяные сосульки, бросал их и внимательно смотрел, как голубые осколки катятся вниз, под гору.

Григорий подошёл к спуску, — задыхаясь, хрипло окликнул сына:

— Мишенька!.. Сынок!..

Мишатка испуганно взглянул на него и опустил глаза. Он узнал в этом бородатом и страшном на вид человеке отца…

Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей, — сейчас вылетели у него из памяти. Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил только одно слово:

— Сынок… сынок…

Потом Григорий взял на руки сына. Сухими, исступлённо горящими глазами жадно всматриваясь в его лицо, спросил:

— Как же вы тут?.. Тётка, Полюшка — живые-здоровые?

По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил:

— Тётка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью… От глотошной. А дядя Михаил на службе…

Что ж, вот и сбылось то немногое, о чём бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына…

Это было всё, что осталось у него в жизни, что пока ещё роднило его с землёй и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром”.

В конце романа возникает образ холодного солнца. П. В. Бекедин считает, что “в определении «холодный» содержится указание на дальнейшую судьбу Григория Мелехова, которому осталось недолго ходить по земле… На это «намекает» весь колорит последней главы произведения: в ней отчётливо слышатся скорбные интонации, слова наполнены просветлённо-очищающей грустью <…> Мир поблёк и потускнел в глазах шолоховского правдоискателя, солнце дышит на него холодом”.

В финале романа происходит трогательная встреча Григория со своим сыном. Невольно вспоминается эпизод шолоховского рассказа «Судьба человека», написанного в 1956 году. Герой рассказа, Андрей Соколов, в годы Великой Отечественной войны теряет семью и однажды встречает мальчика Ваню, который говорит главному герою произведения о том, что нет у него родных: все погибли.

“Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: «Не бывать тому, чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети». И сразу у меня на душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю: «Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?» Он и спросил, как выдохнул: «Кто?» Я ему и говорю так же тихо: «Я — твой отец».

Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щёки, в губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в кабинке глушно: «Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдёшь! Всё равно найдёшь. Я так долго ждал, когда ты меня найдёшь!» Прижался ко мне и весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже всего дрожь бьёт и руки трясутся… Как я тогда руля не упустил, диву можно даться! Но в кювет всё же нечаянно въехал, заглушил мотор. Пока туман в глазах не прошёл, — побоялся ехать, как бы на кого не наскочить. Постоял так минут пять. А сынок мой всё жмётся ко мне изо всех силёнок, молчит, вздрагивает. Обнял я его правой рукою, потихоньку прижал к себе, а левой развернул машину, поехал обратно, на свою квартиру <…>

Бросил машину возле ворот, нового своего сынишку взял на руки, несу в дом. А он как обвил мою шею ручонками, так и не оторвался до самого места. Прижался своей щекой к моей небритой щеке, как прилип. Так я его и внёс”.

Можно ли назвать схожей эмоциональную окраску эпизодов? Приведите развёрнутую аргументацию. При подготовке задания используйте следующее высказывание критика В. А. Чалмаева: “…Когда Григорий, опустошённый, подавленный утратами человек, приходит к родному очагу, он встречает только одного человека — этого же, играющего у замёрзшего Дона Мишатку… «Младая жизнь»… Она, со всей наивностью, способностью играть у гробового входа, всё время обступает Григория, подсказывает единственное утешение: ничто не кончается вместе с твоей утратой, с тобой, не спеши с «окончательным приговором», с любым пророчеством, не думай, что навечно «небо в овчинку» и нет просвета в тучах…”

Одно из главных качеств трагического героя — цельность его личности. По мнению исследователя литературы Е. Тамарченко, “представитель объединяющей Правды, Мелехов не вмещается в рамки реальной политики времени, что и может создавать иллюзию расщеплённости и неоднородности его установки. Конечно, сам он мучается своей обособленностью и безуспешно стремится к партийной определённости, но это не следует принимать за дезориентированность. Григорий не может примкнуть окончательно ни к кому, ибо не принимает частичной правды. Это над кризисами эпохи встающая бескомпромиссность личности, ничего общего не имеющая с политическими шатаниями <…>

Он борется, не всегда и не полностью давая себе в этом отчёт, за древний, но не стареющий нравственный императив народа. Выражая ближайшие идеалы среды («честь и слава»), он мучается убийством, несправедливостью, бесчеловечностью, хочет всеобъемлющей земной правды, которую порой отчаивается найти, сомневаясь в её существовании. Между тем, связанный неизбежностью неоткладываемых решений, совершая порой ошибки и озлобляясь, он — и здесь трагизм личности и судьбы — парадоксально зависим и неотъемлем от революции. Революция есть как раз то время, когда носитель всеобщей надежды — герой её не на словах, а на деле — оказывается один против всех”.

Кажется ли вам бесспорным следующее суждение Е. Тамарченко: “Григорий Мелехов — целостный человек в трагически разорванном времени”? Приведите развёрнутую аргументацию в пользу своей точки зрения.

Возможно рассмотрение образа Григория Мелехова в контексте западноевропейской литературы эпохи Возрождения. Таково направление следующих размышлений Е. Тамарченко о шолоховском герое: “В истории литературы Мелехов стоит на одной линии с величайшими художественными образами праведников, правдоискателей и борцов за правду. Ближе всего, пожалуй, он к Дон Кихоту. Указывались выразительные параллели: вполне родственные по духу сцены с освобождением узников в обоих романах, фигура денщика Прохора, соотносящегося с Григорием так же, как Санчо со своим господином. Шолоховский герой, отмеченный чертами высокого «чудака», дан и с юмористическими оттенками (например, Копылов примечает невежество и плебейские замашки Григория), и не без чёрточек «рыцаря печального образа» («несчастный человек… уж такой он уморённый, как, скажи, на нём воза возили… седых волос много, и усы вон почти седые»). Выражение «казачий Гамлет» раз или два мелькало в дискуссиях о «Тихом Доне» и тоже имеет свои основания: Григорий Мелехов, как и Гамлет, ищет «связи времён», взыскуя чести и достоинства человека”.

Продолжите сопоставление Григория с Гамлетом и ответьте на вопрос: “Как вы относитесь к характеристике Григория как «казачьего Гамлета» и почему?”

Аксинья и Наталья

Неизбежно возникает вопрос: применим ли к образам Аксиньи и Натальи термин “трагический герой”?

Возможны различные точки зрения на шолоховских героинь. Попытаемся смоделировать их.

1. Аксинья — настоящая трагическая героиня, ибо она всегда защищает свою любовь, когда последней угрожает опасность. Это человек, способный приподняться над предрассудками социальной среды, человек истинно свободный. Наталью же нельзя назвать трагической героиней, несмотря на её печальную судьбу. Она — слабый человек и по силе характера никак не может быть соотнесена с Аксиньей. Кроме того, её представления о жизни вполне укладываются в узкие рамки традиционных этических норм, определяющих поведенческие установки типичных представителей социальной среды, которая её сформировала как личность.

2. И Наталья, и Аксинья отстаивают право на любовь — и в этом они готовы идти до конца. Это ли не достойно личностей истинно трагического масштаба!

Судьба сталкивает друг с другом женщин, горячо любящих Григория Мелехова. Но разве они виноваты в этом? Конфликты с печальным исходом определяют содержание всего шолоховского романа, в чём проявляется философско-эстетическая установка автора, тяготеющего к изображению трагической стороны жизни.

Доказательство того, что Аксинья и Наталья — героини одного уровня, можно видеть и в том, что они погибают: Аксинью, казалось бы, победившую в этом страшном столкновении — ведь в конце романа мы видим её рядом с Григорием, настигает смерть; но раньше ею как бы наказывается Наталья, не пожелавшая иметь ребёнка от человека, предавшего её.

3. Ни Аксинью, ни Наталью нельзя назвать трагическими героинями по причине эгоизма каждой из них.

Выразите своё отношение к каждой из этих “моделей”. Если среди них нет той, которая могла бы быть вам близкой, подготовьте собственную концепцию и защитите её в устной или письменной форме.