Ирвин Ялом Когда Ницше плакал
| Вид материала | Документы |
- Ялом И. Когда Ницше плакал/ Пер с англ. М. Будыниной, 4547.52kb.
- Ялом И. Когда Ницше плакал/ Пер с англ. М. Будыниной, 4547.16kb.
- Ирвин Ялом Лечение от любви и другие психотерапевтические новеллы, 3474.26kb.
- Оформление П. Петрова Ялом И. Вглядываясь в солнце. Жизнь без страха смерти / Ирвин, 8224.54kb.
- Ялом И. Дар психотерапии я 51 / Пер с англ. Ф. Прокофье-, 2417.93kb.
- Ирвин Д. Ялом лечение от любви и другие психотерапевтические новеллы, 4990.64kb.
- Формирование личности Ницше и его философии, 250.86kb.
- Ирвин Ялом. Мамочка и смысл жизни, 2766.77kb.
- Ирвин ялом случаи из терапевтической практики, 3087.74kb.
- Ирвин Ялом, 7609.93kb.
ГЛАВА 10
брейер НЕ пошевелился, когда захлопнулась дверь, — и все еще сидел, застыв, за столом, когда в кабинет вбежала фрау Бекер: «Доктор Брейер, что случилось? Профессор Ницше выскочил из вашего кабинета как ошпаренный, пробормотав что то о том, что скоро вернется за счетом и книгами».
«Я как то умудрился все испортить, — ответил Брейер и вкратце изложил события последнего часа в обществе Ницше. — Когда в конце концов он встал и ушел, я почти кричал на него».
«Наверное, он просто вывел вас из себя. Больной приходит к доктору, вы делаете все, что в ваших силах, а он нападает на каждое ваше слово. Могу поклясться, мой последний шеф, доктор Ульрих, вышвырнул бы его вон намного раньше».
«Этому человеку очень нужна помощь. — Брейер встал и, направляясь к окну, задумчиво пробормотал, почти не слышно: — Но он слишком горд, чтобы принять ее. Но эта его гордость — это часть его болезни, тот же самый пораженный болезнью орган. Как глупо с моей стороны было повышать на него голос! Должен был быть какой то способ наладить с ним контакт — вовлечь его вместе с его гордостью в некий терапевтический план».
«Если он слишком горд, чтобы принять помощь, как бы вы лечили его? Ночью, пока он спит?»
Ответа не последовало. Брейер стоял у окна, покачиваясь взад вперед, погруженный в самообвинение.
Фрау Бекер предприняла еще одну попытку: «Помните, несколько месяцев назад вы пытались помочь той пожилой женщине, фрау Кол, которая боялась выходить из комнаты?»
Брейер кивнул, все еще не поворачиваясь к фрау Бекер: «Помню».
«Она внезапно отказалась от лечения, когда вы смогли добиться того, что она стала заходить в другую комнату, держа вас за руку. Когда вы сказали мне об этом, я подумала, как вы, должно быть, расстроены: вы подвели ее так близко к выздоровлению, а она ушла».
Брейер нетерпеливо кивнул; он не понимал, что она имеет в виду. «И что?»
«Тогда вы сказали одну очень хорошую фразу. Вы сказали, что жизнь длинна и пациенты часто лечатся подолгу. Вы сказали, что они могут узнать что то от одного доктора, запомнить это, а когда нибудь в будущем они будут готовы к большему. И что вы сделали все, на что она была готова».
«И что?» — снова поинтересовался Брейер.
«А то, что же самое может произойти и с профессором Ницше. Может, он вспомнит ваши слова, когда будет готов, — может, когда нибудь потом».
Брейер повернулся к фрау Бекер. Он был тронут ее словами. Не столько тем, что она сказала, так как он сомневался, что хоть что нибудь, что происходило в его кабинете, пойдет Ницше на пользу. Но тем, что она пыталась сделать. Когда Брейеру было плохо, он, в отличие от Ницше, был рад помощи.
«Надеюсь, вы правы, фрау Бекер. И спасибо вам за попытку приободрить меня — в этой роли вы еще себя не пробовали. Еще пара пациентов вроде Ницше — и вы станете в этом экспертом. Кто у нас на сегодня? Я бы предпочел что нибудь попроще, может, туберкулез или застой крови в сердце».
Несколько часов спустя Брейер сидел во главе стола на пятничном семейном ужине. Помимо трех его старших детей, Роберта, Берты и Маргарет (Луиза уже покормила Йохана и Дору), за столом сидели пятнадцать человек: три сестры Матильды, Ханна и Минна, до сих пор незамужние, Рахель с мужем Максом и тремя детьми, родители Матильды и пожилая вдовая тетя. Фрейд, которого тоже ожидали к столу, не появился. Он передал, что будет ужинать в одиночестве хлебом и водой, работая с шестью поздними пациентами в больнице. Брейер был расстроен. Возбужденный уходом Ницше, он мечтал обсудить этот случай со своим юным другом.
Хотя Брейер, Матильда и все ее сестры были частично ассимилировавшимися евреями «трех дней»: соблюдали только три самых больших праздника, все они хранили уважительное молчание, пока Аарон, отец Матильды, и Макс, два практикующих еврея в семье, читали молитвы над хлебом и вином. Брейеры не соблюдали каких бы то ни было ограничений в еде, но ради Аарона Матильда не стала этим вечером подавать свинину. Брейер любил свинину, а его любимое блюдо, свинина, жаренная на решетке из чернослива, было частым гостем на столе. Еще Брейер, как и Фрейд, был большим любителем сочных, покрытых хрустящей корочкой свиных копченых сосисок, которые продавались на Пратер. Прогуливаясь там, они никогда не отказывали себе в удовольствии перекусить сосиской.
Ужин, как всегда у Матильды, начался с супа — на этот раз это был густой суп с ячневой крупой и лимской фасолью; за ним последовал огромный карп, запеченный с морковью и луком, и основное блюдо — сочный гусь, фаршированный брюссельской капустой.
Когда был подан штрудель с корицей и вишней, с румяной корочкой, с пылу с жару, Брейер и Макс взяли свои тарелки и направились по коридору в кабинет Брейера. Пятнадцать лет после пятничных ужинов они всегда играли в шахматы в кабинете, прихватив с собой десерт.
Йозеф был знаком с Максом задолго до того, как они взяли в жены сестер Олтман. Но, не стань они родственниками, вряд ли бы они остались друзьями. Брейер восхищался интеллектом Макса, его хирургическим профессионализмом и талантом шахматиста, но у него вызывал неприятие этот ограниченный менталитет гетто и вульгарный материализм. Иногда ему не хотелось даже смотреть на Макса не только потому, что он был некрасив со своей лысиной, пятнистой кожей и болезненной полнотой, но потому, что он выглядел старым. Брейер пытался не думать о том, что они с Максом ровесники.
Итак, шахмат в этот раз не будет. Брейер сказал Максу, что он слишком взволнован и хочет поговорить. Они с Максом редко разговаривали по душам, но больше никому из мужчин, за исключением Фрейда, Брейер не мог довериться — на самом же деле, после отъезда Евы Бергер, его предыдущей ассистентки, ему вообще было некому довериться. Однако сейчас, несмотря на все свои опасения относительно восприимчивости Макса, он решился и двадцать минут без перерыва рассказывал о Ницше, называя его, разумеется, герром Мюллером, выкладывая все подчистую, даже про ту встречу с Лу Саломе в Венеции.
«Но, Йозеф, — начал Макс бархатным, успокаивающим голосом, — в чем ты винишь себя? Кто может лечить такого человека? Он безумен, вот и все! Когда его голова разболится достаточно сильно, он приползет к тебе за помощью!»
«Макс, ты не понял. Одним из симптомов его болезни является отказ принимать помощь. Он почти параноик: всегда ото всех ожидает худшего».
«Йозеф, в Вене полно пациентов. Мы с тобой можем работать по пятьдесят часов в неделю, но нам все равно придется отказывать некоторым пациентам. Я прав?»
Брейер не отвечал.
«Прав?» — снова спросил Макс.
«Не в этом дело, Макс».
«Именно в этом, Йозеф. Пациенты обивают твои пороги, стремясь попасть к тебе на консультацию, а ты упрашиваешь кого то разрешить тебе помочь ему. Это полная чушь! Почему ты должен упрашивать? — Макс достал бутылку и два маленьких стаканчика: — Сливовицы?»
Брейер кивнул, и Макс наполнил его стакан. Несмотря на то что благосостояние семьи Олтманов зиждилось на торговле винами, эти стаканчики со сливовицей были единственным алкоголем, который мужчины употребляли.
«Макс, ну послушай меня. Представь, что у тебя есть пациент с… Макс, ты не слушаешь, ты головой вертишь».
«Да слушаю я, слушаю», — настаивал Макс.
«Например, у тебя есть пациент с увеличенной простатой и полностью закупоренной уретрой, — продолжал Брейер. — У него задержание мочи, обратное почечное давление повышается, начинается отравление мочой, но при всем при этом он отвергает любую помощь. Почему? Может, у него старческий маразм. Может, твои инструменты, твои катетеры и этот лоток со стальными зондами пугают его больше, чем уремия. Может, у него психоз и он думает, что ты собираешься его кастрировать. И что тогда? Что ты будешь делать?»
«Двадцать лет работаю, — ответил Макс, — с таким никогда не сталкивался».
«Но мог бы… Я привожу это в пример, чтобы ты понял. Если бы такое случилось, что бы ты сделал?»
«Это надо решать его семье, а не мне».
«Макс, да ну тебя, ты уходишь от ответа! Представь себе, что у него нет семьи».
«Откуда я знаю! Что они там делают в психиатрических лечебницах: связать его, дать наркоз, ввести катетер, попытаться расширить уретру при помощи зондов».
«Каждый день? Связывать его и вводить катетер? Ладно тебе, Макс, ты его за неделю угробишь! Нет, ты бы попытался изменить его отношение к тебе и к лечению. То же самое и с детьми. Разве хоть какой нибудь ребенок хочет, чтобы его лечили?»
Макс проигнорировал замечание Брейера. «Еще ты говорил, что собираешься его госпитализировать и разговаривать с ним каждый день, — Йозеф, да сколько же это займет времени! Разве он заслуживает, чтобы ты тратил на него столько времени?»
Когда Брейер объяснил, что его пациент беден и что он планирует воспользоваться принадлежащими семье койками и лечить его бесплатно, Макс совсем озаботился.
«Йозеф, ты начинаешь меня беспокоить. Я тебе честно скажу. Ты меня всерьез беспокоишь. Из за того, что с тобой поговорила какая то русская девушка, которую ты знать не знаешь, ты собираешься лечить сумасшедшего, который не хочет, чтобы его лечили, от заболевания, наличие которого он отрицает. А теперь ты заявляешь, что будешь делать это бесплатно. Скажи мне, — Макс наставил указующий перст на Брейера, — кто из вас более безумен, ты или он?»
«Я тебе скажу, что есть безумие, Макс! Ненормально то, что ты постоянно думаешь о деньгах. Приданое Матильды лежит в банке, на него набегают проценты. А потом, когда каждый из нас получит свою долю наследства Олтманов, мы с тобой будем купаться в деньгах. Я не могу начать тратить все деньги, весь свой доход, а у тебя, насколько я знаю, денег еще больше, чем у меня. Так зачем говорить о деньгах? Зачем беспокоиться о том, может ли такой то пациент мне заплатить? Иногда, Макс, ты ничего, кроме денег, не видишь».
«Ну ладно, забудем о деньгах. Может, ты и прав. Иногда я не понимаю, зачем я работаю, зачем я вообще беру с пациентов деньги. Но, слава богу, нас никто не слышит. Они бы решили, что мы с тобой оба с ума сошли! Ты собираешься доедать свой штрудель?»
Брейер покачал головой, Макс взял его тарелку, и пирожное перекочевало к нему.
«Но, Йозеф, это не медицина! Пациенты, с которыми ты работаешь — этот профессор — что у него? Какой диагноз можно поставить? Рак гордости? Эта девица Паппенгейм, которая боялась пить воду, не она ли вдруг разучивалась говорить по немецки, только по английски? И каждый день у нее парализовало что нибудь новенькое? А тот паренек, который решил, что он сын императора, а та старая леди, которая боялась выходить из комнаты? Безумие! Ты получал самую лучшую в Вене подготовку не для того, чтобы работать с безумием!»
Заглотив в один присест брейеровский штрудель и запив его вторым стаканом сливовицы, Макс подытожил: «Ты самый лучший диагност в Вене. В этом городе никто лучше тебя не разбирается в заболеваниях дыхательной системы или вестибулярного аппарата. Всем известны твои исследования! Запомни мои слова — когда нибудь им придется пригласить тебя в Национальную Академию. Если бы ты не был евреем, ты бы уже был профессором, это все знают. Но если ты и дальше будешь лечить этих сумасшедших, что будет с твоей репутацией? Антисемиты будут говорить: «Смотрите, смотрите, — Макс потрясал пальцем в воздухе. — Вот почему !. Вот почему он так и не стал профессором медицины. Он не в порядке, у него не все дома».
«Макс, давай сыграем в шахматы. — Брейер распахнул коробку и раздраженно вытряхнул фигуры на доску. — Я сегодня сказал тебе, что хочу с тобой поговорить, потому что я расстроен, и вот как ты мне помогаешь! Я сумасшедший, мои пациенты сумасшедшие, и мне всех их надо вышвырнуть за дверь. Я разрушаю свою репутацию, я должен вцепляться в каждый форинт, хотя он мне не нужен…»
«Нет, нет, я взял назад все свои слова о деньгах!»
«Разве так помогают? Ты не слышишь, о чем я прошу тебя».
«О чем? Скажи еще раз. Я буду лучше слушать», — крупное, подвижное лицо Макса вдруг стало серьезным.
«Сегодня в мой кабинет приходил человек, который очень нуждается в помощи, который страдает, — и я неправильно вел себя с ним. Я не могу ничего исправить, Макс, с этим пациентом все кончено. Но мне попадается все больше пациентов невротиков, и я научился с ними обращаться. Это принципиально новое поле деятельности. Никаких учебников. Зато тысячи пациентов, которые нуждаются в помощи, — но никто не знает, как им помочь!»
«Я ничего в этом не понимаю, Йозеф. Ты все больше работаешь с мозгом и мышлением. Я действую с другого конца, я… — Макс фыркнул. Брейер напрягся. — С отверстиями, с которыми я работаю, получается только одностороннее общение. Но я одно могу тебе сказать: у меня создалось впечатление, что ты соревнуешься с этим профессором, как раньше с Брентано на занятиях по философии. Помнишь, когда он набросился на тебя? Двадцать лет прошло, а я помню все, словно это было вчера. Он сказал: „Герр Брейер, почему бы вам не постараться выучить то, что я преподаю, а не доказывать, сколько я всего не знаю?“
Брейер кивнул. Макс продолжал: «Вот это мне и напоминает твоя консультация. Даже твой план захвата Мюллера в ловушку цитированием его же книги. Это было неумно — как ты собирался победить? Если ловушка не сработает, побеждает он. Если ловушка сработает, он так разозлится, что все равно сотрудничать с тобой не будет».
Брейер молчал, водя пальцем по шахматным фигурам и обдумывая слова Макса. «Может, ты и прав. Знаешь, у меня тогда было ощущение, что мне не стоило пытаться процитировать его книгу. Не надо было мне слушаться Зига. У меня было предчувствие, что приводить его собственные слова довольно глупо, но он продолжал подзуживать меня, бросать мне вызов, стремясь заставить меня соревноваться с ним. Знаешь, забавно: все то время, что продолжалась консультация, я не мог выкинуть из головы мысли о шахматах. Я расставляю на него ловушку, он обходит ее и расставляет ловушку на меня. Может, дело все во мне — ты говоришь, это напоминало школу. Но я уже много лет не вел себя с пациентами так, Макс. Я уверен, дело в нем: он вытягивает это из меня, может, из каждого, и называет это человеческой натурой. И он уверен, что это она и есть! Вот где вся его философия уходит на неверный путь».
«Вот посмотри, Йозеф, ты опять за свое, пытаешься пробить бреши в его философии. Ты говоришь, он гений. Если он так гениален, может, тебе стоит поучиться у него, а не пытаться разбить его в пух и прах!»
«Хорошо, Макс, вот это хорошо! Мне это не нравится, но звучит хорошо. Это помогает. — Брейер глубоко вдохнул и шумно выдохнул воздух. — Теперь давай поиграем. Я обдумывал новый ответ на королевский гамбит».
Макс разыграл королевский гамбит, Брейер ответил ему центральным контргамбитом и в итоге через восемь ходов понял, что дела его плохи. Макс жестоко взял в вилку слона и коня Брейера своей пешкой и, не поднимая головы от доски, сказал: «Йозеф, раз уж сегодня зашел такой разговор, я тоже хочу кое что тебе сказать. Может, это не мое дело, но я не могу не обращать на это внимание. Матильда говорит Рахель, что ты месяцами не дотрагиваешься до нее».
Брейер еще несколько минут всматривался в положение на доске и, поняв, что из вилки ему не вырваться, съел пешку Макса, прежде чем ответить ему: «Да, это нехорошо. Очень нехорошо. Но, Макс, как я могу обсуждать это с тобой. Я с таким же успехом могу выложить все сразу Матильде, ведь я знаю, что ты разговариваешь со своей женой, а она общается со своей сестрой».
«Нет, можешь мне поверить, я могу хранить секреты от Рахель. Расскажу тебе один секрет: если бы Рахель знала о том, что происходит у нас с моей новой ассистенткой, фройлен Виттнер, мне не жить — еще неделю назад! Прямо как ты с Евой Бергер: интрижки с медсестрами — это у нас, наверное, семейное».
Брейер исследовал доску. Замечание Макса его озаботило. Так вот как в глазах общественности выглядели его отношения с Евой. Хотя обвинение было несправедливым, он все равно чувствовал себя виноватым из за единственного момента сильного сексуального искушения. Во время серьезного разговора несколько месяцев назад Ева сказала, что боится за него, что он готов соблазнить Берту, разрушив этим свою жизнь, и предложила «сделать все, что угодно», чтобы помочь ему избавиться от одержимости этой юной пациенткой. Разве Ева не предлагала Брейеру сексуальные отношения? Брейер не был уверен в этом. Но тут вмешался демон «НО», и в этот раз, как и во многих других случаях, он не мог заставить себя действовать. Однако он часто вспоминал о предложении Евы и тяжко вздыхал, думая об упущенной возможности.
Теперь Евы не было. И он так и не смог наладить с ней отношения. После того как он уволил ее, она не сказала ему ни слова и оставляла без внимания его предложения, когда он пытался помочь ей деньгами или с поиском новой работы. Он уже никогда не сможет все исправить и защитить ее от Матильды, но он по крайней мере мог защитить ее от обвинения Макса.
«Нет, Макс, это не так. Я не ангел, но, клянусь, я и пальцем не трогал Еву. Она была другом, хорошим другом».
«Прости, Йозеф, я, видно, просто поставил себя на твое место и решил, что ты и Ева…»
«Я могу понять, почему ты так решил. У нас были нетипичные отношения. Она была моей наперсницей, мы могли говорить обо всем на свете. Она получила ужасную награду за все те годы, что проработала со мной. Я не должен был подчиняться гневу Матильды. Я должен был встать на ее защиту».
«Тогда почему вы с Матильдой, ну, так сказать, отдалились?»
«Может, я и затаил зло из за этого на Матильду, но это не самая серьезная проблема нашего брака. Все намного серьезнее, Макс. Но я не знаю, в чем дело. Матильда — хорошая жена. О, мне ужасно не понравилось, как она вела себя в истории с Бертой и Евой. Но в одном она была права: им я уделял больше внимания, чем ей. Но что происходит сейчас, я просто не понимаю. Когда я смотрю на нее, мне она кажется такой же красивой, как раньше».
«И?»
«И я просто не могу прикоснуться к ней. Я отворачиваюсь. Я не хочу, чтобы она подходила ко мне близко».
«А может, это не такая уж и редкость. Рахель, конечно, не Матильда, но она привлекательная женщина, но все равно меня больше интересует фройлен Виттнер, которая, скажу я тебе, похожа на жабу. Иногда, когда я иду по Кирстенштрассе, вереница из двадцати, тридцати шлюх кажется мне довольно соблазнительной. Ни одна из них не красивее Рахель, у многих гонорея или сифилис, но меня это все равно соблазняет. Если бы я был уверен, что никто меня не узнает. Я бы рискнул! Однообразная еда любому надоест. Знаешь, Йозеф, на каждую красивую женщину приходится по мужчине, который уже устал shtup9 ее!»
Брейеру никогда не нравились вульгарные высказывания Макса, но этот афоризм не мог не вызвать у него улыбку — шурин был прав, хотя и груб. «Нет, Макс, это не скука. Не в этом моя проблема».
«Может, тебе стоит провериться? Некоторые урологи пишут о половой функции. Ты читал у Кирша о том, что диабет вызывает импотенцию? Теперь, когда табу на разговоры на эту тему снято, стало очевидно, что проблема распространена шире, чем мы думали».
«Нет, — ответил Брейер, — я не импотент. Хотя я и воздерживаюсь от секса, силы еще есть. Например, та русская девочка. И в мою голову приходили такие же мысли, что и в твою, о проститутках с Кирстенштрассе. На самом деле, часть проблемы заключается в том, что я так много думаю о другой женщине, о сексе с ней, что мне просто стыдно прикасаться к Матильде».
Брейер заметил, что откровения Макса помогли говорить и ему. Может, у Макса со всей его грубостью лучше бы получилось общаться с Ницше, чем у него.
«Но и это не главное, — услышал он свои слова, — есть что то еще! Что то еще более дьявольское внутри меня. Знаешь, я подумываю о том, чтобы все бросить. Я никогда не сделаю этого, но снова и снова я думаю о том, чтобы сняться с места и бросить — Матильду, детей, Вену — все. Ко мне постоянно возвращается эта безумная мысль, — причем я знаю, что она безумная, не обязательно говорить мне об этом, Макс, — что все мои проблемы будут решены, если бы я только придумал, как избавиться от Матильды».
Макс покачал головой, вздохнул, съел слона Брейера и начал готовиться к непобедимой королевской фланговой атаке. Брейер вжался в стул. Как он будет еще десять, двадцать, тридцать лет проигрывать Максу с его французской защитой и бесчеловечным королевским гамбитом?