Я«Великий сподвижник великого Петра» (А. С. Пушкин) нварь 1725го. Встрашных мучениях умирает Петр Первый, император Всероссийский, «Отец отечества»

нварь 1725го. В страшных мучениях умирает Петр Первый, император Всероссийский, «Отец отечества»... Никто так и не смог разгадать, что он имел в виду, когда, уже лишенный речи, написал дрожащей рукой: «Отдайте все...» Тех, кто был рядом, волновало только одно: к кому переходит власть в этой громадной стране.

Можно предположить, что в свои последние дни Петр был обречен и на другую — душевную — муку: не находя в соратниках надежной опоры, он «видел вокруг себя пустыню, а свое дело на воздухе» (В. О. Ключевский).

Нельзя сказать, что ближайшие помощники Петра не понимали исторического значения его преобразований. Дорогого стоят прозвучавшие в дни прощания с первым российским императором горькие слова светлейшего князя Меншикова: «Осиротела Россия... недостроенная храмина». Трагедия состояла в том, что некому было продолжать, не было близ трона человека, личность которого отвечала бы масштабам петровских реформ. России суждено было пережить эпоху дворцовых переворотов, и это были небезопасные остановки в пути, а то и движение назад. Но уже через несколько лет после смерти Петра, в декабре 1730 года, началось, можно сказать, «встречное движение» — произошло событие, историческое значение которого трудно теперь переоценить: девятнадцатилетнему помору, государственному крестьянину Михаилу Ломоносову удалось получить «пашпорт» в Холмогорской воеводской канцелярии и с рыбным обозом отправиться в Москву.

Читая биографии Петра Великого и Ломоносова, ловишь себя на мысли: о них можно было бы рассказать в форме, подобной Плутарховым «Сравнительным жизнеописаниям». Так они похожи, разительно похожи. Пушкин, несмотря на временную дистанцию, прямо называет Ломоносова «великим сподвижником великого Петра».

Оба были прямодушны, нетерпимы к любым проявлениям лжи, хитрости, лицемерия в общественной и личной жизни. Оба были страшны в гневе. Горячие, увлекающиеся натуры, вспыльчивые, к тому же физически сильные люди, они порой колотили своих обидчиков, дело доходило и до членовредительства — таковы были нравы русского «осьмнадцатого столетия»...

По наблюдениям великосветских современников, в поведении своем, в быту они во многом походили на простолюдинов. И конечно, нет числа свидетельствам тому, что это были люди Долга, железной воли, «благородной упрямки» (слова Ломоносова о себе). Их объединяла страсть к естественным наукам и ремеслам, неутолимая жажда знания. В отношениях с Западом они прошли путь от ученичества (каждый сделал свое «открытие» Европы) до разговора на равных, когда уже в Европе стали сперва с удивлением, затем с уважением и восхищением говорить о них. Наконец, излишней скромностью они не страдали и действительно имели полное право гордиться своими достижениями. Оба были воинствующими патриотами (причем Ломоносов, как и Петр I, в известной мере отождествлял себя с новой, преображенной Россией),— с той разницей, разумеется, что Петр отстаивал интересы своей страны и на полях сражений. Грандиозность замыслов и, увы, незавершенность многих дел — это также их объединяет. Обоим суждено было прожить немногим более пятидесяти лет.

Сходство заметили давно, даже внешнее. Как и Петр I, Ломоносов был высокого роста, полнощекий, не вполне пропорционального телосложения. И все это, а также необыкновенное его возвышение — от крестьянина-помора до статского советника и фактического вицепрезидента Петербургской академии наук — породило легенду о Ломоносове — ...сыне Петра I.

Не будем и преувеличивать отмеченное сходство. Петр как будто «поручил» Ломоносову действовать на тех участках российской «стройки», где он не чувствовал себя профессионалом,— в области науки и искусства.

Что особенно поражает в Ломоносове, помимо его гениального универсализма, это цельность характера. Он уверенно «сотворял» самого себя, точнее — «досотворял», направляя в нужное русло го, что было дано ему природой. Ради этого он покинул свой северный край, где, казалось, так хорошо и надежно складывалась его рыбацкая, мореходная судьба.

...В поморской семье Ломоносовых — из деревни Мишанинской Куростровской волости Двинского уезда Архангельской губернии — 8 (19) ноября 1711 года родился сын. «Преемник, надежа моя»,— примерно так, наверное, думал обрадованный отец, Василий Дорофеевич, состоятельный крестьянин, промысловик. В 1720е Михайло уже ходил вместе с отцом в Белое море и на Мурман, к Новой Земле, Шпицбергену.

Михайло рано лишился матери — в девятилетнем возрасте, когда еще только начинал обучаться «российской грамоте». Как знать, может быть, Елена Ивановна (она была из Сивковых, дочь местного дьячка и просвирницы) мечтала о другой судьбе мальчика — о церковном его служении.

Следует заметить: довольно распространенная легенда о Ломоносове-выходце из «самых низов» (вспомним хотя бы «Юность Ломоносова» — некрасовскую «драматическую фантазию в стихах») не находит документального подтверждения. Василий Дорофеевич был человеком обеспеченным, имел просторный собственный дом, крупный земельный надел, двухмачтовый корабль — самый большой тогда на Белом море. Один из его родственников еще в начале XVIII века был кормщиком — старшим в промысловой артели. Ломоносов вырос в семье тружеников и впоследствии писал, что свое состояние его отец «кровавым потом нажил».

У Михаила не сложились отношения со второй мачехой, но он мог остаться, отец по-прежнему видел в нем главную свою опору, продолжателя поморского промыслового дела. Об уходе Ломоносова в Москву иначе, как о почти невероятном, удивительном событии, не скажешь. Редко кому в жизни удается так смело и верно шагнуть навстречу высшему своему предназначению. Ломоносов был призван.

Последующие 35 лет его жизни открыли миру русского гения — ученого-энциклопедиста, организатора науки, литератора, который, по счастливому выражению Пушкина, был «первым нашим университетом». А может быть, даже... русским ренессансом в одном лице! И еще почерпнем из того же источника, потому что лучше и точнее не скажешь: «Жажда науки была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей. Историк, ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он все испытал и все проник. Первый углубляется в историю отечества, утверждает правила общественного языка его, дает законы и образцы классического красноречия...»


Интерес к отечественной истории, по-видимому возник у Ломоносова, еще когда он жил на русском Севере, где много пелось былин (здесь их называли старинами), а отец и его товарищи рассказывали юноше о славных событиях недавнего прошлого, которые тоже стали историей,— о Петровском времени, о приездах молодого царя на Двину.

Учась в Москве и Киеве, Ломоносов получил доступ к рукописным и печатным сокровищам монастырских библиотек, где хранились, помимо церковных книг, русские летописи, хронографы, другие исторические книги и сборники. В 1736 году, будучи уже студентом Петербургской академии наук, он «поглотил» еще одно книжное собрание — академической библиотеки. И в Германии, куда Ломоносов был направлен в конце того же года для изучения химии и горного дела, в круг его чтения попадала историческая литература. Так, в письме Д. И. Виноградову 7 апреля 1741 года, посланном из Марбурга в Фрейберг; он просил своего товарища прислать ему, наряду с другими книгами, «Истории и известия о великом княжестве Московском» П. Петрея де Эрлезунда (очевидно, второе, лейпцигское, ее издание, вышедшее в 1620 году на немецком языке, или латинский рукописный перевод книги). Пройдут годы, и в своей «Российской истории» Ломоносов напишет, имея в виду и это сочинение: «...в России голь великой тьмы невежества не было, какую представляют многие внешние писатели».

Что подвигло Ломоносова на труды по русской истории? Пристально всматриваясь в прошлое своей страны, он, прежде всего, искал... родственные души. Мудрых ее создателей, строителей и воителей, вождей и духовных пастырей народа, просветителей. Таким виделся Ломоносову Петр Великий. Обращаясь к истокам Руси, Ломоносов и там находил единомышленников — великих князей киевских Владимира I Святого и Ярослава Мудрого, в годы правления которых было создано могущественное Древнерусское государство, влиявшее на судьбы Европы.

Исторические параллели Ломоносов прочерчивал более чем определенно, и в этом смысле его «История» может быть названа исторической публицистикой. От давно усопших государей он требовал того же, чего и от современных: в созидательной государственной работе нельзя останавливаться ни на день, ни на шаг. Ломоносов обращался к истории в поисках «таких примеров, которые природную добродетель к достохвальным делам побуждать могут» (из составленного им в 1749 году предисловия-посвящения к «Истории российской» В. Н.Татищева).

Однако это не значит, что ломоносовский интерес к истории имел лишь прикладной характер и «примеры» приводились им только с целью пропаганды преимуществ просвещенного абсолютизма. Известно, что Ломоносов был искренним его приверженцем, но путешествия во времени совершал не только политики ради. Он достаточно объективен как исследователь и подчас мыслит онтологически, как философ. Свою задачу он видел в том, чтобы «соблюсти похвальных дел достойную славу и, пренося минувшие деяния в потомство и глубокую вечность, соединить тех, которых натура долготою времени разделила» (из вступления к «Древней Российской истории»).

Ломоносов отдавал себе отчет в том, что события прошлого не могут быть описаны им с той же тщательностью и точностью, с какими он имел возможность изучить многие явления природы, происходившие у него на глазах:

Открой мне бывшия, о древность, времена! Ты разности вещей и чудных дел полна. Тебе их бытие известно все единой...

С натурой сродна ты, а мне натура — мать: В тебе я знания и в оной тщусь искать.

Уже далече зрю в курении и мраке. Нагого тела вид, неявственный в призрбке. Простерлась в облака великая глава, И ударяют в слух прерывныя слова: «Так должно древности простой быть

и неясной...»

(«Петр Великий»)

Объекты естественнонаучного и исторического исследования имеют определенное сходство и даже «сродство» (история, как и природа, «разности вещей и чудных дел полна»), однако Ломоносов говорит и о принципиальной невозможности получения полного знания о «древности», о прошедших временах. Историку всегда недостает исторических данных, многое так и остается в «курении и мраке», и ему, смотрящему из совсем другого мира, не следует торопиться с суждениями о якобы познанной им «простоте» древней жизни. Это стремление к предельно возможной «ясности» — ради истины,— в сочетании с пониманием, что есть-таки пределы человеческого познания, — характерная черта Ломоносова-мыслителя, ученого и поэта. Вспомним хрестоматийные строки — из «Вечернего размышления о Божием величестве...» 1743 года: «Открылась бездна, звезд полна;/ Звездам числа нет, бездне дна».

Историк дает «бессмертие множеству народа», но, в связи с проблемой достоверности его выводов, крайне важным для Ломоносова становится вопрос о методе исторических разысканий. Необходимые сведения содержатся в документах, но последние «спорят» друг с другом, порой свидетельствуя о прямо противоположном. Критика источников, по Ломоносову, обязана учитывать их во всей полноте и разнообразии, опираясь при этом на те из них, которые могут быть признаны заслуживающими наибольшего доверия. Разновременные свидетельства — даже разделенные столетиями — историк также сличает «между собою для наблюдения сходств в деяниях российских».

В 1747 году исторические взгляды Ломоносова были впервые запечатлены на бумаге — в протоколе академической канцелярии «Рассмотрение спорных пунктов между господином профессором Миллером и господином комиссаром Крекшиным...» (об этой первой в Петербургской академии наук дискуссии по исторической тематике см. далее в настоящем издании). Эрудиция и убедительность доводов Ломоносова, должно быть, произвели впечатление, и в следующем году мы уже видим его — профессора химии — среди членов учрежденного тогда при Академии наук Исторического собрания, задачей которого было рассмотрение трудов по истории и другим гуманитарным наукам, а также различных проектов, при разработке которых необходимо было учитывать исторический опыт — российский и зарубежный.

Обсуждения эти, как и многие другие академические заседания тех лет, были бурными. К 1749—1750 годам относятся записки Ломоносова в связи с дискуссией по сочинению Г Ф. Миллера «Происхождение имени и народа российского». Автор к тому времени уже получил почетное назначение — российского историографа. Споры вокруг этого труда продолжались на 29-ти (!) заседаниях Исторического собрания, почти полгода. Ломоносов не соглашался с Миллером, приводя документальные свидетельства в пользу своих идей — о древности пребывания славян в Европе, о славянской природе русской государственности. В этих спорах рождалась концепция будущей ломоносовской книги.

Попутно следует сказать о «немцах», идейных противниках Ломоносова-историка, Герарде Фридрихе Миллере и Августе Людвиге Шлецере, появившемся в России позднее, в 1761 году. Это были достойные противники, серьезные оппоненты, исследователи, внесшие заметный вклад в изучение истории России. Богатейший материал содержит миллеровское «Описание Сибирского царства...» (через два года после споров вокруг упомянутого выше труда Ломоносов прорецензировал и это его сочинение). Шлецеровский «Нестор» открыл западному миру выдающийся древнерусский историко-литературный памятник (опубликован в 1802—1809 гг.).

Однако их работы, несмотря на обилие документального материала и новизну наблюдений, изобилуют неточностями, ошибочными положениями,— в этом «сумасбродстве» Ломоносов усматривал неуважение к русским источникам, плохое или недостаточное их знание. Укорял он «немцев» и в недостаточном знании языка, и лингвистические замечания Ломоносова, действительно, неоспоримы.

Что же касается начавшихся еще в XVIII веке разговоров о некоей природной неприязни Ломоносова к немцам, это совершенно не соответствует действительности. Великие немцы X. Вольф и Л. Эйлер были его учителями, и жена Михаила Васильевича также была немкой — Елизавета-Кристина, урожденная Цильх. Своему шурину Иоганну Цильху Ломоносов завещал любимое детище — российское мозаичное дело. И среди его единомышленников в Академии тоже были немцы, а в их числе — друг Ломоносова, ученый-физик Г В. Рихман, погибший во время эксперимента.

Но и «русская партия», возглавляемая Ломоносовым, в Академии наук была. Еще во времена Бирона многие академические места заняли — не всегда заслуженно — иноземцы, им потакал секретарь Академии И. Д. Шумахер, прозванный «канцелярским деспотом». Он же любил сталкивать академиков друг с другом, в частности побуждал Миллера и Ломоносова к соперничеству.

Другое дело, что и Ломоносов, борясь с «немецким засильем», порой увлекался, перегибал палку. (К слову, нравы были такие, что на заседания академики часто с палками приходили и, оспаривая друг друга, горячились и били ими по столам.) Так что и Ломоносов не всегда был объективен в отношении своих коллег, их мнений и заслуг, не всегда проявлял корректность в спорах. Современники — чаще из числа недоброжелателей — твердили о «нахальстве» Ломоносова, но и о Миллере со Шлецером они были не лучшего мнения: и заносчивы, и нетерпимы к какой-либо критике, и т. п. Нет дыма без огня: доля правды во всех этих «свидетельствах» есть, и в связи с этим даже трудно себе представить, какие битвы происходили на «историческом фронте» в Петербургской академии наук...


С начала 1750-х Ломоносов уже не отрывочно, а постоянно, систематически работает как историк. Прежде всего, он набрасывает план своих будущих исследований. Весь 1751 год Михаил Васильевич штудирует источники, просматривает десятки книг в неделю, делает выписки. Из его годового отчета известно, что он написал тогда 653 таких конспекта.

Вдохновителем и покровителем ученого был блестящий елизаветинский вельможа, фаворит императрицы И. И. Шувалов, человек просвещенный и не чуждый научных и литературных занятий. «...Великим счастием я себе почесть могу, ежели моею возможною способностию древность российского народа и славные дела наших государей свету откроются»,— писал ему Ломоносов 4 января 1753 года.

Шувалов торопил: самому хотелось поскорее прочитать и императрице угодить. Елизавета Петровна, ценившая дар Ломоносова — одописца и оратора, в беседе с ним (в марте того же года) выразила пожелание, чтобы история российская была написана ломоносовским «штилем». Это окрылило его. Уже почувствовавший в себе историка, Ломоносов был уверен, что справится и с этой поставленной перед собой задачей.

«Я часто за самой работой (химическими и физическими исследованиями.— И. Л.) ловил себя на том, что душой блуждаю в древностях российских»,— писал Ломоносов Л. Эйлеру 12 февраля 1754 года. Нет, он не отошел от своих естественнонаучных занятий и тогда же готовил к изданию «Российскую грамматику» (вышла в 1755 году), но некоторые его академические коллеги уже начинали перешептываться: забыл, мол, Михайло Васильевич, что он как-никак профессор химии...

В июле 1758-го Ломоносов в основном завершил работу над первой книгой «Российской истории» — «Древней российской историей от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого, или до 1054 года». Книга состоит из двух частей. В первой всесторонне рассмотрен вопрос о происхождении русского народа, во второй описаны дела девяти первых киевских князей — Рюрика, Олега, Игоря, Ольги, Святослава, Ярополка, Владимира, Святополка и Ярослава, особенности их внутренней и внешней политики. Показаны рост и расцвет Древнерусского государства, и сделана попытка определить причины его распада.

Начало русской истории, по убеждению Ломоносова, уходит в глубокую древность, потому и названа первая часть его работы «О России прежде Рурика». Ученый отделил) «вопрос о начале государства от начала династии» (М. Н. Тихомиров), справедливо утверждая, что до появления Рюрика у предков восточных славян уже была своя государственность. (Характерно, что уже в одной из ранних работ он называет «князьями» легендарных основателей Киева — Кия, Щека и Хорива.) На основе анализа античных, византийских и древнерусских источников Ломоносов выдвигает тезис о нахождении славян «в нынешних российских пределах» задолго до Рождества Христова, прослеживает — в общих чертах — динамику социальных явлений, затрагивает этнические проблемы, отмечая сложность процессов формирования российского народа и большую разницу между древним и современным славянским миром.

Ломоносов обнаруживает у ранних славян довольно высокий по тем временам уровень общественной организации, большое количество городов, развитые торговые отношения с соседями и отдаленными народами. Аргументированный вывод о древности пребывания славян в Европе является большим научным достижением нашего историка. Археологические и лингвистические исследования, вплоть до новейших, успешно «работают» на ломоносовскую концепцию, укрепляя и расширяя ее доказательную основу.

Историк замечает, что в своем развитии народы проходят сходные периоды, и выявляет немало общего в истории Рима и Руси — в общественном устройстве, языческой религии, народной культуре.

Определяя этническую принадлежность древних народов, Ломоносов порой приходил к выводам, которые современная наука не подтверждает. Например, к славянам он причислял сарматов, частично — варягов, прибалтийские народы. Утверждение Ломоносова о том, что Рюрик и его братья были славянами — «варягами-россами», из племени роксолан (к этой точке зрения неожиданно примкнул и Миллер) — и отождествление их с «пруссами» также не выдержало испытания временем. Ныне историки убеждены, что эти пришельцы в Новгородскую и Киевскую землю — скандинавы; рациональное зерно в так называемой норманнской теории все-таки было, хотя уже ее родоначальник — Готлиб Зигфрид Байер, первый профессор истории в Петербургской академии наук,— не остановился на этом и приписал норманнам заслугу привнесения государственности в среду славянских «троглодитов».

А вот полемика вокруг слова «Русь», начавшаяся в середине XVIII столетия, продолжается и в XXI-M. Ломоносов был уверен в том, что варяги-славяне, именовавшие себя Русью, принесли это название с собой; немало есть сторонников славянского происхождения этого слова и сегодня, другие исследователи отстаивают его скандинавское происхождение.

Современники свидетельствуют: с Ломоносовым трудно было спорить, но не потому, что он не считался с мнением оппонента. Он был выдающимся оратором и полемистом, причем столь же блестяще мог выступать как на русском, так и на латинском и немецком языках. Необходимые доказательства, контраргументы он находил, даже когда противник уже считал его поверженным. И если не вполне убедительно звучат рассуждения Михаила Васильевича о том, что скандинавские имена древние русичи-славяне давали своим детям «в угождение своим супругам» из норманнского племени, то не гак уж легко объяснить, почему в восточнославянской языковой среде не было и нет заметных следов скандинавских языков, носители которых, как утверждается, здесь господствовали, приведя с собой «великое множество» соплеменников. Этот аргумент — в пользу своей, антинорманской версии — тоже был выдвинут Ломоносовым.

Ломоносов прислушивается к голосу документа, но не забывает о том, что «у всех древних народов история сперва баснословна», а потому и в русских летописях «не без вымысла меж правдою».

В работе с легендарным материалом Ломоносов проявляет замечательную осторожность. Кажется нелепостью, на первый взгляд, старинное предание о родстве Рюрика с Августом. Ломоносов, однако, допускает, что многие римляне в первые века н. э. могли переселиться к «россам», а среди них могли быть и родственники императоров, «которые все общим именем Августы ». Вывод историка: «Вероятности отрещись не могу; достоверности не вижу».

Сомнения у него вызывает описанная в «Повести временных лет» история расправы княгини Ольги над древлянами: «Здесь что-нибудь Нестором упущено; без того невероятна больше кажется древлянская оплошность» (речь идет о прибывших в Киев знатных древлянах, которые не спросили о судьбе своих земляков, посланных к Ольге прежде и казненных ею).

Как видим, Ломоносов отнюдь не абсолютизирует историческое значение отечественных источников, в том числе и в тех случаях, когда подходит к рассмотрению спорных вопросов. Например, по поводу последнего сражения Святослава с византийцами он пишет: «На сем сражении, по Кедринову (т. е. византийскому — И. Л.) свидетельству греки, по Нестерову — россияне верх одержали. Вероятнее всего, что победа в сомнении осталась».

На страницах этой книги история России впервые была рассмотрена в контексте истории славян и в мировом историческом контексте. Картина, созданная Ломоносовым, впечатлит и читателя XXI века — потому также, что написана она великим художником слова, первооткрывателем возможностей русского литературного языка, одним из основоположников (вместе с В. Н.Татищевым) русской научно-исторической прозы. Даже А. Л. Шлецер, неприязненно относившийся к нему и не видевший в нем историка, вынужден был признать: «Ломоносов был действительный гений... Он создал новое русское стихотворство, и новой русской прозе он первый дал свойственную ей силу и выразительность».

Слух о том, что Ломоносов наконец передал первый том своей «Российской истории» в академическую типографию, быстро распространился в Петербурге. Это было осенью 1758 года. Понимая, что спрос на нее будет большой, начальство Академии разрешило выпускать ее сразу двумя заводами, большим по тем временам тиражом. Однако когда уже шел набор, требовательный автор забрал рукопись из типографии — для доработки. Книга была напечатана посмертно, в октябре 1766 года, с предисловием А. Л. Шлецера, выдавившего из себя несколько похвальных слов: он не мог совсем не считаться с русским общественным мнением.

Это была первая отечественная монография по истории России, увидевшая свет. Первый том татищевской «Истории Российской», к которой Ломоносов почти двадцать лег назад написал предисловие, вышел два года спустя, с другим предисловием — Г. Ф. Миллера.

Немалый тираж «Древней Российской истории» — 2425 экземпляров — разошелся быстро. Большим был и спрос на нее за границей. Удачно сложилась издательская судьба этой книги: во второй половине 1760-х — 1770-е гг. появились ее переводы на немецкий, французский и итальянский, многочисленные рецензии в европейской прессе. Трижды она издавалась в Париже и привлекла внимание Дени Дидро, отметившего впечатляющие плоды «больших разысканий» русского ученого (к сожалению, рецензия знаменитого французского философа и писателя была опубликована лишь через сто лет).

Второй том «Российской истории», задуманный Ломоносовым, не был им написан, но в ходе работы над первым у него возникло четкое общее представление об историческом развитии страны от седой старины до Петровской эпохи. Эти свои мысли и наблюдения ему захотелось изложить в сверхсжатой форме, так возникла идея «Краткого Российского летописца», охватывающего основные события русской истории с 862го по 1725 год; здесь же приведены имена русских государей и членов их семей — от Рюрика до Елизаветы Петровны. Книга была подготовлена Ломоносовым в соавторстве с А. И. Богдановым — первым русским библиографом.

Казалось бы, «Краткий Российский летописец» — справочник, учебное пособие, но этим его значение не исчерпывается. Здесь виден ломоносовский взгляд на отечественную историю, ее периодизацию, своеобразие культурного развития страны; заложены основы русской хронологии. Ломоносов — не только фактограф, но создатель исторической концепции, стоящий на твердой почве фактов; не случайно «Краткий Российский летописец» открывается концептуальным очерком «Показание российской древности, сокращенное из сочиняющейся пространной истории».

Название же книги, как нетрудно догадаться, восходит к древнерусской летописной традиции. Известно, что, подступая к работе над вторым томом «Российской истории», Ломоносов надеялся получить копии местных «летописцев» изо всех исторических городов России.

«Краткий Российский летописец с родословием» вышел при жизни автора, в 1760 году. С учетом допечатки 1761 г. общий его тираж превысил 6 тысяч экземпляров! Вскоре появились переводы на немецкий (Лейпциг, 1765; Рига, 1767, 1771) и английский (Лондон, 1767) языки.


Перу Ломоносова принадлежит немало и других исторических сочинений, основная часть которых включена в настоящее издание. В его научном и художественном наследии как бы выделяется «петровский цикл» — произведения, в которых возникает монументальная фигура его любимого исторического героя.

Предыстории Петровской эпохи Ломоносов посвятил «Описание стрелецких бунтов и правления царевны Софьи». Некоторые сведения, приведенные здесь, по-видимому, основаны на не дошедших до нас исторических документах. Например, отмеченное М. Н. Тихомировым упоминание о земском соборе, собранном по желанию Софьи в Москве, между 2 и 12 мая 1682 года.

Ломоносов обращался и к более ранним периодам, к истории предпетровской России и России первой половины XVII века. К сожалению, не сохранились написанные им исторические портреты царей Михаила Федоровича, Алексея Михайловича и Федора Алексеевича, «Сокращенное описание российских самозванцев», а также сделанные им многочисленные выписки из документов той эпохи.

Ломоносов готовил себя к фундаментальному «описанию трудов Петровых» и очень сожалел в 1757 году — в тот год он особенно часто размышлял об этом, — что из помощников Петра «нет уже никого». Но Ломоносов к тому времени уже имел опыт работы с историческими документами, умел и «от других слышанное слышать». Одновременно петровская тема осваивалась и Ломоносовым-поэтом, в середине 1750-х приступившим к написанию большого эпического произведения — «Петр Великий. Героическая поэма». Он признавался И. И. Шувалову, что удачное завершение такого труда он считал бы «выше всех благополучии в жизни...» (приведенные цитаты — из ломоносовских писем фавориту 2 сентября и 23 ноября 1757 года).

Россия, по убеждению Ломоносова, должна иметь «полную историю» завершенных дел и начинаний своего «преобразителя», что важно не только в научном отношении. О Петре должен лучше знать Запад, но еще нужнее эта книга россиянам. В «Слове похвальном...» 1749 года Ломоносов заставляет саму императрицу сетовать: «Не описаны еще дела Моих предков и не воспета по достоинству Петрова великая слава».

Елизаветинское правительство понимало необходимость такого труда, но, по обыкновению, не веря в силы и способности российских авторов, в конце 1750х годов обратилось с предложением написать его к Вольтеру. Ломоносову и Миллеру поручено было консультировать автора; они же стали первыми рецензентами «Истории России при Петре» (1759) — увы, далеко не лучшего сочинения великого француза. Рецензенты отметили многочисленные ошибки и легковесность заключений, и столь резкая критика вызвала раздражение у маститого автора.

Программу своей «Истории Петра» Ломоносов изложил за несколько лет до этих событий — в «Слове похвальном блаженный памяти Государю Императору Петру Великому»,— с которым выступил в Публичном собрании Академии наук 26 апреля 1755 года.

Характеризуя многогранную деятельность российского реформатора, Ломоносов определяет его роль в обновлении государства, экономических преобразованиях, создании армии и флота. Говорит о «военных подвигах Петровых» и успехах его дипломатии, называет Петра «Учителем и Просветителем» России, покровителем наук и ремесел.

В известном смысле это «Слово...» — автопортрет, настолько близки они по духу, по душевной своей организации,— автор и его грандиозный герой. Ломоносов невольно передает ему и некоторые свои мысли, переживания, надежды. И то, о чем он пишет, и он сам были гениальным воплощением замыслов Петра.

Уже давно замечено: Ломоносов и в сочиненных им одах остается ученым-энциклопедистом, в том числе — историком. Не говоря уже о героической поэме «Петр Великий». Оды «нижайшего слуги» тоже превращались в историческую публицистику. В эпоху дворцовых переворотов Ломоносов напоминал о Петре каждому новому правителю: «Он бог, он бог твой был, Россия...» А в народе тогда еще бытовали представления о царе-«антихристе»...

Ломоносов был апологетом Петра, считая политически оправданной его идеализацию — во имя добра. Царь-работник и воин «в поте, в пыли, в дыму, в пламени», без колебаний, ошибок и недостатков. Великий пример, которому пойдут «вослед» просвещенные россияне. Этой теме посвящены и пять стихотворных надписей «К статуе Петра I», а также созданные Ломоносовым произведения искусства — мозаичные картины, портреты, проекты медалей.

* * *

Парадокс русского XVIII века: среди продолжателей «славных Петровых дел» в политике и государственном строительстве первое место, бесспорно, принадлежит немецкой принцессе, ставшей Екатериной II и Великой, а в науке, образовании, литературе таким очевидным лидером является Ломоносов — противник внутренних «немцев». К ним он причислял всех иностранцев и россиян, которым была чужда идея сильной и просвещенной России.

«Кипящее сердце», которое не могло «терпеть пут, его стесняющих» (А. Н. Радищев), Ломоносов вызывал у современников восхищение и непонимание, глубокое уважение и затаенную или явную зависть, неприязнь. Его боялись.

«Он везде был тот же: дома, где все его трепетали; во дворце, где он дирал за уши пажей; в Академии, где, по свидетельству Шлецера, не смели при нем пикнуть...» (А. С. Пушкин).

При «дщери Петровой» ему жилось лучше всего, тогда больше было в словах прямоты и, несмотря на козни академических врагов, Ломоносову шли навстречу, повышали в чинах, у него были блестящие покровители, удалось открыть Московский университет. (Заметим: это заслуга не только Ломоносова, но и И. И. Шувалова, которого также можно считать его основателем.) Искренностью, подлинным трагизмом проникнуты строки надгробной надписи, сочиненной Ломоносовым в дни прощания с императрицей Елизаветой Петровной: «Моя Избавительница, Защитница, Просветительница, слава моя, вознесшая главу мою, во гроб нисходит...»

Ломоносов принадлежал к партии «старого двора», не имея постоянных контактов с «новым», образовавшимся вокруг великой княгини Екатерины Алексеевны. А она в те годы терпеть не могла Шувалова, считая его своим врагом. Не удивительно, что, после июньского переворота 1762 года, когда И. И. Шувалов надолго уехал из России, Ломоносов пришелся не ко двору. К тому же спорщиков и слишком прямых людей государыня не любила (хотя многих уверяла в обратном). А он, не обращая внимания на опасные для него перемены, продолжал стучаться, просить, требовать, мог и грубость сказать: «...Говорю, как думаю, а не как кошки, которые спереди лижут, а сзади царапают» (из письма Я. Штелину, декабрь 1764 года).

Недруги, видя холодность императрицы, завели при дворе разговоры о том, что дорогостоящие опыты и другие увлечения выживающего из ума академика приводят лишь к бесполезным тратам государственных средств. Десятилетний наследник престола Павел Петрович, конечно, повторял чужие слова, когда сказал своему воспитателю при получении известия о смерти Ломоносова: «...Что о дураке жалеть, казну только разорял и ничего не сделал» (запись С. А. Порошина 5 апреля 1765 года).

Думается, сама императрица была далека от таких мыслей, но и в ее отношении к Ломоносову преобладали утилитарные соображения. Например, ее заинтересовал ломоносовский проект экспедиции с целью поиска прохода Северным океаном в Индию и Америку. Весной 1763 года Екатерина II отменила собственный указ об увольнении Ломоносова в «вечную» отставку: такой слуга отечества — ученый с мировым именем — был ей нужен. За десять месяцев до его смерти, вскоре после избрания Ломоносова членом Болонской академии, императрица посетила его дом, благосклонно выслушала все просьбы Михаила Васильевича и высказала «высочайшее уверение в истинном люблении и попечении своем о науках и художествах в отечестве» (Санкт-Петербургские ведомости. 1764, № 48, 15 июня).

Однако в области изучения отечественной истории Екатерина II сделала тогда ставку на А. Л. Шлецера и ошиблась: вскоре он навсегда уехал из России.

* * *

Ломоносова боялись, а он ничего не боялся, как будто и правда было то, что в его жилах текла петровская кровь... Пассионарная личность, как сказал бы покойный Л. Н. 1умилев. Современники чувствовали это — и Екатерина II в их числе,— что он имеет право. Почувствовал уже Феофан Прокопович. Близко сойдясь с молодым Ломоносовым, он однажды сказал ему: «Не бойся ничего, хотя бы со звоном в большой Московский колокол стали тебя публиковать (называть публично.— И. Л.) самозванцем, я твой защитник». Это было пророческое напутствие — из уст того, кто на погребении Петра Великого говорил: «...Дух свой оставил нам».

Не выдерживает критики легенда о том, что вельможи да чиновники только и делали, что Ломоносову мешали. Были среди них и те, которые Ломоносова любили, пытались ему помочь. Даже в начале екатерининского царствования появился у него новый могущественный покровитель — граф Г. Г. Орлов, искренне восхищенный гением ученого и поэта. (Вскоре после смерти Ломоносова он перевезет к себе и сохранит его архив.) Среди прочих даров природы у Михаила Васильевича был дар подчинять своей воле и всесильных фаворитов, и начальников Академии наук. Высокие сановники любовались его смелостью: Ломоносов отваживался составлять проекты императорских указов, где говорилось о передаче в его единоличное ведение всех «до наук надлежащих департаментов», объявлялось о получении им, минуя чин, действительного статского советника и т. д. Не все эти указы ему удавалось довести до подписания, но были и несомненные победы. Он же осмеливался критиковать другие императорские указы, заявляя, что «злоба преодолевает благости, подкрадываясь под святость высочайших повелений». И еще: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который дал мне смысл, пока разве отнимет». (Эти дерзости он помещал в письма елизаветинскому любимцу И. И. Шувалову!)

Вот один из наиболее известных анекдотов о Ломоносове в пушкинской записи:

«.. .Шувалов закричал: "Я отставлю тебя от Академии!" — "Нет,— возразил гордо Ломоносов,— разве Академию от меня отставят"».

Великолепен Ломоносов и в одной из последних своих записок — 1765 года, представляющей собой план новой беседы с Екатериной II: «...стараюсь защитить труды Петра Великого, чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство... Яне гужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют». Эта беседа не состоялась.


Близится трехсотлетие со дня рождения Ломоносова, и спор о нем продолжается. Некогда очень старались принизить значение его научных достижений, но великие ученые Запада стали на сторону Ломоносова. Однако шумахеровские усилия не прошли даром, и даже А. Н. Радищев, давая в своем «Слове о Ломоносове» высочайшую оценку ему как литератору бросает фразу о том, что он «не достиг великости в испытании природы». Это сказано о создателе атомно-кинетической теории строения вещества, о человеке, открывшем закон сохранения материи и движения, обнаружившем атмосферу на Венере! Пушкин, решительно не соглашаясь с Радищевым почти по всем пунктам (не случайно и очерк его назван наоборот — «Путешествие из Москвы в Петербург»), говорит о великом ученом, но обрушивается — с позиций нового литературного века — на одописца, утверждая, что в Ломоносове «нет ни чувства, ни воображения», что его поэзия оказала «вредное влияние» на российскую словесность...

Словно примиряя Пушкина с Ломоносовым, Достоевский записывает в «Дневнике писателя за 1877 год»: «Бесспорных гениев, с бесспорным "новым слогом" во всей литературе нашей было всего только три: Ломоносов, Пушкин и частью Гоголь».

Михаил Васильевич Ломоносов открыл еще один закон. Закон сохранения в человеке внутренней свободы. Но вряд ли мы узнаем, как ему это удалось. Для этого надо быть Ломоносовым, сумевшим — задолго до великого поэта XVIII столетия, пришедшего ему «вослед», — «истину царям с улыбкой говорить».

Не стоит делать из него икону, чуть ли не идеального человека и гражданина. Оставаясь внутренне свободным, Ломоносов не мог не идти на компромиссы. Льстил. Бывал пристрастным. Уже набранный тираж одной из исторических работ его идейного противника — Г. Ф. Миллера — был уничтожен. А огонь, как известно, не самый сильный аргумент в научной полемике. Имперский патриотизм Ломоносова иногда принимал угрожающий характер, начинались поиски «врагов отечества» среди инакомыслящих ученых (особенно сильно подозревал он А. Л. Шлецера — без серьезных на то оснований), в письмах Ломоносова своим покровителям и в официальных его бумагах появлялись элементы доносительства.

Имперский пафос порой притуплял чувство историзма, и Ломоносов мог порекомендовать тому же Г Ф. Миллеру изъять из его «Описания Сибирского царства...» упоминания о церквах, которые уже «погорели». В споре о Ермаке Михаил Васильевич также занял позицию охранителя, а не историка, утверждая, что не следует писать о разбойничьем периоде в биографии завоевателя Сибири (когда он со товарищи грабил царские суда): хотя и неизвестно, «для себя ли Ермак воевал на Сибирь» или для русского царя, но потом он же «поклонился ею всероссийскому монарху», а следовательно, упоминать о нем как о разбойнике не должно.

Очевидно, что по цензурным соображениям Ломоносов и его соавтор не включили в «Краткий Российский летописец» сведений о потомстве от царя Ивана Алексеевича — правительнице Анне Леопольдовне и ее сыне — несчастном Иоанне Антоновиче, которого в свое время Ломоносовпоэт успел воспеть как всероссийского самодержца. А Борис Годунов, гонитель Романовых, конечно, показан здесь злодеем и авантюристом на троне, без какихлибо исторических заслуг.


Как видим, преобразовательский дух сочетался в Ломоносове, как и в Петре I, с охранительским. Многое из его «патриотической» критики и борьбы с иностранным влиянием было взято на вооружение организаторами сталинской кампании против «безродных космополитов». Эти примеры не лучшего поведения Ломоносова можно продолжать, но все равно уже взвешены его труды и дни на весах истории; сразу, уверенно и навсегда перевесила другая чаша. Михаил Васильевич ведь тоже «наше все».

Он посылал к неведомым берегам «российских Колумбов», мечтал о скором появлении своих «быстрых разумом Невтонов» и «упражняющихся в письме гениев» — историков и писателей, но его самого еще при жизни назвали нашим Ньютоном, Пиндаром и Тацитом. Исторические труды Ломоносова охватывают множество эпох — от античности и первых славянских столетий до конца Петровского времени. Дальше начиналась история, в которой он был одним из главных действующих лиц.

Много сил он потратил на борьбу за свои идеи, на споры и ссоры. Еще весной 1755го просил «впредь уволить» его от составления проектов иллюминаций и фейерверков: «.. .Я сверх моей профессии и без того много дела имею». Написал о Петре в "Кратком Российском летописце...',' словно и о себе: «Много претерпел в великих своих трудах препятств, огорчений и опасностей...»

Усталость Гулливера, облепленного лилипутами, чувствуется в его «Стихах, сочиненных на дороге в Петергоф, когда я в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же». Они автобиографичны и лишь отдаленно напоминают о первоисточнике — анакреонтическом стихотворении «К цикаде»:

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен, Коль больше пред людьми ты счастьем одарен! Препровождаешь жизнь меж мягкою травою И наслаждаешься медвяною росою. Хотя у многих ты в глазах презренна тварь, Но в самой истине ты перед нами царь: Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен! Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен; Что видишь, все твое; везде в своем дому; Не просишь ни о чем, не должен никому.

Не так уж и важно теперь, о каких «Высочайших» отказах здесь идет речь. Или о каких требованиях, которые, чаще всего, предъявляли Ломоносову люди менее умные, чем он, или вовсе невежественные. Он был должен не им. Главной своей обязанностью Ломоносов считал служение отечеству, главной задачей — поднять его к тому государственному идеалу, который был только намечен Петром. Это была титаническая попытка. «Не должен никому» — кроме России.

Россия тоже многим обязана ему.


Игорь Лосиевский