Роман Ирвина Ялома «Лжец на кушетке» удивительное со -четание психологической проницательности и восхитительно жи -вого воображения, облеченное в яркий и изящный язык прозы. Изменив давней привычке рассказ
| Вид материала | Рассказ |
- Роман Ирвина Ялома «Лжец на кушетке» удивительное сочетание психологической проницательности, 5803.72kb.
- Психотерапевтические истории, 2755.29kb.
- Волкодав мария семенова, 6840.54kb.
- Мы предлагаем читателям города палитру литературных произведений современной прозы,, 43.33kb.
- Рассказ один из самых популярных жанров детской литературы, и это не случайно. Вспомним, 45.11kb.
- Сочинение Великий могучий, 45.91kb.
- М. П. Арцыбашева Отличительной особенностью художественной прозы М. П. Арцыбашева является, 137.03kb.
- Воображение краткое содержание Определение и виды воображения, 190.84kb.
- Творческая мастерская: история русской литературы XX века, 9.97kb.
- Пишут люди, чтобы не умереть с голоду? И, между прочим, в похвалу автору та заметила,, 1285.83kb.
До сеанса оставалось десять минут, и Кэрол пыталась собраться с мыслями. Сегодня обойдемся без диктофона. В прошлый раз она прятала его в сумке, но потом ничего не смогла разобрать на записи. Чтобы получить хорошую запись, ей придется использовать какие-нибудь профессиональные приспособления для прослушки. Возможно, она найдет что-то полезное в шпионском магазине, который недавно открылся у Юнион-сквер.
Да и записывать на прошлом сеансе было практически нечего. Вопреки ее ожиданиям, Эрнест был достаточно уклончив в ответах. И более искусен. И более терпелив. Она была удивлена тем, сколько времени он потратил, чтобы завоевать ее доверие, чтобы она поверила, что может на него положиться Он казался совершенно спокойным и удовлетворенным, может, потому, что уже успел переспать с какой-нибудь другой своей пациенткой. Ей тоже надо было расслабиться и подождать: она знала, что рано или поздно появится настоящий Эрнест — коварный, похотливый, хищный Эрнест, которого она видела в книжном магазине.
Кэрол решила, что ей нужно быть сильнее. Она не может и дальше срываться, как тогда, на прошлой неделе, когда Эрнест предположил, что она может передать детям гнев своей матери. Эти слова звучали в ее голове последние несколько дней и совершенно неожиданно влияли на отношения с детьми. Сын даже сказал, что он счастлив, потому что мама больше не грустит, а дочь положила ей на подушку рисунок, с которого ей улыбалась довольная физиономия.
А прошлой ночью случилось нечто и вовсе из ряда вон выходящее. Впервые за много недель на Кэрол нахлынуло острое ощущение счастья. Это произошло, когда она сидела в обнимку с детьми и выполняла обязательную вечернюю программу: читала им «Удивительные приключения Нильса» — эту же потрепанную книгу давным-давно ее мать читала ей на ночь. Она вдруг вспомнила, как они с Джебом сидят над книжкой, прильнув к матери и прижавшись друг к дружке головами, чтобы разглядеть картинки. Странно, на прошлой неделе она то и дело вспоминала непрощеного изгнанника-Джеба. Разумеется, у нее не возникало желания встретиться с ним — она действительно приговорила его к пожизненному заключению, — но она думала, где он сейчас, что с ним.
В конце концов, думала Кэрол, действительно ли мне нужно так тщательно скрывать свои чувства от Эрнеста? Может, в том, что я расплакалась, нет ничего плохого. Эти слезы сослужили свою службу — они создали видимость искренности. Хотя в этом не было необходимости — Эрнест, болван, ничего не понимает. Но как бы то ни было, рискую; зачем позволять ему оказывать на меня влияние? С другой стороны, почему бы не мне использовать его в своих интересах? Я плачу ему деньги. Даже он должен говорить что-то полезное, хотя бы иногда. Каждая палка раз в году стреляет!
Кэрол погладила ногу. Хотя Джесс, как и обещал, был терпеливым и добрым тренером, икры болели. Джесс позвонил ей вчера вечером, и рано утром они встретились у музея De Young, чтобы пробежаться вокруг затянутого туманом озера и по площадке для верховой езды в парке Гол-ден-Гейт. По его совету она бежала со скоростью быстрой ходьбы — плавно, шумно дыша, едва отрывая ноги от покрытой росой травы. Через пятнадцать минут, она, задыхаясь, умоляюще посмотрела на Джесса, тот грациозно скользил рядом с ней.
«Еще несколько минут, — пообещал он. — Беги так, словно ты просто быстро идешь; найди скорость, при которой ты можешь свободно дышать. Сделаем остановку в Японском чайном доме».
А потом, через двадцать минут бега трусцой, случилось что-то удивительное. Усталость исчезла, и Кэрол почувствовала, как энергия переполняет ее. Она взглянула на Джесса, который кивнул и доброжелательно улыбнулся ей, словно ждал, когда у нее откроется второе дыхание. Кэрол побежала быстрее. Она парила над травой, не чувствуя своего тела. Она стала поднимать ноги все выше. Она могла бы бежать вечно. А потом, когда они сбавили скорость и остановились у чайного дома, у Кэрол подкосились ноги, и она была искренне благодарна Джессу, который поддержал ее.
Тем временем за стеной Эрнест набивал на компьютере текст, описывая инцидент, происшедший во время группового сеанса, который он только что провел. Это могло стать ценным дополнением к его статье на тему пространства между пациентом и терапевтом. Один из пациентов рассказал потрясающий сон:
Все члены нашей группы сидели за длинным столом, во главе стола сидел терапевт. В руках он держал лист бумаги. Мы все тянули шеи, перегибались через стол, пытаясь разглядеть, что там написано, но он не показывал нам этот лист. Почему-то мы все знали, что на этом листе был ответ на вопрос, кого из нас вы любите больше всего.
Этот вопрос — кого из нас вы любите больше всего, — писал Эрнест, это самый настоящий кошмар для терапевта. Каждый терапевт боится, что когда-нибудь потребуется сказать, какой из ее членов больше всего симпатичен ему или ей. И именно поэтому многие групповые терапевты (так же как и индивидуальные) не склонны выражать свои чувства к пациентам.
И еще. Эрнест решил придерживаться своего решения быть полностью откровенным во время этого сеанса и чувствовал, что прекрасно с этим справился. Сначала он вовлек группу в продуктивную дискуссию: они обсуждали свои фантазии относительно того, какой пациент был любимчиком терапевта. Это был стандартный ход — большинство терапевтов поступили бы именно так. Но затем он сделал то, на что решились бы немногие: он открыто высказал свое отношение к каждому члену группы. Разумеется, он не говорил о том, кого он любит, а кого нет, — такие глобальные заявления никогда не приносили пользу. Он перечислял качества, которые притягивали его или отталкивали в каждом из присутствующих. И эта тактика оказалась удивительно успешной: все члены группы решили проделать то же самое с остальными, так что каждый из них получил ценную обратную связь. Какое удовольствие, думал Эрнест, вести свои войска с линии фронта, а не через тыл.
Он выключил компьютер и быстро пролистал записи по последнему сеансу Каролин. Прежде чем выйти к ней, он просмотрел также принципы самораскрытия терапевта, которые успел сформулировать:
1. Быть откровенным настолько, насколько это может принести пользу пациенту.
2. Откровенность должна быть разумной. Не забывайте, что вы делаете это для пациента, а не для себя.
3. Если хотите продолжать свою профессиональную деятельность, подумайте о том, как ваши откровения будут восприняты другими терапевтами.
4. Степень самораскрытия терапевта зависит от стадии терапии. Необходимо учитывать время: некоторые откровения, способные принести пользу на поздних стадиях терапии, наранних стадиях могут возыметь обратный эффект.
5. Терапевт не должен делиться с пациентом тем, что вызывает у него сильный внутренний конфликт. Для начала ему самому следует проработать эти проблемы с супервизором или в индивидуальной терапии.
Кэрол вошла в кабинет Эрнеста с твердым намерением получить сегодня конкретные результаты. Она сделала несколько шагов, но садиться не стала, а осталась стоять рядом со своим стулом. Эрнест уже начал опускаться в свое кресло, но, увидев, что Каролин так и стоит над ним, замер, потом снова поднялся и вопросительно посмотрел на нее.
«Эрнест, в среду я убежала, потрясенная вашими словами, и забыла кое-что — обнять вас. Вы даже не представляете, что это значит для меня. Как я жалела об этом последние два дня! Мне казалось, что я потеряла вас, что вас больше нет. Я хотела позеонить вам, но один ваш голос без вас самих не помог бы мне. Мне нужен физический контакт. Пойдите мне навстречу, прошу вас».
Эрнест, изо всех сил стараясь не показать ей, какое удовольствие доставила ему возможность получить компенсацию объятий, помолчал, а потом произнес: «Раз уж мы договорились говорить об этом» — и быстро обнял ее за плечи.
Эрнест сел. Сердце его бешено стучало. Ему нравилась Каролин, нравилось прикасаться к ней: мягкость ее кашемирового свитера, тепло плеч, тоненькая скромная полоска бюстгальтера на спине, ощущение ее упругой груди. Объятие было целомудренным, но Эрнест вернулся в свое кресло, чувствуя себя грязным.
«Вы обратили внимание, что я ушла, не обняв вас?» — спросила Кэрол.
«Да, заметил».
«Вы жалели об этом?»
«Знаете, я понимал, что мое замечание относительно вашей дочери затронуло в вас какие-то глубинные струны. Тревожные струны».
«Вы обещали быть честным со мной, Эрнест. Прошу вас, оставьте эти терапевтические увертки. Скажите мне, вам не хватало этих объятий? Вам неприятно, что я обнимаю вас? Или приятно?»
Эрнест слышал настойчивые нотки в голосе Каролин. Очевидно, эти объятия имели для нее огромное значение. Они служили одновременно подтверждением ее привлекательности и его желания быть ближе к ней. Эрнест понял, что попал в тупик. Он долго искал правильный ответ, а потом, пытаясь выжать из себя очаровательную улыбку, произнес: «Когда наступит тот день, когда объятия привлекательной женщины — привлекательной во всех смыслах этого слова — покажутся мне неприятными, можно будет звать гробовщика».
Кэрол заметно приободрилась. «Очень привлекательная женщина — привлекательная во всех смыслах этого слова!» Призраки доктора Кука и доктора Цвейзунга. Теперь охотник выходит из засады. Пора добыче проглотить приманку и попасть в ловушку.
Эрнест тем временем продолжал: «Расскажите мне о прикосновениях, что они значат для вас».
«Кажется, я уже все вам рассказала, — ответила Кэрол. — Я знаю, что думаю о ваших прикосновениях часами. Иногда это очень возбуждает, я жажду почувствовать вас внутри меня, как вы взрываетесь, словно гейзер, и наполняете меня своим теплом и влагой. А иногда я просто чувствую тепло, любовь, объятия. Всю неделю почти каждую ночь я ложилась спать пораньше, чтобы представлять вас рядом со мной».
Нет, не то, подумала Кэрол. Я должна быть откровенно сексуальной, я должна завести его. Но мне трудно представить, как можно соблазнять это ничтожество. Жирный, сальный, все время в этом грязном галстуке, еще эти стоптанные ботинки — подделка под «Рокпорт».
Она продолжала: «Мне больше всего нравится представлять, как мы сидим на этих стульях, а я подхожу к вам, сажусь на пол, и вы начинаете теребить мои волосы, а потом спускаетесь ко мне и ласкаете все мое тело».
Эрнест уже сталкивался с эротическим переносом в своей практике, но ни одна его пациентка не говорила об этом так откровенно и ни одна не возбуждала его так сильно. Он молчал, покрываясь потом, взвешивал возможные варианты ответа и прикладывал все усилия, чтобы предотвратить эрекцию.
«Вы просили меня быть честной с вами, — говорила Кэрол. — Высказывать все мои мысли».
«Вы правы, Каролин. И вы поступаете совершенно правильно. Честность — главнейшая добродетель в терапии. Мы можем, мы должны говорить обо всем, высказывать все... пока мы остаемся каждый в своем физическом пространстве ».
«Эрнест, мне этого недостаточно. Разговоры, слова —этого мало Вы знаете, как складывались мои отношения с мужчинами. Недоверие прочно укоренилось во мне. Я не верю словам. Прежде чем я познакомилась с Ральфом, я лечилась у нескольких терапевтов — по два-три сеанса. Они в точности следовали протоколу, придерживались профессионального кодекса, оставались корректно отстраненными. И все они разочаровали меня. Все, кроме Ральфа. В нем я нашла настоящего терапевта, который был готов проявить гибкость, говорить со мной на моем языке, давать мне то, в чем я нуждалась. Он спас меня».
«Неужели, кроме Ральфа, никто не смог дать вам что-то хорошее?»
«Только слова. Я покидала их кабинет с пустыми руками. Вот и сейчас. Когда я ухожу, не обняв вас, слова просто исчезают, вы исчезаете, если я не чувствую ваших прикосновений на своем теле».
Сегодня должно что-то произойти. Я должна спровоцировать его, думала Кэрол. Пора начинать. И покончить с этим.
«На самом деле, Эрнест, что мне действительно нужно сегодня, так это не разговаривать, а сидеть рядом с вами на кушетке и просто чувствовать, что вы рядом».
«Мне бы этого не хотелось. Это не лучшее, что я могу для вас сделать. Нам предстоит еще столько работы, столько всего нужно обсудить».
Эрнест был поражен глубиной и интенсивностью потребности Каролин в физическом контакте И, говорил он себе, это не та потребность, которая должна пугать его, которая заставит его отступить. Это часть личности пациента, думал Эрнест, и к ней следует относиться со всей серьезностью; эта потребность должна быть понята, и работать с ней нужно так же, как и с любой другой потребностью.
На предыдущей неделе Эрнест отправился в библиотеку, чтобы освежить в памяти литературу по эротическому переносу. Его поразило предостережение Фрейда относительно работы со «стихийно страстными» женщинами. Фрейд называл таких женщин «детьми природы», которые
отказываются заменить физическое духовным и восприимчивы только к «логике кашки и аргументам пышек».
Фрейд пессимистически оценивал перспективы лечения таких пациенток и утверждал, что у терапевта в этом случае есть только два выхода, оба неприемлемые: ответить пациентке тем же или же навлечь на себя ярость отвергнутой женщины. В том и в другом случае, говорил Фрейд, терапевту придется признать свое поражение и отказаться от работы с этой пациенткой.
Да, Кэрол была одним из этих «детей природы». В этом он не сомневался. Он сомневался в правоте Фрейда. Действительно ли в этом случае терапевт может выбирать только между двумя равно неприемлемыми вариантами поведения? Фрейд пришел к этому выводу почти столетие назад под влиянием венского авторитаризма. Но времена меняются. Возможно, Фрейд не мог и представить себе, каков будет конец двадцатого века — время, когда терапевты стали более открытыми, время, когда терапевт и пациент могут быть действительно близки.
Голос Каролин ворвался в его размышления:
«Доктор, можем мы просто пересесть на кушетку и разговаривать там? Мне холодно, мне тяжело общаться с вами, когда вы так далеко. Давайте попробуем, всего несколько минут Просто сядьте рядом со мной. Обещаю, я не буду просить большего. И я обещаю, что это поможет мне говорить, прикоснуться к глубинным течениям. О, прошу вас, не качайте головой; я знаю все эти кодексы поведения АПА, стандартизированные тактики и руководства. Но, Эрнест, разве в терапии нет места творчеству? Неужели истинный терапевт не должен пытаться найти способ помочь каждому своему пациенту?»
Кэрол вертела Эрнестом как хотела. Она находила те самые слова. — «Американская психиатрическая ассоциация», «стандартизированный», «руководство по проведению терапии», «профессиональный поведенческий кодекс», «правила», «творчество», «гибкость», — которые действуют на терапевта-иконоборца словно красная тряпка на быка.
Эрнест слушал ее, вспоминая слова Сеймура Троттера: Одобренные формальные техники? Забудьте об этом. Когда вы вырастете как терапевт, вы почувствуете потребность в аутентичности, и вашим ориентиром станут не профессиональные стандарты АПА, а потребности пациента. Странно, он так много думал о Сеймуре Троттере в последнее время. Возможно, его просто успокаивало знание того, что был терапевт, который когда-то шел этой же дорогой. Но Эрнест забыл, что Сеймур так и не смог вернуться.
Неужели перенос Каролин выходит из-под контроля? Сеймур говорил, что перенос не может быть слишком сильным. Чем сильнее перенос, тем более мощное оружие получает терапевт для борьбы с самодеструктивными тенденциями пациента, заявлял он. И видит бог, Каролин склонна к саморазрушению! Иначе как она могла жить в таком браке?
«Эрнест, — повторила Кэрол, — прошу вас, давайте сядем на кушетку. Мне это необходимо».
Эрнест вспомнил совет Юнга работать с каждым пациентом с максимальным учетом его индивидуальных особенностей, создавать новый терапевтический язык для каждого пациента. Он вспомнил, что Сеймур повел эту мысль еще дальше, утверждая, что терапевт должен изобретать новую терапию для каждого пациента. Эти мысли придали ему силы. И решимость. Он встал, подошел к кушетке, сел в уголок и сказал: «Давайте попробуем».
Кэрол подошла и села рядом, почти вплотную, но не касаясь его, и сразу же начала говорить: «У меня сегодня день рождения. Тридцать шесть. Я говорила вам, что мы с матерью родились в один день?»
«С днем рождения, Каролин. Надеюсь, каждый ваш следующий день рождения будет приносить вам все больше и больше радости».
«Спасибо, Эрнест. Вы очень милы». С этими словами Кэрол нагнулась и поцеловала его в щеку. Фу у, подумала она, — это гадкий лосьон после бритья — «Лайм и сода». Какая мерзость.
Потребность в физической близости, приглашение пересесть на кушетку, а теперь еще этот поцелуй в щеку — все это живо напомнило Эрнесту о пациентке Сеймура Трот-тера. Но, разумеется, Каролин была намного сдержаннее, чем Белль, которой полностью владели импульсы. Эрнест ощущал приятное тепло внутри. Он просто расслабился, посмаковал его несколько секунд, а потом загнал растущее возбуждение в дальний уголок сознания, вернулся в роль терапевта и произнес профессиональным тоном: «Напомните мне, пожалуйста, биографию вашей матери, Каролин».
«Она родилась в 1937 году, а умерла десять лет назад, когда ей было сорок восемь. Я недавно думала, что прожила уже три четверти ее жизни».
«Какие чувства вызвала у вас эта мысль?»
«Грусть. Она прожила бесплодную жизнь. В тридцать ее бросил муж. Всю свою жизнь она посвятила воспитанию двоих детей. У нее ничего не было, в ее жизни было так мало радости. Я так рада, что она дожила до того, как я окончила юридический колледж. И я рада, что она умерла прежде, чем Джеба осудили и посадили. И прежде, чем моя жизнь разрушилась».
«Именно на этом мы закончили на прошлом сеансе, Каролин. И меня снова поражает тот факт, что вы уверены, что в возрасте тридцати лет ваша мать была обречена, что у нее не было иного выбора, нежели оставаться несчастной и умереть в сожалениях. Словно все покинутые женщины обречены на такую же судьбу. Так ли это? Неужели у нее не было другого пути? Более жизнеутверждающего?»
«Типичное мужское дерьмо, — думала Кэрол. — Посмотрела бы я, как бы он самоутверждался с двумя детьми по лавкам, без образования и без помощи супруга, который отказывается платить алименты, а на каждой приличной вакансии вывешивается знак «Не входить».
«Не знаю, Эрнест. Возможно, вы правы. Я не думала об этом», —- произнесла Кэрол, но не удержалась и добавила: «Я боюсь, мужчины не очень хорошо представляют себе, в какой тяжелой ситуации оказываются большинство женщин».
«Вы имеете в виду данного конкретного мужчину? Здесь? Сейчас? »
«Нет, я не об этом. Так, феминистские рефлексы. Я знаю, что вы на моей стороне, Эрнест».
«У меня есть свои мертвые зоны, и вы имеете полное право указывать мне на них, более того, мне это необходимо. Но мне не кажется, что сейчас как раз тот случай. Мне кажется, вы не считаете вашу мать в какой-либо мере ответственной за ее собственную жизнь».
Кэрол прикусила язык и ничего не сказала.
«Но давайте поговорим еще о вашем дне рождения. Знаете, обычно мы отмечаем дни рождения — это лишний повод повеселиться, но я всегда придерживался противоположной точки зрения. Мне кажется, что день рождения -— это грустный праздник, он показывает, что жизнь проходит, а отмечание дня рождения — это попытка бороться с этой грустью. А как вы считаете? Можете рассказать мне, как вы чувствуете себя в тридцать шесть? Вы сказали, что прожили три четверти жизни вашей матери. Чувствуете ли вы себя загнанной в угол, как ваша мать? Действительно ли вы приговорены к пожизненному пребыванию в этом безрадостном браке?»
«Это так, Эрнест, я действительно попала в ловушку. Что вы мне можете посоветовать?»
Эрнест положил руку на спинку кушетки, чтобы ему было удобнее общаться с Каролин. Кэрол тайком расстегнула вторую пуговицу на блузке и подвинулась ближе, положив голову на его руку. На мгновение, всего лишь на мгновение, Эрнест позволил своей руке задержаться на ее волосах и погладить их.
О! Змея высовывает голову, подумала Кэрол. Посмотрим, насколько далеко она заползет сегодня. Надеюсь, мой желудок это выдержит. Она прижалась крепче.
Эрнест чувствовал ее голову на своем плече. Он вдыхал ее свежий цитрусовый запах. Он видел ложбинку между ее грудями. Внезапно он встал с кушетки.
«Каролин, знаете, мне кажется, нам лучше сесть на наши обычные места», — произнес Эрнест и направился к своему креслу.
Кэрол не двинулась с места. Казалось, она сейчас расплачется. Дрожащим голосом она спросила: «Ну почему вы ушли с кушетки? Только потому, что я положила голову вам на плечо?»
«Я не думаю, что это лучший способ помочь вам. Думаю, мне нужно держать дистанцию, держаться на расстоянии от вас, чтобы я мог работать с вами».
Кэрол неохотно вернулась к своему стулу, скинула туфли и устроилась с ногами на сиденье. «Возможно, мне не стоит говорить об этом, возможно, это нечестно по отношению к вам, но я хочу знать, думали ли бы вы так же, если бы я была действительно привлекательной женщиной».
«Проблема вовсе не в этом, — произнес Эрнест, пытаясь взять себя в руки. — На самом деле ситуация как раз противоположная; я не способен вынести физического контакта с вами именно потому, что вы кажетесь мне привлекательной, соблазнительной. А я не могу одновременно испытывать к вам эротические чувства и быть вашим терапевтом».
«Знаете, Эрнест, я много думала. Я ведь говорила вам, что была на одном из ваших выступлений — в книжном магазине «Printers. Inc». Около месяца назад».
«Да, вы говорили, что именно тогда приняли решение обратиться ко мне».
«В общем, я наблюдала за вами до начала выступления, и я не могла не заметить, что вам понравилась та красавица, которая сидела рядом с вами».
Эрнеста передернуло. Черт! Она видела меня с Нан Карлин. Вот это засада. Во что я ввязался?
Никогда больше, думал Эрнест, я не позволю себе так поверхностно относиться к терапевтической откровечности. Теперь было бесполезно думать о том, как бы Маршал или какое-нибудь другое светило психотерапии отреагировало на заявление Кэрол. Он зашел уже слишком далеко, он попрал все границы, установленные традиционной психотерапией, он вышел за рамки допустимого в клинической практике, и теперь он понимал, что он остался совершенно один, затерянный в джунглях несанкционированной терапии. Единственное, что ему оставалось, — это оставаться честным и положиться на интуицию.
«И... что вы чувствуете, Каролин?»
«А вы что чувствуете, Эрнест?»
«Смущение. Честно говоря, Каролин, такая ситуация — это самый страшный кошмар, который только может присниться терапевту. Мне очень неудобно обсуждать с вами, да и с любым другим пациентом мои отношения с женщинами, мою личную жизнь. Но я решил работать с вами на условиях полнейшей честности, и я постараюсь придерживаться своего решения и далее. Итак, что вы чувствуете?»
«О, целую гамму чувств. Зависть. Злость. Обида. Мне не повезло».
«Можете остановиться на чем-то одном подробнее, например на злости или обиде».
«На все воля случая Если бы я сделала тогда то, что сделала она, — подошла, села рядом. Если бы мне только хватило тогда смелости, хватило наглости заговорить с вами».
«И что тогда?»
«Тогда все могло бы быть иначе. Скажите мне честно, Эрнест, что, если бы я подошла к вам, если бы попыталась познакомиться с вами? Я смогла бы заинтересовать вас?»
«История не знает сослагательного наклонения, Каролин. Все эти «если» и «а вдруг»... Что вы действительно хотите узнать, Каролин? Я не раз говорил, что считаю вас привлекательной женщиной. Неужели вы хотите еще раз это услышать?».
«А мне хотелось бы знать, почему вы отвечаете мне вопросом на вопрос, Эрнест».
«Ответил ли бы я на вашу инициативу? Могу сказать, да, вполне вероятно, что ответил бы. То есть да. Я, вероятно, ответил бы».
Молчание. Эрнест чувствовал себя совершенно беззащитным. Этот разговор так разительно отличался от его привычного общения с пациентами, что он начал серьезно сомневаться, сможет ли он и дальше работать с Каролин. Вне всякого сомнения, не только Фрейд, но и консилиум теоретиков психоанализа, чьи труды он читал на этой неделе, единодушно признал бы, что пациент со столь ярко выраженным эротическим переносом, как у Каролин, неизлечим, а Эрнесту ни в коем случае нельзя с ней работать.
«Что вы сейчас чувствуете?» — спросил Эрнест.
«Знаете, именно это я и имела в виду, когда говорила, что на все воля случая, Эрнест. Если бы карты легли чуть иначе, мы с вами были бы сейчас любовниками, я не была бы вашей пациенткой, а вы — моим терапевтом. И я искренне верю, что как любовник вы могли бы сделать для меня намного больше, чем как терапевт. Я не прошу многого, Эрнест, мне было бы достаточно встречаться с вами раз или два в неделю, чувствовать ваши объятия, избавиться от этого сексуального напряжения, которое сводит меня с ума».
«Понимаю, Каролин, но я не ваш любовник, я ваш терапевт» .
«Но это же простая случайность. Никаких обязательств. Все могло бы быть иначе. Эрнест, давайте переведем стрелки часов назад, давайте вернемся в тот книжный магазин и заново сдадим карты. Будьте моим любовником; я умираю от неудовлетворенности».
Кэрол уже сидела на полу рядом с Эрнестом, положив голову ему на колени.
Эрнест снова положил руку ей на голову. «Боже, мне нравится прикасаться к этой женщине. И это ее страстное желание быть моей любовницей — видит бог, я могу ее понять. Сколько раз меня охватывало желание? Мне жаль ее. И я понимаю, что она имеет в виду, когда говорит о случай-
ностях, которые предопределили наши отношения. Мне это тоже не нравится. Лучше бы я был ее любовником, чем терапевтом. Я бы с удовольствием оказался сейчас на полу рядом с ней, раздел бы ее. Мне бы хотелось ласкать ее тело. Кто знает? Что, если мы бы действительно познакомились в книжном магазине? Что, если бы мы стали любовниками? Может, она права, и я бы тогда мог предложить ей намного больше, нежели будучи ее терапевтом! Но мы никогда этого не узнаем, потому что проверить нам не удастся».
«Каролин, все, о чем вы просите, — перевести стрелки часов назад, стать любовниками... Я буду с вами откровенен... этому искушению подвергаетесь не только вы, ведь ваше предложение звучит крайне заманчиво и для меня. Думаю, нам могло бы быть очень хорошо вдвоем. Но, боюсь, стрелки этих часов, — Эрнест показал на часы, спрятанные в его книжном шкафу, — мы перевести назад не можем».
Говоря это, он продолжал теребить волосы Кэрол. Она сильнее прижалась к его ноге. Внезапно он убрал руку: «Прошу вас, Каролин, вернитесь на свой стул, я хочу сказать вам что-то важное».
Он молчал, когда Кэрол быстро поцеловала его колено и села на свое место. Дадим ему произнести небольшую речь протеста, поиграем в его игры. Он должен сделать вид, что сопротивляется.
«Вернемся немного назад, — сказал Эрнест, — и посмотрим, что здесь происходило. Позвольте мне описать сложившуюся ситуацию так, как вижу ее я. Вы оказались в бедственном положении. Вы обратились ко мне за помощью как к специалисту по психическому здоровью. Мы встретились и заключили договор, в соответствии с которым я обязался помочь вам в вашей борьбе. Интимный характер наших встреч стал причиной зарождения у вас любовного чувства по отношению ко мне. Боюсь, я не могу утверждать, что в этом нет моей вины. Я понимаю, что мое поведение — я обнимал вас, касался ваших волос — только разжигало страсти. И меня серьезно это беспокоит. В
любом случае я уже не могу внезапно передумать, воспользоваться вашим состоянием и удовлетворить с вами свою похоть».
«Но, Эрнест, вы забываете главное. Я уверена, что, став моим любовником, вы будете самым лучшим терапевтом для меня. Пять лет мы с Ральфом...»
«Ральф — это Ральф, а я — это я. Каролин, наше время подошло к концу, поэтому нам придется продолжить этот разговор в следующий раз. — Эрнест встал, показывая, что сеанс окончен. — Но позвольте мне сделать еще одно, последнее замечание. Надеюсь, в нашу следующую встречу нам удастся начать искать способы применения того, что я действительно могу вам предложить, вместо того чтобы проверять меня на прочность».
Обнимая Эрнеста на прощание, Кэрол сказала: «Я тоже хочу кое-что сказать на прощание, Эрнест. Вы так старались убедить меня в том, что я не должна идти дорогой моей матери, что я не должна снимать с себя ответственность за ход моей жизни. Здесь и сейчас я последовала вашему совету и попыталась улучшить свою жизнь. Я знаю, чего — и кого — я хочу, и я пыталась добиться этого. Вы сказали, что я должна жить так, чтобы ни о чем не жалеть в будущем, и именно это я делаю».
Эрнест не смог найти достойного ответа.