Geum.ru

Раскольников Федор Федорович На боевых постах Сайт Военная литература

Вид материалаЛитература
Подобный материал:
1   ...   12   13   14   15   16   17   18   19   ...   27

На другой день мне пришлось побывать на митинге кавалерийского полка. Он был расквартирован далеко за городом, в Кречевицких казармах. Добирались туда на грузовом автомобиле по плохой, ухабистой, давно не ремонтированной и размытой дождями дороге. В ожидании, пока товарищи соберутся на митинг, председатель полкового комитета пригласил Михаила Рошаля, Валентинова и меня в офицерское собрание. Мы согласились. Там все дышало специфическим ароматом старого режима: на окнах висели чистые и аккуратные занавески, столы были накрыты белоснежными накрахмаленными скатертями, за ними сидели туго затянутые в корсеты ротмистры и корнеты в кителях с золотыми погонами. Изящно сервированную закуску подавали услужливые официанты.

Только наша компания своим демократическим видом внесла диссонанс и грубо разрушила иллюзию старого режима, которая старательно культивировалась в этих уютных, словно языком вылизанных, комнатах. Мы ловили на себе косые, недоброжелательные взгляды из-за соседних столиков.

Мимо нас, лихо поигрывая бедрами, походкой самоуверенного глупца прошел какой-то офицер в фантастически широких рейтузах. Михаил Рошаль, как вольноопределяющийся, при виде этого жеребца с золотыми погонами из чувства дисциплины приподнялся со стула. Но тот этим не удовлетворился. По-военному развернувшись [194] на месте, он вперил свои налившиеся злобой глаза в лицо Рошаля и с привычной интонацией, выработанной в течение долгих лет службы в казарме и на плацу, неистово завопил:

— Вольноопределяющийся, как вы смеете так стоять перед офицером?! Я вас научу!..

Мы поспешили вмешаться и прекратить безобразную сцену, напомнив зарвавшемуся офицеру, что дни старого режима миновали и у нас, к счастью, произошла революция. Он как-то сразу притих, но, отойдя к группе своих золотопогонных друзей, еще долго возмущался святотатственным потрясением самых основ офицерского этикета.

Вскоре нас позвали в «полковой театр», где должен был состояться митинг. Это был огромный сарай, со сценой и длинными рядами скамеек. Зал заполнили солдаты. Я говорил около двух часов. Охарактеризовав весь режим Временного правительства, с особым вниманием остановился на деле Корнилова и подробно осветил весьма недвусмысленную роль Керенского во всей этой авантюре. Солдатская масса заброшенного в захолустье полка, по-видимому, не была избалована визитами новгородских ораторов. С изумительным интересом внимали они каждому слову. Многие общеизвестные факты являлись для них свежей новостью, едва ли не сенсацией. Мое сообщение об участии Керенского в контрреволюционном заговоре Корнилова, которого он из трусости предал на полпути, вызвало необычайное возбуждение против Временного правительства и страстные выкрики: «Позор предателю революции!»

После меня выступали Рошаль и Валентинов. Атмосфера собрания накалилась до предела.

Редко мне приходилось видеть такой подъем, такое воодушевление и столь неистовую политическую ненависть. Не было сомнений, что эти люди готовы погибнуть или победить в борьбе с Временным правительством. К неописуемой радости новгородской организации, кавалерийский полк по своему настроению оказался не только вполне надежной, но еще, пожалуй, и лучшей опорой пролетарской революции, чем другие армейские части, стоявшие в городе.

Впрочем, относительно последних также не было ни сомнений, ни подозрений. Со стороны новгородского гарнизона [195] наша партия могла ожидать только поддержки.

Любопытно, что на обоих митингах мы не встретили оппозиции: меньшевики и эсеры сочли за благо вовсе не появляться на трибуне.

На третий день моего пребывания в Новгороде открылся губернский съезд Советов. Председателем съезда был избран приехавший из Питера «новожизненец» А. П. Пинкевич, автор научно-популярных работ по естествоведению. Большевистская фракция выдвигала в председатели мою кандидатуру, но я получил по числу голосов второе место и вошел в президиум в качестве товарища председателя.

Выборы «новожизненца» в руководители съезда чрезвычайно ярко изобличили физиономию съездовского большинства. Здесь преобладали крестьяне — делегаты различных уездных и волостных Советов. Рабочий класс, вообще сравнительно немногочисленный в губернии, был представлен слабо. Солдатские делегаты съезда в подавляющем большинстве являлись теми же крестьянами.

В этом отношении Новгородский губернский съезд был довольно типичен и вполне отражал настроения крестьян предоктябрьского периода.

Меньшевики и эсеры, поддерживавшие Временное правительство, к тому времени окончательно обанкротились. Вопрос о земле, жгуче волновавший всех крестьян бывшей Российской империи, был отложен до Учредительного собрания, а созыв Учредительного собрания, в свою очередь, отсрочен на неопределенное время. Между тем стремление к увеличению земельных наделов, старинная жажда «земли», страстное, но несмелое вожделение раздела помещичьих и казенных земель оказались неодолимыми. Научно-статистическая деятельность министра земледелия Чернова внушала крестьянам чувство разочарования и гнетущего острого недовольства. Это бесплодное топтание на месте, страх Временного правительства перед окончательным разрешением аграрной проблемы настраивали крестьян на оппозиционный лад.

Но, с другой стороны, крестьянское середнячество в то время еще чуждалось рабочего класса, инстинктивно, хотя и безосновательно, страшилось резкой, непримиримой тактики его политической партии, опасалось национализации мелкой и средней земельной собственности. [196]

Поэтому, за исключением сельских пауперов, безлошадных и малоземельных бедняков, и, наконец, представителей сельскохозяйственного пролетариата — батрачества, деревня в го время не выражала больших симпатий к большевизму.

Для воплощения крестьянских настроений пригоднее всего оказались межеумочные группировки «новожизненцев» и левых эсеров. И в самом деле, среди крестьян Новгородской губернии эти группировки пользовались влиянием, и как раз они придавали всему губернскому съезду определенный колорит{65}.

После докладов с мест, довольно полно обрисовавших безотрадную картину разрухи, началась политическая борьба.

С докладом по текущему моменту выступил я. В прениях участвовали Пинкевич и левый эсер Ромм.

Пинкевич полемизировал мягко. Возражая против нашей тактики, он особенно порицал большевиков за подготовку переворота, угрожающего гражданской войной. [197] Я ответил на это лозунгом: «Да здравствует гражданская война!»

Лидер новгородских левых эсеров, вольноопределяющийся Ромм, заострил свое выступление главным образом против политики Временного правительства. Он тщательно воздерживался от выпадов в нашу сторону. Левые эсеры в то время выравнивали свою линию по большевикам и сознательно избегали разногласий.

Правые эсеры и меньшевики, представленные на съезде в ничтожной пропорции, решительно ничем себя не проявили.

Съезд продолжался всего два дня. Перед его закрытием состоялись выборы делегатов на II Всероссийский съезд Советов. Большевистская фракция хотела было выдвинуть мою кандидатуру, но я отказался, предложив выбирать новгородских работников.

На выборах наша партия получила меньшинство, но вполне приличное. Большевики составили примерно одну треть новгородской делегации. Однако вместе с левыми эсерами добрая половина голосов была за нами.

Положение несколько усложнялось тем, что левые эсеры в то время были еще формально объединены с правыми под эгидой общего центрального комитета. Это упорное нежелание левых эсеров порвать с правыми и выкристаллизоваться в самостоятельную партию внушало нам серьезные опасения насчет их надежности как союзников, хотя бы и временных.

Точный подсчет наших сил затруднялся, и по возвращении в Питер я проявил осторожность: доложил, что Новгородская губерния будет представлена на Всероссийском съезде Советов в большинстве чуждыми нам партиями, однако со значительным процентом делегатов-большевиков.

5. Соглашатели терпят провал за провалом

В Питере я пробыл неполный день и сразу же выехал в Лугу.

Лужский Совет помещался в здании вокзала. В небольшой комнатенке сидели за столом члены президиума Совета — военные врачи и офицеры. Все в форменных кителях с погонами. Когда узнали, что я большевик, [198] отнеслись ко мне очень холодно, но все же старались держаться в пределах приличия.

Вскоре должно было состояться пленарное заседание Совета. Разумеется, я не упустил этого случая для рекогносцировки местных настроений. Здесь же, в зале вокзала собрались члены Совета. В большинстве это были представители лужского гарнизона. Бросились в глаза несколько казаков в фуражках набекрень и с пышными чубами.

Я выступил с докладом о задачах и тактике большевиков. Аудитория слушала меня с выражением угрюмого и равнодушного безучастия. Вместо ожидавшейся мной бури негодующих выкриков, а может быть, и более крупного скандала, на деле даже казаки хранили гробовое молчание. Я совершенно спокойно и беспрепятственно закончил свою речь. Раздались жидкие аплодисменты наших немногочисленных сторонников.

С возражениями выступил правый эсер Кузьмин, тоже прибывший сюда из Питера. Он производил впечатление интеллигента старого закала, достаточно насидевшегося в тюрьме, помаявшегося в ссылке. Был худ, высок, уже немолод. Отвечал мне тихим и ровным голосом, в спокойном невозмутимом тоне. Без запальчивой резкости, свойственной эсеровским ораторам, он пытался ослабить мою критику Временного правительства ссылкой на нашу неспособность в данных условиях улучшить положение вещей.

— Если партия большевиков возьмет власть в свои руки, то удастся ли ей заключить мир с Германией и прекратить экономическую разруху? Я отвечаю — нет!..

Вообще, вся его речь в защиту Временного правительства была вялой. По-видимому, он сам чувствовал неизбежность перехода власти в руки большевиков.

После Кузьмина взял слово какой-то неведомый мне моряк. Стуча кулаком по груди, он истерически выкрикивал отдельные бессвязные фразы:

— Я сам был на острове Эзеле!.. Я подвергался налету германских аэропланов!.. Я бежал из немецкого плена...

Из этих личных военных передряг он совершенно нелогично сделал вывод о необходимости продолжения «войны до конца», «войны до полной победы над Германией». [199]

После этого кровожадного оборонца я вторично потребовал слова и дал отповедь обоим ораторам соглашательского толка. При этом меня опять больше всего поразило то, что аудитория хранила флегматичное молчание. Даже в самых «большевистских» местах моей речи, когда приходилось остро касаться больных и злободневных вопросов, никто не пытался перебить меня ядовитой репликой. Это настроение удрученности наших противников, отсутствие у них пафоса борьбы, близкое к отчаянию неверие в собственные силы резко бросалось в глаза.

В то время как сочувствовавшая нам публика повсюду шумно и страстно выражала свои политические чувства, враждебные элементы как-то притихли и даже на собраниях, где у них было обеспеченное большинство, предпочитали отмалчиваться. Конечно, я говорю не об отдельных лидерах соглашательских партий. Те продолжали при всех обстоятельствах тянуть одну и ту же ноту. Речь идет об эсеровских и меньшевистских массовиках, чувствовавших лучше своих вождей веяние надвигающейся бури. В их рядах ощущался болезненный упадок духа...

Переночевав в общежитии лужских партийных товарищей, я на другое утро поехал на окраину города, где была расквартирована артиллерия. В ожидании митинга уединился с большевиками-руководителями и принялся заносить в свою записную книжку интересовавшие меня сведения.

Среди воинских частей наилучшую, с нашей точки зрения, репутацию имел 1-й запасный артиллерийский дивизион (1-я батарея — 1200 человек, 2-я батарея — до 1300 человек, 3-я батарея — 400 человек). В каждой батарее здесь имелись большевики, хотя партийных коллективов образовать еще не успели. В траншейной артиллерии минометного полка (1500 человек) большинство тоже было нашим, но опять-таки организованного партколлектива пока не существовало... Вооружение 5-го драгунского полка состояло из 20 пулеметов и 2500 винтовок, но настроение людей здесь было неопределенным, колеблющимся. Временное правительство вполне могло опереться на этот полк. 4-я тыловая автомобильная мастерская Северного фронта (800 человек) наполовину сочувствовала большевикам, наполовину — [200] эсерам. Организованных членов нашей партии там было 35 человек. Рабочий батальон 12-й армии, недавно прибывший с рижского фронта, уже успел избрать в Совет двух большевиков. Кроме перечисленных частей в Луге стояли еще 2 минометных дивизиона (в каждом по 5 батарей, в каждой батарее по 8 минометов, выбрасывавших стофунтовые мины).

Настроение этих частей имело огромное значение, но они еще не выявили своей физиономии. Во всяком случае в список наших сил мы их не вносили. Наконец, в составе одного артиллерийского дивизиона 1-я батарея (300 человек с шестью трехдюймовыми орудиями) была настроена определенно против нас...

Пока мы вели все эти подсчеты, люди на митинг собрались. Открыл его все тот же флегматичный эсер Кузьмин. Упавшим голосом он сделал доклад о текущем моменте. Затем выступил я.

Настроение аудитории было бурным. По крайней мере, когда сидевшие на трибуне члены солдатского комитета — эсеры из вольноопределяющихся — попробовали перебить мою речь, их одернули так, что они вынуждены были замолчать. Ясно замечалось непримиримое расхождение между комитетчиками, почти сплошь состоявшими из соглашателей, и широкой солдатской массой.

Эсеры задали мне провокационный вопрос:

— На какой день ваша партия назначила переворот?

Я ответил, что дня и часа революции никто предсказать не может. Провел параллель с Февральской революцией, относительно которой также нельзя было с уверенностью сказать, в какой именно день она разразится, между тем как даже обыватели чувствовали ее неминуемое приближение.

Прямота и откровенность, с которой мы, большевики, ставили вопрос о близком перевороте, чрезвычайно привлекали сочувствие солдат. Ораторам-большевикам после каждой их речи устраивались шумные овации. Настроение аудитории, без всяких сомнений, было всецело на нашей стороне.

Эсеры попытались вселить ей недоверие и подозрительность на мой счет. Последовал новый ядовитый вопрос — о целях моего приезда в Лугу. Но это было покушение с негодными средствами. Мне даже не пришлось [201] давать объяснения. Каждый солдат в те дни прекрасно отдавал себе отчет, с какой целью приезжают большевики.

На вторую ночевку меня отвели к одному рабочему, занимавшему квартиру в маленьком одноэтажном доме. Это был пожилой семейный человек, хороший, старый член партии. Он великолепно разбирался в событиях, и разговор с ним был для меня большим удовольствием...

Вернувшись затем в Петроград, я прежде всего пошел в ЦК и сделал подробнейший доклад тов. Свердлову об обеих моих провинциальных поездках. Яков Михайлович, не считаясь со временем, чрезвычайно внимательно вникал во все детали и особенно чутко прислушивался к языку цифр, рисовавших реальное соотношение реальных сил. Фактически в тот период активной подготовки вооруженного восстания, проводившейся через посредство Военной организации и непосредственно через ЦК, все отдельные нити этой работы сходились к Я. М. Свердлову.

Это был выдающийся, без преувеличения можно сказать, гениальный организатор с редчайшим психологическим чутьем. Он быстро схватывал индивидуальные способности каждого работника и направлял по пути, который более всего соответствовал его силам. Иногда в двух-трех словах Яков Михайлович давал исчерпывающую характеристику человеку. Наблюдательность и знание людей почти никогда его не обманывали. Исключительная сила воли, ум, коммунистическое благородство и безграничная преданность делу рабочей борьбы ставили Я. М. Свердлова в ряд лучших работников нашей партии.

Побывал я и у Н. И. Подвойского. Николай Ильич тоже с интересом выслушал меня, но затем с озабоченным и печальным видом сообщил, что питерские военные работники, связанные с местными полками, придерживаются пессимистической оценки. Тов. Подвойский предложил мне остаться на заседании Военной организации, которое должно было начаться немедленно. Я согласился и получил возможность лично убедиться в минорном настроении руководителей питерского гарнизона. Только отдельные товарищи вносили бодрую ноту в общую, довольно неуверенную оценку ближайших перспектив. Возможно, опасаясь ответственности за многообещающие [202] заявления, большевистские руководители воинских частей сознательно изображали положение в более темных тонах.

Из «военки» по Шпалерной я прошел прямо в Смольный. В эти дни кануна Октябрьской революции мне пришлось быть там участником многочисленных собраний и заседаний. Но особенно врезались в мою память три.

Прежде всего это одно из заседаний ЦИКа... Большой зал Смольного залит огнями огромных люстр. Председательствует Гоц. Вместо обсуждения вопросов, включенных в повестку дня, вместо выступлений официальных ораторов на трибуну входят один за другим делегаты, прибывшие с фронта. На всем их внешнем виде — небритом лице, обросшем волосами, нестриженой голове, потертой, замызганной шинели, давно не чищенных сапогах — лежит отпечаток окопов. Все они требуют одного и того же: мира, мира во что бы то ни стало, какой бы то ни было ценой.

— Дайте нам хоть похабный мир, — говорит изможденный, измученный войной солдатский делегат.

Гоц привскакивает с места, хватается за колокольчик, судорожно звонит, но уже поздно. Делегат из траншеи успел сказать все, на что его уполномочили стоящие за ним десятки тысяч фронтовиков.

Некоторые делегаты зачитывают с трибуны короткие резолюции, написанные карандашом на грязных, потершихся на сгибах клочках бумаги. Во многих резолюциях указывается предельный срок солдатского терпения: фронтовики предупреждают, что с началом зимы самовольно, всей массой, покинут окопы. Видно, армия больше воевать не может, а Временное правительство, связанное союзными обязательствами с Антантой, не способно заключить мир.

Речи фронтовых делегатов косвенно подтверждают целесообразность немедленной революции...

Второе заседание. Тот же зал, но при менее парадном освещении. С портфелем под мышкой деловито пробегает, здороваясь на ходу, секретарь Петроградского исполкома Л. М. Карахан.

Стулья заняты только солдатскими шинелями и гимнастерками: сплошной цвет хаки. Происходит собрание гарнизонных представителей. Ораторы говорят исключительно [203] в нашем духе. Редко-редко мелькнет на трибуне тень соглашателя, встреченная всеобщим неодобрением. Настроение питерского гарнизона красноречиво свидетельствует, что он созрел для пролетарской революции и готов постоять за нее.

Третье заседание. Одна из просторных комнат, очевидно служившая прежде квартирой классной даме или дортуаром для институток. Но сейчас здесь секретно собрались ответственные представители районов. В зал пропускают под строгим контролем. Позади стола, прислонившись к стене, стоит А. А. Иоффе. Он берет слово, произносит горячую речь и как сторонник немедленного вооруженного выступления поддерживает линию ЦК. Тов. Володарский, видимо, колеблется: его точка зрения мне не совсем ясна. Но пламенный темперамент трибуна тоже влечет его влево, в сторону немедленной вооруженной схватки с душителями революции. Затем берет слово тов. Чудновский, этот героический солдат революции, вскоре после Октябрьской победы погибший на фронте. Придерживая забинтованную, недавно раненную на войне руку, он садится на край председательского стола и прерывающимся от волнения голосом говорит о своих сомнениях в успехе переворота. Еще более правый фланг составляет Д. Б. Рязанов. Он решительно против вооруженного выступления.

Наконец я тоже прошу предоставить мне слово. Высказываюсь в пользу свержения Временного правительства, хотя и признаю серьезность препятствий, стоящих на нашем пути. Вкратце сообщив о положении дел в Новгороде и Луге, указываю, что Лужский Совет настроен контрреволюционно и в случае занятия Луги войсками Временного правительства охотно отдаст свое советское знамя в распоряжение врагов пролетарской революции. Таким образом, наши враги приобретут возможность соблазнять массы, используя обаяние и ореол Совета.

Собрание это затянулось до поздней ночи.

А 20 октября ЦК назначил мою лекцию в цирке «Модерн», озаглавив ее так: «Перспективы пролетарской революции». Тема предоставила полный простор для заостренной постановки назревшего вопроса о свержении Временного правительства. Я широко использовал этот удобный случай и без всяких стеснений, критикуя [204] политику Временного правительства, в заключение призвал пролетариат и гарнизон Питера к вооруженному восстанию. Многочисленная толпа рабочих, работниц и солдат, сверху донизу переполнявшая ветхое здание цирка, целиком солидаризировалась со мной.

6. Социалистическая революция свершилась

Во время лекции в цирке «Модерн» 20 октября я сильно простудился и слег в постель.

— Поздравляю, революция началась! Зимний дворец взят, и весь Петроград в наших руках, — объявил мне утром 26 октября один из товарищей, входя в мою комнату.

Я тотчас вскочил на ноги, мысленно послал к черту лечение и устремился в Смольный. Главный штаб пролетарской революции был многолюден, как никогда. Несмотря на упоение первыми победами, все участники Октябрьского переворота чувствовали, что предстоит еще тяжелая борьба. Керенский бежал на фронт, и, конечно, он постарается мобилизовать на удушение революции полки, оторванные от ее бурного кипения. Можно ожидать и белогвардейской попытки восстания изнутри.

Поэтому всем революционерам, способным владеть оружием, приходилось быть начеку. Смольный был превращен в боевой лагерь. Снаружи, у колоннады, — пушки. Возле них — пулеметы. Пулемет — и внутри, с дулом, направленным в проходную дверь. Почти на каждой площадке все те же «максимы».

И по всем коридорам не тот ищущий, надоедливый, плетущийся шаг просителей, к которому привыкли стены Смольного, а быстрая, громкая, веселая поступь солдат и рабочих, матросов и агитаторов. Волны революционного прибоя вливались в широкое устье подъезда, дробились по этажам, разбегались направо и налево, рассачивались по сотням комнат. Получив здесь нужную справку или инструкцию, связавшись по телефону с соседним революционно-боевым участком, люди опять возвращались в общее русло и, помахивая невысохшими, на лету подписанными мандатами, хлопая ни на минуту не закрывающейся дверью, перескакивая через три ступеньки мраморного крыльца, бросались на первую подвернувшуюся [205] верховую лошадь, на подножку переполненного грузовика или на бархатное сиденье комфортабельного закрытого фиата, готового нести своих случайных в трепаные шинели и кожаные куртки одетых пассажиров по покрытым жидкой грязью улицам в любой конец пролетарской столицы.