Geum.ru

Лев Кассиль Вратарь республики

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   20
ГЛАВА 12

В затоне


Зима, голодная и глухая, проходила в работе, в дружбе. В холодной

комнатушке, у распаленной печурки-"буржуйки", Женя разводил свою кухню:

раскладывал шпахтели, мыл в жестянке с керосином кисти, грунтовал. Антон

любил, придя после работы, смотреть, как работает Карасик. Он с уважением

прислушивался к вкусным названиям: умбра, сиенская зелень, польверонез, зелень

перманентная, голландская сажа, берлинская лазурь, кобальт, сепия. Карасик уже

перенял всю жестикуляцию художников. Он научился соответственным образом

отставлять большой палец, потом медленно прижимать его к остальным четырем,

сомкнутым в кулак. Отогнутым кончиком большого пальца, упирающимся в

воображаемую кисть, он округло и пластично - обязательно пластично! - вписывая

что-то в воздух, толкуя о форме и цвете. Так, водя выгнутым большим пальцем в

иссиня-дымном воздухе, он объяснял товарищам Антона, комсомольцам-водникам,

классические формы и линии. Огромным, докрасна накаленным прозрачным

кристаллом выглядела печурка в домике-времянке на затоне. Одетые во что

попало, полуголодные, с помороженными руками и ознобленными лицами, слушали

Карасика молодые ребята с затона.

Карасик пришел к ним в первый раз с великим страхом. Он был уверен, что

его поднимут на смех, что никто его и слушать не станет. Глядя поверх лиц,

осекаясь, начал он лекцию. - Величайший мастер итальянского Возрождения

гениальный Микеланджело Буонаротти был несчастлив в своей великой жизни, -

сказал Карасик и тут же смущенно словил себя на том, что в одной фразе сказал

"величайший" и "великий".

Но тут он рискнул взглянуть на лица и поразился. На него смотрело столько

глаз, полных сочувствия и интереса, что следующая фраза, казалось, сама легко

и уверенно шла на язык. Карасик удивился вниманию, с каким слушали рассказ о

жизни далекого флорентийского мастера. Никто не перебивал Женю, только один

раз на задней скамейке угрюмый и бледный от недоедания парень поднял руку, как

школьник. Карасик настороженно поглядел на него. - Давайте здесь не курить, -

сказал парень и сел.

Карасик стал завсегдатаем в домике на затоне. За четверть пайка в месяц он

рисовал плакаты по судоремонту. Водники дивились его быстрому искусству,

задавали ему вопросы наивные, но неизменно благожелательные. Угрюмый парень,

просивший на первом занятии не курить, приходил на занятия всегда самый первый

и однажды принес показать Карасику тетрадку, куда он перерисовал виды с

открыток.

Работа в затоне была тяжела. Приходилось отдирать примерзшие к берегу

катера, производить обколку льда. Заброшенные, заржавленные буксиры валялись

на берегу, как издыхающие киты. Было так холодно, что знобило при одной мысли

о прикосновении к морозному металлу.

Однажды во время лекции по затону раскатился выстрел. Нервно залился

гудок. В мастерских все вскочили и кинулись к дверям. Перепуганный Женя

побежал за всеми.

- Сиди, сиди! - остановил его Антон. - Запомни, на чем остановился. Не

беспокойся: комсомольская тревога, тебя не касается.

Антон, вероятно, хотел просто успокоить Женю. Но Карасик почувствовал себя

глубоко обиженным. Опять какая-то полоса отчуждения прошла между ним и Антоном

с его ребятами.

К весне в затоне все пришло в движение, как в гусятнике. Красили,

шпаклевали, выводили новые названия: "Свобода", "Заря Революции", "Память тов.

Маркина"... Ледокол "Громобой" уже вспорол Тарханку, торопя весну. Но черная

вода среди белизны берегов выглядела неестественной, озябшей, как цыпленок в

разбитом раньше времени яйце.

Потом наступил день, когда с коренной Волги, из-за Зеленого острова,

донеслась канонада ледохода. И, грохая, двинула Волга, вертя, круша и выжимая

на берег тяжелые льдины с обрывками дорог, с вешками, с конским навозом.

Началась весна. И как знак новой экономической политики, как первое

доказательство нэпа, открылась на Немецкой кондитерская с настоящими, давно

невиданными пирожными, сдобами, слойками.

Антон и Карасик никогда не ходили по той стороне улицы и стойко

отворачивались, когда им приходилось быть поблизости от соблазнительной

витрины. Иногда, в праздник, друзья устраивали роскошный ужин. Они покупали в

складчину белую булку, разрезали ее пополам и медленно съедали, совершенно

счастливые. Саратов давно славился своим пристрастием не только к французской

борьбе, но и к музыке. Это один из самых музыкальных городов в стране.

Концертанты всего мира знают это.

Весной открылся городской парк "Липки". В уцелевших садах закипела сирень,

распахнулись окна, и чуть ли не из каждого открытого окна понеслись экзерсисы

и гаммы. В тенистых улицах с развороченными тротуарами стало звучно и

разноголосо, как в коридоре консерватории, что на углу Никольской и Немецкой.

Под сенью "Липок" тихо миловались влюбленные. Полая вода укоротила взвозы.

Пристани теперь жались к самым домам. У пристаней закричали первые пароходы.

Как истые волжане, Антон и Карасик все свободное время толкались на берегу.

Берег был загажен мешочниками, вонью тянуло из разрушенных пакгаузов. Но Волга

оставалась Волгой, всегда новой, не знающей застоя, просторно текущей. И вода

была большой, прекрасной водой.

Пароходы ходили не по расписанию и с новыми именами, но голоса у них были

знакомые с детства. И друзьям было приятно узнавать старых горластых,

подфрантившихся знакомцев, заимевших новые паспорта. И Антон и Женя могли

рассказать всю родословную каждого парохода. Им были известны все победы,

подвиги и судьбы пароходов. С горечью узнавали они о гибели судов -

взорванных, сожженных, потопленных.


ГЛАВА 13

Тося


Волга в тот вечерний час то розовела, то подергивалась опаловой поволокой,

бесконечно широкая, поглотившая берега, выливающаяся из-за горизонта и за

горизонт заплывающая.

По краю откоса шли четыре захмелевших цыгана, неправдоподобно живописные.

Они шли, обнявшись, к взвозу. Шаровары черного бархата были на них. Скрипели

сапоги на неверных ногах. Белые рубахи были выпущены из-под ковровых жилеток.

Смоляные бороды горели зеленым, бронзовым огнем, курчавые волосы над медными

шеями искрились радужным блеском, прохваченные лучами низкого солнца. Жгучий

цыганский глаз косил по сторонам. Воздух вокруг них был оранжевый, плотный,

как на старых картинах.

- Фу ты, черт! - залюбовался Антон. - Знатно ступают, фасону сколько. Вот

вольная жизнь!

- Завидуешь? - колко спросил Карасик.

- При чем тут завидуешь, полюбоваться нельзя? Он помолчал.

- А если и завидую, так что? - спросил он. - Я в душе сам, может, шатущий.

Отцов дед цыганил, с табором ходил. Симпатия там у него, что ли, завелась.

Фамилию даже новую взял. Вот наша фамилия и пошла чудная такая.

Но все это - и тона, положенные на стены закатом, и Волга, и цыгане,

вольно вступающие в город, - все это было так торжественно и тревожно, что

друзья замолчали в странном предчувствии каких-то событий. Кто видел такие

закаты на Волге, тот знает это странное ожидание, тот испытывал непонятное

разочарование, когда вот солнце село и ничего не произошло... На этот раз

ожидания не обманули. Приятели увидели девушку, сидевшую на скамейке у края

откоса. Не сговариваясь, оба нашли ее прекрасной. Да и могла разве в такой

вечер появиться обыкновенная девушка!

Девушка сидела и читала. Ее косы, толстые, как пристанские канаты, лежали

у нее на коленях. Время от времени она перебирала их, словно четки. Антон и

Женя, беспрерывно подталкивая друг друга локтями в бок, осторожненько присели

на кончик скамейки. Антон подтолкнул локтем Карасика в бок и начал:

- Пер-Бако!..

Но острый локоть Карасика вонзился ему под ребро так, что он чуть не

охнул.

- Мы вам не препятствуем?-вежливо спросил Антон,

- Нет. Молчание.

- Извиняюсь, - решительно начал Антон, - это не вы случайно вчера были в

"Гранд-Мишеле" на картине "Серая тень", четвертая серия?

- Нет.

- Тогда, извиняюсь, обознался. А в "Зеркале жизни" на "Человеке без

имени"?

- Нет.

- А на юбилее Слонова тоже нет?..

Этими расспросами достигались сразу две цели - знакомство и сообщение о

своем светском, широком образе жизни.

- Тогда извиняюсь... Удивительное, понимаешь, Женька, сходство!

- Да, есть некоторое, - сказал Карасик. - Не так уж, конечно. У той глаза

разве такие?

- Нет, конечно, та и равняться не может, - поспешно заверил Антон.

Приятели переглянулись. Тактика была давно выработана. Они работали на

пару, как разговорный дуэт в цирке. Один должен был задавать вопросы, а другой

ловко отвечать на них. Карасик не был силен по этой части - он был нужен как

подручный. Выигрышная роль всегда доставалась Антону.

- Как ты думаешь, Женя? - начал Антон, скосив глаза на девушку. - Отчего

это, Женя, у меня такая натура, что я до сих пор никак не могу увлечься?

-- Я думаю, Тоша, - заученно отвечал Карасик, - что это оттого, что ты не

встретился с достойным человеком.

- Да, я тоже так думаю, - продолжал Антон значительным голосом, - что не

было подходящего знакомства.

И они посмотрели на девушку. Но та продолжала читать, облизывая пальцы и

перелистывая желтые страницы. На коленях у девушки лежала большая папка

"мюзик" На ней лежала другая книжка.

Антон заглянул на обложку книги, которую девушка читала, - Сенкевич, "Камо

грядеши". Ничего, подходящая, хотя, правда, религии много, но зато - Урс!

Такого силача не в каждой книжке сыщешь.

- Можно посмотреть книжку? - вежливо попросил Антон.

- Можно, - отвечала девушка и протянула ему книгу, лежавшую у нее на

коленях.

Антон многозначительно подтолкнул опять Карасика.

- Гвидо де Верона, - прочитал вслух Антон. - "Жизнь начинается завтра"...

А сегодня нельзя? Карасик жестоко ткнул его.

- Женька, давай ты! - шепнул Антон. Карасик голосом "фиоловой воблы"

сказал:

- Как обворожительно прекрасна в эти весенние часы Волга, каким величавым

спокойствием дышит она! Так как девушка все молчала, то Карасик спросил:

- Правда, какая ширь, Антон?

- Факт, - сказал Антон. - И глыбоко тут сейчас - тридцать сажен!

Но и глубина не поразила девушку. Тогда Карасик решил действовать от себя.

-- Меня, собственно, интересует чисто живописная задача, - медленно сказал

Карасик и, согнув палец, как на выставке, обвел им горизонт. - Хочется

разложить на цветовые множители эту гамму оттенков...

При слове гамма девущка подняла глаза на Карасика,

-- Смотри, - продолжал Карасик, - вот берлинская лазурь, кобальт,

ультрамарин, краплак, лакфиоль... (Ой-ой, черт! Это, кажется, цветок вовсе...)

Девушка с интересом смотрела на Волгу.

- И вохрой еще пройтись, - сказал Антон, считавший, что последнее слово

должно всегда остаться за ним.- Песок вон... С низовьев, от Увека, донесся

глухой пароходный баритон. Очень далеко показался пассажирский пароход.

Девушка забеспокоилась. Сложив книжки, она всматривалась в даль.

- Вы не знаете случайно, какой это пароход идет? - спросила она вдруг.

Приятели вскочили. Теперь они могли себя показать! Но тут же они сели.

Зачем, однако, нужен был ей пароход?

- Встречаете кого? - ревниво спросил Антон.

- Папу жду.

- А, папу! Сейчас мы вам все узнаем с ручательством! - воскликнул Антон. -

Ну, давай разберемся, Женя.

- Что мы тут имеем? - сказал профессиональным тоном Женя. - Не теплоход -

это ясно.

- Факт. Колеса бьют.

- А свисток, как у "Кавказ и Меркурия"...

- По кожуху - бывший "самолетский", только в белый перекрашен.

- Спереди у рубки поднято, значит, одно из двух - "Татьяна" или

"Анастасия"...

- "Татьяна" в ремонте.

- Тогда ясно какой.

Консилиум кончился. Друзья подошли к девушке.

- Это "Володарский" идет, - сказал Карасик, - бывший "самолетский"

"Великая княжна Анастасия Николаевна". Год постройки тысяча девятьсот

шестнадцатый.

- Только, извините, не теплоход, - с сожалением сказал Антон. - Но это

ничего, из "самолетов" самый лучший.

- А как же вы отсюда узнали? - удивилась девушка.

- Знаем уж, знаем, - отвечал скромно Антон.

- Вы, наверное, заранее знали.

- Кто же теперь знает заранее?.. Теперь и капитан свой пароход перепутает.

Но оба друга немножко волновались, а вдруг ошиблись - не "Володарский".

Пароход подходил ближе, разворачивался. У трубы забился ватный комочек пара, и

в улицы, заглушая экзерсисы, вошел долгий гудок, медленно опадающий, как

взброшенный песок. Антон предложил провести девушку на пристань, куда никого

не пускали, но где Кандидов был своим человеком. Они сбежали вниз, пароход уже

подчаливал. Все трое встретили папу и помогли ему вынести вещи - довольно

тяжелые, так как папа был запаслив и вез из командировки картошку и соль. Но

Антон легко ухватил два мешка и потащил их с пристани. Папаша сперва

забеспокоился, но дочка поспешила всех перезнакомить.

Тут произошло маленькое замешательство, так как выяснилось, что дочка еще

тоже не знакомилась со своими новыми друзьями и не знала их фамилий. Но все

быстро уладилось. Тоша и Карасик представились, узнав, в свою очередь, что

девушку зовут Тосей, а фамилия папы Густоваров и он работник финотдела, бывший

податной инспектор, как выяснилось впоследствии.

Приятели геройски дотащили папашино добро до самого дома, на Приютской.

При этом Карасик совершенно выбился из сил, хотя Антон отлично распределил

кладь и, пристроив лямки, главную тяжесть взвалил на себя.

Папаша стал рыться в кармане, но Тося покраснела, и папаша поспешно потряс

руки Карасику и Антону. Приятели были приглашены на воскресенье. Они пришли,

ели коржики с "арбузным медом", познакомились с Тосиной мамой. А Тося играла

на рояле "Смерть Азы".

В каждом хорошем городе есть свой заветный маршрут, обязательный для

влюбленных. В Саратове он обычно начинался встречей на Немецкой и знакомством

на углу у консерватории. Первая прогулка пролегала через "Липки", вторая

приводила на площадку Народного дворца. Затем следовало свидание на волжском

берегу, Тося училась в консерватории. Женя и Антон по очереди дожидались ее на

углу у памятника Чернышевского. Оба, Антон и Карасик, в это время ходили в

деревянных сандалиях-стукалках с сыромятными ремешками. Походка получалась

звучная, как чечетка. Они встречали Тосю и, стуча на всю улицу, по очереди

носили за толстые шнуры "мюзик" - черную папку с вытисненным медальоном Антона

Рубинштейна, с белыми муаровыми закрышками. Деньги у приятелей водились очень

редко, но все же им удавалось иногда угостить Тосю пирожными безе в

кондитерской Василевича на улице Республики.

Пресловутый маршрут был уже пройден, и теперь они часто катались втроем на

лодке по Волге. Антон греб. Лодочку легко несло вбок могучее течение. И было

немножко страшно чувствовать, как там, под тонкоребрым и утлым донышком,

огромная литая сила плыла в полупрозрачной глубине, хватала лодку и сносила в

сторону, стоило только на секунду перестать грести. Но Антон легко выгребал па

самом быстряке. С лодки были видны исподние части пароходов - мокрые, красные,

как жабры, толстые плицы колес, скрытые кронштейны пароходных надстроек,

ржавчина и сурик ватерлиний. У самого лица проходили крупные цифры на шкалах

осадки судов.Карасику, конечно, доставалось место на руле. Тося поэтому сидела

спиной к нему. Он тихо терзался, сидя позади, и правил плохо.

- Куда ты правишь? Смотреть надо! - кричал ему обидно Антон.

- Вы утопить меня хотите? - смеялась Тося, оборачиваясь.

Всегда в присутствии Антона она была насмешлива с Женей, говорила ему

колкости и подчеркивала свое внимание к Антону. С Карасиком она говорила как с

маленьким, и он чувствовал себя глубоко несчастным. Антон и в доме у

Густоваровых имел больший успех, чем Женя. Ему наливали морковный чай в первую

очередь, подавали в подстаканнике, а Карасику - в чашке. Папаша называл

Кандидова Антоном Михайловичем, а к Карасику обращался официально: товарищ

Карасик. Карасик страдал. Иногда вдруг, поймав себя на ревнивом чувстве к

Антону, он жестоко распекал самого себя... Но странно, когда Женя оставался с

Тосей вдвоем, она внезапно менялась. Внимательно слушала его рассказы,

расспрашивала о живописи.

У Карасика была привычка всегда кем-нибудь увлекаться, иметь предмет

восхищения, живой или вычитанный. И всякий раз, когда Женя встречался с Тосей

в отсутствие Антона, он беспрерывно повествовал о своем замечательном друге,

не щадя красок, расписывал Антона, его отвагу, силу, доброту.

- Все Антон и Антон... Почему вы о себе никогда ничего не рассказываете? -

говорила Тося.

- О себе? - удивлялся Карасик. - А что я? У меня нет никакой биографии.

В тот вечер, запомнившийся на всю жизнь, Антон был занят, и Карасик один

отправился на свидание с Тосей. Стоял теплый летний вечер. Из "Липок" от

английского цветника доносилась музыка. Женя и Тося сидели на паперти старого

собора, у толстой белой колонны, исчерченной тоскующими парочками нескольких

поколений. Вечер был душный и сладкий. Тося доверчиво положила голову на худое

плечо Карасика.

- Тося, - прошептал Карасик, - можно вас поцеловать?

- Не надо, Женя.

- Я вас сейчас поцелую, - сказал Женя решительнее.

- Не надо лучше...

- Почему не надо?

- Так... зачем...

- Нет, я все-таки поцелую, - упрямо сказал Карасик.

Он осторожно коснулся губами ее щеки. Щека была такая нежная, такая

беспомощная, что страшно было нечаянно сделать ей больно. У Карасика

перехватило горло от восторженной жалости.

- Тося, вы не рассердились? - спросил он,

- Нет. - Ни капельки?

- Ни капельки..,

И вдруг она резко повернулась к нему. Карасик почувствовал, как Тосина

рука обхватила его шею, и понял, что его целуют. Но Тося сейчас же откинулась

назад и так замотала головой, что концы тяжелых ее кос разлетелись в стороны.

- Я нехорошая, Женя... - зашептала она. - Я очень плохая, Женечка, я скоро

замуж выйду. За Василевича.

За Василевича? Нэпач, владелец кондитерской. Человек с голыми сизыми

надбровьями, хрящеватый весь, с тяжелым прикусом длинного рта.

- За пирожное? - шепотом спросил Карасик, разом отодвигаясь.

- Ну, так за пирожное...

-- Но ведь ваш папа...

Подумаешь, папа! - злобно перебила его Тося. - Спекулянт он, мой папа,

вместе с Василевичем. Женечка, это очень гадко!., - бормотала она, плача,

тесно прижимаясь к Карасику, - Вы меня не будете презирать?

Поймите, ведь это только так, для устройства... А так мы будем с вами. Вы

ведь будете ко мне приходить? Только вы, пожалуйста, без Антона. Чего вы нашли

в нем такого, не понимаю.

- А вы сами? - поразился Карасик.

- Я? Ничуть! Это папа его просил попридержать. Он через него провизионку

получил, провоз на пароходе... Ему Антон свою отдал...

- Придержать?! - с ужасом чуть не закричал Карасик.

- Ну, обиделся уже за друга, сентиментальности какие! Вы ужасный мальчишка

все-таки, Женечка, вы поймите, у вас душа хорошая... Ну что вы на меня так

уставились?

- Эх, Тося, противно даже! - тихо сказал Карасик, отодвигаясь, и его всего

передернуло.

...Женя шел по опустевшей улице Республики. Было тихо. Небо было ясное и

светлое. Резким колючим силуэтом были вырезаны на нем готические шпили

консерватории. Карасику прежде очень нравилось это здание, похожее на

средневековый замок, у которого он поджидал принцессу. Сегодня фальшивая

аляповатая готика раздражала Женю. Из ресторанчика, что напротив

консерватории, из-за розовеющих занавесок в открытом окне доносилось: "Сшей ты

мне из котика манто..." Он перешел на другую сторону, чтобы не проходить мимо

вывески Василевича.

Карасик еле достучался до Антона. Антон уже спал. Он открыл дверь

совершенно голый, вернулся в комнату и сел почесываясь. В комнате носился

легкий запах его чистого и ладного тела.

- Ну, что такое? - сквозь зевоту спросил Антон.

Карасик, глотая комки обиды, рассказал. Он скрыл лишь, что Тося говорила

об Антоне. Антон сразу очухался. Он потянул штаны со стула.

- Это допускать невозможно! - заорал он. - Она не такая! Силком ее хотят.

Прошло такой петрушке время. Я им всем головы пообрываю! Аида сейчас же!

Тогда Карасик рассказал все. Антон помолчал,

- Так она и сказала?

- Так и сказала. - Ну, а ты что?

- Что ж я? Плюнул и... вот...

Антон достал со стола коробку с махрой, бумажку, свернул и закурил.

- Ну, спасибо, Женя! - И он крепко сжал плечо Карасику. - Ночуй уж у меня.

Ложись к стенке, я с краю. И Карасик лег на узкую скрипучую койку. Антон

примостился сбоку. Он лежал большой, жаркий, ровно и сильно дыша. Мерно

отвешивало полновесные удары его сердце. Женя слушал жизнь этого здорового

тела.

- Женька! - сказал вдруг Антон, приподнимаясь. - Слушай, Женька... только

откровенно. Ты с нею целовался когда?

- Целовался.

- И со мной целовалась... А мамаша-то, мамаша... Коржики... У-у, жаба!.. -

И он уткнулся головой в подушку.