Geum.ru

А. Ф. Современная западная философия: Учебн. М.: Высш шк., 2001. 784 с. Isbn 5-06-004104-2 Федеральная целевая программа

Вид материалаПрограмма
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   89


31


Используя метафору, заимствованную из восточной мифологии, Шопенгауэр говорит, что на все вещи как бы наброшен "покров Майи"; этому "покрову" соответствуют формы созерцания, категории и идеи. На это, по его мнению, обратил внимание Кант, и в этом его великая заслуга.


Говоря о внешнем мире, Шопенгауэр также следует Канту - но из всего многообразия кантовских категорий он берет только три, относящиеся к каузальности, - это причина, следствие и взаимодействие (и разумеется, формы созерцания - пространство и время), которые целиком заимствует из кантовской "трансцендентальной эстетики". С помощью этого набора, полагает Шопенгауэр, наука "опредмечивает" сущее в своей картине мира, как будто нечто именно так и существует - как расположенное в пространстве, следующее друг за другом и меняющееся. Но при этом наука не испытывает кантовских сомнений, принимая покров вещей за сами вещи, трактуя представление в качестве самой сущности. Поэтому наука не замечает, что действительность, подлинное бытие остается от нее скрытым, несмотря на всю приверженность ученых идеалу "объективности"!


Однако кантовский барьер, отделяющий познающий разум от "вещи в себе", все-таки можно преодолеть, если обратить внимание на то, что вовсе не всякое постижение опосредованно. Кант не обратил на это внимания, поскольку был не только трансценденталистом, но еще, так сказать, "слишком рационалистом". Шопенгауэр, принимая установку трансцендентализма в отношении "внешнего мира", тезис об опосредованности познания "вещей" чувственностью, вместе с тем не считает ее "универсальной", относящейся ко всякому познанию. По его мнению, есть кое-что, постигаемое нами непосредственно, иррациональным образом, посредством интуиции: это наше собственное Я. Не значит ли это, что "вещь-в-себе" можно постичь, постичь непосредственно - если мы сами и есть эта "вещь", так сказать, "находимся внутри" "вещи-в-себе"? И тогда рефлексия над собой открывает нам то, в чем нет места "закону основания" - нашу собственную волю. Замечу, что здесь, при всей своей неприязни к Фихте, Шопенгауэр использует его терминологию и занят по сути тем предметом, который был предметом исследований Фихте (правда, вперемешку с эмпирико-антропологическими понятиями).


Следует обратить внимание на некоторые существенные детали, которые демонстрируют переходный характер собственной, позитивной, концепции Шопенгауэра: сначала он определяет волю в терминах метафизики (как "вещь-в-себе"); она предстает как "субстанция", как некое начало, лежащее в основании всех явлений мира, в результате чего явления мира по сути сводятся к выражениям воли. Эта


32


"вещь-в-себе" есть то, чего представить себе невозможно, поскольку ее не схватывает никакая форма созерцания, не улавливает никакая категория (с их помощью, напомню, осуществляется опосредованное, прежде всего научное, познание: если угодно, воля - это пограничное понятие научного разума, обозначающее то, чего наука понять не в состоянии. (В этой связи не мешает вспомнить о научном детерминизме и панлогистском исключении "безосновного" - случайного - в науке, построенной по образцу классической механики.) Еще один шопенгауэровский образ: наука останавливается перед закрытой дверью в Доме Природы, на которой начертано "Вход запрещен!" Но то, что за этой дверью находится, есть как раз последнее основание явлений природы, которое само основания уже не имеет. Это подлинная субстанция бытия: бытие, не имеющее основания и не нуждающееся в основании для собственного бытия; это то, что в традиционной философии называли "субстанцией".


Таким образом, согласно Шопенгауэру, субстанция мира - это воля, X явлений, которые мы в себе чувствуем как желания, нужду, стремления. Как уже было сказано, у науки нет "ключа" к этой двери. Но он есть у каждого живого человека. Этот "ключ" - не имперсональное обоснованное и обосновывающее рассуждение: всякое "внешнее" отношение обосновывания здесь отказывает; "ключ", открывающий перед нашим взором "вещь-в-себе", - это наша плоть, наше собственное тело. В самом деле, разве оно не является для каждого из нас самой реальной из "вещей"? На языке телесной жизни для нас раскрывается то, что действительно, и при этом раскрывается само, не требуя от нас никаких ухищрений, чтобы догадаться о его наличии на основании каких-то внешних признаков.


Однако, когда Шопенгауэр говорит о "действительности" (или о "реальности"), в этом всегда чувствуется какой-то оттенок презрения: ведь язык жизни в самой жизни, как и самое телесность, общи человеку с животными, с прочей "тварью"! В чистоте своей подлинное человеческое бытие говорит только в искусстве, которое так же мало подчинено закону основания, как и воля, и потому, при всей своей чувственной нагрузке, способно освободиться от слепого давления жизни.


Жизнь отрицает себя самое - это каждый испытывал в страдании, в болезни, в скуке, в отчаянии, в неудовлетворенности, в агрессии. Эти феномены "бессознательного" Шопенгауэр представляет с почти фрейдовским знанием предмета. Понятно, что наиболее свободна от низменной связи с материей реальной жизни, согласно Шопенгауэру, музыка. Но освободительное действие искусства "двусмысленно", ведь произведение искусства - не более чем фрагмент бытия: по окончании возвышенного музыкального произведения грубая жизнь наваливается на нас с новой силой.


33


Поскольку жизнь предстает как страдание, одним из важнейших этических качеств человека у Шопенгауэра оказывается сострадание. Такое негативное отношение к жизни, кстати, чуть ли не фатально предопределено самой логикой шопенгауэровской философии: ведь воля, согласно его концепции, обнаруживается именно в преодолении жизненных стремлений, страстей и желаний. В своем последовательном развитии воля растет в преодолении того, что детерминирует (мотивирует) жизнедеятельность. Рост знания (вполне в духе библейского Екклезиаста) увеличивает степень страданий; поэтому человек - самое страдающее из живых существ. Но поскольку человек познает себя как волю, он способен стать свободным в отношении бытия, ведь он может сказать ему как "да", так и "нет". Однако в процессе самоутверждения воля противопоставляет себя всему, что может выступать в качестве мотива человеческого поведения, и тем самым становится квиетистской. В итоге она оказывается прародительницей Ничто, устраняет саму возможность желать: такова аскеза, воплощенная в обличий буддийского монаха и христианского святого.


По Шопенгауэру, сумма страданий в мире куда больше суммы счастья. Поэтому практическая цель жизни человека состоит в том, чтобы минимизировать сумму страданий. Однако эта минимизация страдания достигается, прежде всего, также волевым отторжением объекта желания, оценкой желаемого как "ничтожного", или, другими словами, превращением объекта желания в Ничто. Воля, одерживая свои победы, неизбежно "опустынивает" мир, превращая все новые и новые его области в Ничто; сама же она, устраняя один за другим конкретные объекты желаний и стремлений, становится все более "чистой". А по мере своего очищения и сама все более превращается в Ничто: ведь "чистой воле" уже нечего преодолевать...


Последние слова основного труда Шопенгауэра звучат так: "Мы свободно признаем: то, что остается после полного устранения воли для всех тех, кто еще преисполнен ею, - и в самом деле ничто. Но и наоборот: для тех, чья воля обратилась и пришла к отрицанию себя, этот наш столь реальный мир со всеми его солнцами и млечными путями - ничто".


Шопенгауэр еще не использовал термина "нигилизм": он говорит о пессимизме. Этот пессимизм, прежде всего, и главным образом распространяется на оценку бытия, того, что есть: этот, по Лейбницу, "лучший из миров", воплощенная Логика, предстал перед взором Шопенгауэра как нечто в основе своей неразумное, не как "воплощенная мысль", а как "деяние", базированное не на разуме, а на желании и


34


воле. Если даже разум и не расценивается Шопенгауэром как что-то "второстепенное", он в его концепции основательно потеснен и обесценен, по сравнению с идеалистическим рационализмом, свойственным его предшественникам.


Однако, при всей важности этих перемен в понимании предмета философии и ее предназначения, а также в способах представления философских идей, в том, что и до сих пор принято называть "категориальным аппаратом" философии, он все-таки был скорее "разведчиком" новых путей и провозвестником последующих, весьма радикальных, преобразований в философском сознании - настолько радикальных, что сами участники этого процесса характеризовали его не иначе, как "коренной переворот".


"Коренной переворот в философии" и его главные участники


Теперь мы обратимся сразу к трем философам, поиски и концепции которых представляют собой очередной шаг в развитии той тенденции, которую можно было заметить в философии Шопенгауэра - тенденции "приближения философии к жизни", освобождения философии от идеалистической метафизики, а представлений философов о сознании и мысли от крайнего рационалистического ригоризма. Эти три философа - Серен Кьеркегор (1813-1855), Людвиг Фейербах (1804-1872) и Карл Маркс (1818-1883).


Казалось бы, не может быть в философии больших антагонистов как в личностном плане, так и по содержанию их трудов, нежели Кьеркегор и Маркс. Можно подумать, что их разделяет чуть ли не целое столетие. Однако они чуть ли не одногодки: Кьеркегор родился в 1813 г., а Маркс - в 1818. Но Кьеркегор - христианский мыслитель-одиночка, живущий на европейской окраине; Маркс же - воинствующий безбожник, журналист, политический деятель, основоположник учения, претендовавшего на строгую научность и оказавшего огромное влияние на массы. Третий из названных, Фейербах, был их старшим современником. В нем некоторым образом соединены черты и того, и другого: Фейербах - атеист, резкий критик христианства; подобно Марксу, он был весьма популярен в массах, но при этом отвергал какую бы то ни было работу в организации и участие в политической деятельности; он - скорее приватный мыслитель, нежели "человек науки", не говоря уж о принадлежности к партии.


35


Существенная черта, которая их объединяла, - это критическая установка в отношении гегелевского идеализма и панлогизма, следствием которой (или естественным дополнением которой) была ревизия многих фундаментальных понятий традиционной философии, и прежде всего понятия действительности.


В гегелевской философии действительность, как известно, конституируется в опосредовании субъектом субстанции. Она осуществляется в отчужденных продуктах Абсолютного духа как процесс его самопознания. У Кьеркегора, Фейербаха и Маркса, напротив, действительность есть действительность человеческого субъекта как предметного существа, которое само, стремясь познать собственную сущность, свою цель и назначение, обращается к изучению предметов и продуктов собственной деятельности (или, говоря гегелевским языком, которым еще пользовались и сами эти философы, в процессе самопознания опосредует собственную предметность). "Существование" и "предметная сущность", эти две важных категории гегелевской объективно-идеалистической философии, теперь трактуются как формы связи, так сказать, в пространстве "практически-объективной субъективности", которые определяют заново тот материал, который уже имеется в наличии.


У Кьеркегора главная характеристика человека, "экзистенция", предстает как постоянное самоопределение человеческого существа, всей душой устремленного к Богу; у Фейербаха человеческая чувственность (или аффект) удостоверяет реальность предметов, тем самым делая объекты независимого от человека мира существующими для человека; у Маркса труд определяет "природу", только предстоящую труду как материал, но вовсе не лежащую в основе предметного мира как его "субстанция" (таковой оказывается сам труд). Можно выразить это по-другому: у Кьеркегора даже Бог не выступает как "субстанция" человеческого мира, существующая "для себя" - человек сам формирует себя в качестве существа, устремленного к Богу; в концепции Маркса Бог отсутствует - природа должна была поднята в иерархии ступеней бытия и занять место Бога как "причина самой себя", causa sui - но она превращается лишь в "мастерскую", в момент производства; у Фейербаха, который, по Марксу, был материалистом только "снизу" (этакая милая бюргерская шуточка!) природа, как это ни странно, тоже не "субстанция" - ее функции исполняет тело (телесная сущность человека). Правда у Фейербаха пожалуй, все-таки больше "субстанциализма", чем у Кьеркегора и Маркса, поскольку у него не ставится под вопрос основа чувственного начала. У Маркса же трудящийся человек - это субъект, "поставленный своим иным"; у Кьеркегора человек (как экзистенция) - не просто "сотворенное бы-


36


тие", но относится к себе самому; сначала экзистенциально, на основе отношения к самому себе или своей субъективности, человеческое бытие относится к тому, кто его полагает, то есть к самому человеку, к его субъективности. Во всех этих случаях "соотнесения" важнейшие черты гегелевского Абсолютного субъекта сохраняются как структурирующий момент предметного бытия: как Абсолютный дух в гегелевской философии "опредмечивается" в процессе самопознания, так и человеческое сознание опредмечивается в очеловеченном мире. Мир, таким образом, оказывается антропологически редуцированным, привязанным к человеку (что как раз наиболее четко выражено у Фейербаха, хотя характерно и для двух остальных персонажей): мирскими образами субъекта стали страх (у Кьеркегора), любовь (у Фейербаха) и труд (у Маркса).


Поскольку концепции Кьеркегора, Фейербаха и Маркса относятся к переходному этапу от классической философии к философии современной, я ограничусь здесь весьма кратким очерком их взглядов, обратив внимание, с одной стороны, на значение критики ими традиционного философского мышления, а с другой - на их роль в становлении главных течений современной философии. Начнем мы с Серена Кьеркегора.


Кьеркегор


Серен Ааби Кьеркегор родился 5 мая 1813 г. в Копенгагене, в семье более чем религиозной. Самостоятельно изучал философию и теологию. После периода глубоких сомнений, касающихся основ веры, закончил университетский курс и намеревался стать священником. Однако прихода не получил и жил, как говорится, случайными литературными заработками. В 1841 году происходит его разрыв с невестой, Региной Ольсен - событие, которое причинило ему глубокую душевную травму, наложившую печать на все его философское творчество: Кьеркегор поистине философ страдания. В 1854 г. он порвал с государственной датской церковью, поскольку, по его мнению, она не отвечала принципам подлинного христианства. С тех пор жил замкнуто, время от времени публикуя свои статьи и книги (нередко под псевдонимами), которые весьма радикально отличались как по содержанию, так и по стилю от традиционных философских сочинений. Ближе всего к их сути подошло бы название литературно-психологических эссе на религиозно-этические темы. Умер в 1855 г. в Копенгагене.


37


Кьеркегорова критика Гегеля имеет истоком философские воззрения позднего Шеллинга. Акцент здесь поставлен на понятии действительности, и тема эта у Кьеркегора возникает под влиянием берлинских лекций Шеллинга, которые пользовались большим успехом у молодежи, недовольной абстрактным гегелевским идеализмом. Шеллинг, в отличие от своего учителя Гегеля, придавал большое значение эмоционально-художественной стороне человеческой жизни, ставил искусство выше философии и был фактически первым мыслителем, который стал в оппозицию гегелевской трактовке действительности как инобытия идеи. Это весьма импонировало настроениям Кьеркегора. В дневниковых записях, относящихся ко второй лекции Шеллинга, он писал: "Одно это слово пробуждает во мне все мои философские страдания и муки".


Правда, очень скоро Кьеркегор в Шеллинге разочаровался, но полученный отсюда первоначальный импульс в разработке философской проблематики сохранился - тем более что "повышение статуса" категории действительности, благодаря ее выраженному "активизму" [1], вплоть до "поглощения" ею содержания категории реальности, становилось характерным для всего "молодого" философского мышления.


1 Напомню, что гетевский Фауст считал началом Бытия не "Слово", а "Дело"!


Кьеркегор выявляет предмет своего исследования, проводя различие между DAS-Sein (впоследствии превратившимся в Dasein) и WAS-SEIN, причем даже само это различение - понятно, не фиксируемое никаким естественно-научным и, вообще, конкретно-научным исследованием - открывает путь переориентации философии, устраняя гегелевский (как и любой другой!) объективизм. Он утверждает, что этот объективизм на деле есть не что иное, как приписывание качества "фундаментального" бытия метафизическим фикциям. В одной из своих насмешливых эпиграмм он пишет: "То, что говорят философы о действительности, часто так же приводит к заблуждению, как и вывеска на витрине лавки старьевщика: "здесь катаются на коньках" - ведь это может быть просто табличка, выставленная на продажу".


Такая традиция философов в трактовке действительности, считает Кьеркегор, восходит к древнегреческой философии, положившей начало отождествлению метафизической сущности с Dasein, то есть с существованием. Действительна же экзистенция, начало субъективное, или то что нечто есть, то есть именно личная, "моя" или "твоя" экзистенция. Для нее определяющим является именно то, есть ли она или "не есть". И то и другое дано непосредственно. И бытие, и ничто, связанные с экзистенцией, не подлежат никакому "опосредованию" понятием; попытка их опосредовать, рассуждать о них теоретически, просто безнадежна - она их разрушает.


38


Эта установка в дальнейшем стала базовой для экзистенциализма (сам Кьеркегор таким термином не пользуется). Отдельное, индивидуальное не просто становится равноправной онтологической категорией - теперь это первая категория, специфическое определение подлинно действительного.


Бытие, поскольку оно человеческое, уже не "лежит в основании", как это имело место в системе Гегеля. Оно "состоит" из того, что случается с человеком. Этот процесс "случаемости" Кьеркегор называет индивидуацией, самостановлением, "синтезированием" человека, действительного индивида, как неповторимого в своем бытии существа, как личности.


На мой взгляд, этимология этого термина свидетельствует о наличии преемственности представлений Кьеркегора с объектом его критики - гегелевской конструкцией. Вообще говоря, "реабилитация" случая, как и единичного события, началась уже у самого Гегеля: в его "Логике" единичное тоже "действительно", но только потому и только в той мере, в какой оно опосредовано всеобщим и особенным. В его картине мира единичное всегда остается моментом Понятия. Против этого и выступает Кьеркегор. Но ведь можно сказать и наоборот - что в философии Гегеля всеобщее (понятие) "индивидуализируется" в случаях! Однако следует обратить внимание на то, что эти два утверждения не совсем тождественны, поскольку их акценты различны - "векторы" направлены здесь противоположным образом. Поэтому то, что достигает состояния совершенного наличия, например, единичная действительность человека, все-таки означает у Гегеля особое определение всеобщего, "рефлектированность в себя". Или иначе: фактически существующий человеческий индивид есть особая определенность всеобщей "субстанции" человеческого бытия, сущностью которого является Дух.


Кьеркегор же полагает, что у "единичного" этого духовно-всеобщего нет в наличии. Действительное - это отнюдь не "разумное", оно не скрыто в неявном виде во Всеобщем, и потому имеет в нем, в Понятии, свое твердое основание; действительное - это "удивительное", это то, что неожиданно есть здесь, как "вот оно", именно в своей единичности, своей "самости", а не как "тень", или порождение Всеобщего, какого-то родового начала.


Поэтому-то у Кьеркегора используется весьма экстравагантная для традиционного философского словаря категория интереса (хотя понятие это уже встречается, например, и у Шопенгауэра). Термин этот у Кьеркегора обладает метафизическим смыслом - он в соответствии


39


со своей этимологией (Inter-esse) обозначает то, что существует "между" Бытием и Ничто; интерес - это как раз и есть действительное существование, то есть существование активное, заряженное стремлением.


В гегелевской философской системе Бытие и Ничто - одинаковые, друг к другу безразличные возможности чистого мышления; для того что существует в кьеркегоровском смысле, такого безразличия нет - есть активный, даже "бесконечный", интерес к экзистированию самого действительного; интерес имеет также и практический аспект (страдания, пафоса, желания) - это высокая экзистенциальная активность.


Вот как подытоживает Кьеркегор свою критику панлогистской метафизики: "То, что есть действительность, не может быть дано в языке абстракций. Действительность есть inter-esse, разделяющее абстракцию гипотетического единства мышления и бытия".


Такое понимание жизни человека делает христианского мыслителя Кьеркегора в глазах церкви несомненным еретиком: ведь религиозная вера (как, впрочем, и атеистические нападки на нее), по Кьеркегору, не имеет основания в самом мышлении, не является обоснованной - "решение всегда прыжок". Эта свобода человеческого самоосуществления оказывается вместе с тем и постоянным источником страдания, поскольку подлинность принимаемого решения всегда сомнительна - ведь перед лицом Господа хотеть быть самим собою грешно.


Двигаясь по пути веры, человеческий индивид проходит несколько стадий самоосуществления, "стадий экзистенции". На первой стадии, которую Кьеркегор называет "эстетической", человек живет в своем непосредственном окружении; он полностью погружен в чувственное, во "внешнее", живет согласно девизу: "Нужно наслаждаться жизнью". Литературный персонаж, в котором персонифицирована эта стадия, - Дон Жуан. Однако стремясь к наслаждениям, даже Дон Жуан нередко испытывает неудачи - не все в его власти. Не говоря уж об обычном и менее одаренном человеке, что могли бы подтвердить многие неудачники и в любви, и в бизнесе, и в спорте. В результате таких неудач человеком нередко овладевает отчаяние, он убеждается в суетности своих желаний, сознает суетность прежней жизни и понимает, что вся прежняя жизнь была жизнью в отчаянии, хотя и неосознанном. Теперь он хочет от него избавиться и перейти к высшей форме бытия, которую Кьеркегор называет этической стадией. Он открывает для себя, выбирает "абсолют", в качестве которого выступает он сам, "в своем вечном значении человека; ничто другое и не может быть абсолютным предметом выбора: выбирая что-нибудь иное, конечное, я выбираю его лишь относительно, в сравнении с чем-либо другим конеч-